Что скажешь?
— Нет.
«Слава богу, Гаррисон не умеет читать мысли, — подумал Гримстер. — Ведь он прав. Но главное — доказательства, что Вальду убили. Если я получу их, — а это почти невероятно, Ведомство здорово наловчилось прятать улики, — что стану делать? Сожгу все мосты? Перейду на сторону зла и с мечом в руках стану вершить собственный суд? Кто знает? Все не предусмотришь».
Гаррисон, видимо, раскусил его, потому что сказал:
— Когда твои подозрения подтвердятся, все, что они вложили в тебя, все, чему научили, обернется против них самих. Почему бы и нет? Ведь сердцем ты давно чувствуешь, что Вальду убили они…
— Заткнись! — Гримстер выплюнул это слово, не повышая голоса.
— Еще чего! Ты приказываешь мне заткнуться со времен колледжа, да я тебя не слушаю. Как паинька, ты попросил у них разрешения жениться. Но ты знаешь слишком много такого, что можно выболтать в постели; впрочем, если бы они знали тебя так, как я, до них бы дошло, что ты никогда не проболтаешься. Итак… зачем отказывать? Это слишком грубо. Они сказали, да, о'кей, назови только день свадьбы. И незадолго до этого дня они с ней расправились…
— Ах ты, сволочь!
Гримстер вскочил, вцепился в жирную шею Гаррисона, сдавил горло, не позволяя ему вздохнуть. На толстом лице Гаррисона кровью налились глаза, но он сидел, не сопротивляясь, превозмогая удушье, твердо держал в руке стакан виски, даже нечто похожее на улыбку появилось на его посиневших губах. Гримстер медленно опустил руки.
— Наконец-то, — прохрипел Гаррисон. — Я поспорил сам с собой, что ты запустишь в меня стаканом. В прошлый раз так и было. Меня не проведешь. Притворство я сразу раскусываю.
— Иногда я позволяю тебе издеваться над собой, — ответил Гримстер. — По старой дружбе.
— Да еще потому, что старые друзья дают иногда взаймы.
Гаррисон допил виски, поднялся, налил еще. Отсалютовав стаканом Гримстеру, он подумал: «Вот единственный человек на свете, которого я люблю и понимаю, которым восхищаюсь… Почему же я издеваюсь над ним, снова и снова мучаю, прямо со дня гибели Вальды? За деньги, что мне предложили? Да, но далеко не только из-за них. Я так его люблю, что хочу уничтожить? Глупости на почве психологии. А может быть, потому, что Гримстер — недосягаемый рыцарь без страха и упрека, живой укор мне, Гаррисону, ведь я так и остался браконьером, наемником, никому не нужным посредником, скитальцем без роду и племени, вынужденным ставить под удар одиночество и несчастья других?»
Гаррисон залпом осушил стакан виски и, взглянув на часы, сказал:
— Мне пора. Через час прямо в постельке меня будет ждать одна вдовушка. Если вдруг захочешь переметнуться и загрести мешок юаней, песо, динаров, долларов или еще чего — звони. Я покажу тебе массу благодарственных писем от тех, кто так уже сделал и теперь живет, не тужит. Привет, Джонни.
Когда он ушел, Гримстер выключил магнитофон, встроенный в сиденье кресла. Утром он обязательно передаст кассету Копплстоуну. На Гаррисона в Ведомстве была заведена целая фонотека. Гримстер сам об этом позаботился. Он всем хотел показать, что ничего не скрывает. Если Ведомство не виновато, обе стороны будут доверять друг другу, если виновато, рано или поздно оно чем-нибудь себя выдаст, и тогда…
Он достал сигару, раскурил ее и подумал без всякого интереса: «Когда же это началось?»
В один прекрасный день Гримстер набрался достаточно любопытства и жизненного опыта, чтобы задуматься о своем якобы умершем отце. К этому времени ему стало ясно, что у матери, горничной в богатой йоркширской семье, не должно хватать денег на его образование. Как не могло хватать их на няню, повара и прислугу. Тогда Гримстер втайне от матери узнал все, что хотел. Он обыскал комод (подобрать ключи было просто), несколько месяцев задавал матери невинные на первый взгляд вопросы, подмечал противоречия в ответах, буквально допрашивал ее, хотя она об этом не догадывалась, — так и выяснилось, что он незаконнорожденный. Боже мой, зачем ему это понадобилось? Наплевать ему было на собственное происхождение.
Мать считала себя великой грешницей. И теперь, в редкие встречи с ней, ему иногда хотелось обнять ее и сказать: «Забудем все».
Именно тогда впервые проявилась его склонность к раскрытию тайн и способность незаметно выведать у человека правду. Первой раскрытой тайной оказалось собственное происхождение. К шестнадцати годам он тал на этот счет все, кроме имени отца, а мать ни о чем и не подозревала. Недостающие мелочи Гримстеру подсказали воображение и жизненный опыт.
Его будущую мать, тогда восемнадцатилетнюю горничную, соблазнил молодой сын хозяина дома, где она прислуживала. О ней и ее сыне заботились. Отец тайно посылал им деньги, чувство вины или гордости заставило его устроить мальчика в Веллингтон, обеспечивать ему хороший отдых во время каникул — с рыбалкой, верховой ездой и охотой, сделать его настоящим джентльменом пусть сомнительного происхождения. После службы в армии он без труда попал в Ведомство, и через месяц оно стало его первой любовью. Своего неизвестного отца он понимал — и только. Себя не жалел никогда. Такой привычки у него просто не было, жалость к себе не проснулась даже тогда, когда за несколько дней до свадьбы ему сообщили о гибели Вальды. Он уничтожил ее фотографии, письма, все, связанное с нею. Он не желал ничем напоминать себе о Вальде, скорбь заменил стальной верой в то, что наступит момент истины, правда откроется и позволит ему действовать.
Он считал себя приятным мужчиной, но твердым и безжалостным, полностью владел собой и лишь иногда, в интересах работы или своих собственных, выказывал Гаррисону чувства, каких вовсе не испытывал, подзуживал его и ждал дня, когда неопровержимые улики позволят ему свершить возмездие.
Тогда Джон Гримстер станет самым опасным из зверей, человеком, одержимым превосходно продуманной навязчивой идеей.
Сэр Джон Мейзерфилд знал об этой идее и в какой-то мере ей даже сочувствовал — она явилась следствием одной из считанных ошибок Ведомства. Каждому в этой организации было известно, что все ее агенты немного ненормальны. Нормальному человеку там не удержаться. Ненормальны сами требования Ведомства. Они, хотя и считались необходимыми, были бесчеловечны, что никогда открыто не признавалось. Ведомство существовало и должно было существовать, однако существовал и официальный заговор его непризнания, запутанная шарада для маскировки его истинных целей — насилия и предательства. Больше всего сэр Джон страдал оттого (впрочем, об этом никто не знал), что блестящая военная карьера по иронии судьбы привела его на пост главы Ведомства, сделала укротителем, по жестокости, коварству и вероломству не уступающим хищникам из собственного вольера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Нет.
«Слава богу, Гаррисон не умеет читать мысли, — подумал Гримстер. — Ведь он прав. Но главное — доказательства, что Вальду убили. Если я получу их, — а это почти невероятно, Ведомство здорово наловчилось прятать улики, — что стану делать? Сожгу все мосты? Перейду на сторону зла и с мечом в руках стану вершить собственный суд? Кто знает? Все не предусмотришь».
Гаррисон, видимо, раскусил его, потому что сказал:
— Когда твои подозрения подтвердятся, все, что они вложили в тебя, все, чему научили, обернется против них самих. Почему бы и нет? Ведь сердцем ты давно чувствуешь, что Вальду убили они…
— Заткнись! — Гримстер выплюнул это слово, не повышая голоса.
— Еще чего! Ты приказываешь мне заткнуться со времен колледжа, да я тебя не слушаю. Как паинька, ты попросил у них разрешения жениться. Но ты знаешь слишком много такого, что можно выболтать в постели; впрочем, если бы они знали тебя так, как я, до них бы дошло, что ты никогда не проболтаешься. Итак… зачем отказывать? Это слишком грубо. Они сказали, да, о'кей, назови только день свадьбы. И незадолго до этого дня они с ней расправились…
— Ах ты, сволочь!
Гримстер вскочил, вцепился в жирную шею Гаррисона, сдавил горло, не позволяя ему вздохнуть. На толстом лице Гаррисона кровью налились глаза, но он сидел, не сопротивляясь, превозмогая удушье, твердо держал в руке стакан виски, даже нечто похожее на улыбку появилось на его посиневших губах. Гримстер медленно опустил руки.
— Наконец-то, — прохрипел Гаррисон. — Я поспорил сам с собой, что ты запустишь в меня стаканом. В прошлый раз так и было. Меня не проведешь. Притворство я сразу раскусываю.
— Иногда я позволяю тебе издеваться над собой, — ответил Гримстер. — По старой дружбе.
— Да еще потому, что старые друзья дают иногда взаймы.
Гаррисон допил виски, поднялся, налил еще. Отсалютовав стаканом Гримстеру, он подумал: «Вот единственный человек на свете, которого я люблю и понимаю, которым восхищаюсь… Почему же я издеваюсь над ним, снова и снова мучаю, прямо со дня гибели Вальды? За деньги, что мне предложили? Да, но далеко не только из-за них. Я так его люблю, что хочу уничтожить? Глупости на почве психологии. А может быть, потому, что Гримстер — недосягаемый рыцарь без страха и упрека, живой укор мне, Гаррисону, ведь я так и остался браконьером, наемником, никому не нужным посредником, скитальцем без роду и племени, вынужденным ставить под удар одиночество и несчастья других?»
Гаррисон залпом осушил стакан виски и, взглянув на часы, сказал:
— Мне пора. Через час прямо в постельке меня будет ждать одна вдовушка. Если вдруг захочешь переметнуться и загрести мешок юаней, песо, динаров, долларов или еще чего — звони. Я покажу тебе массу благодарственных писем от тех, кто так уже сделал и теперь живет, не тужит. Привет, Джонни.
Когда он ушел, Гримстер выключил магнитофон, встроенный в сиденье кресла. Утром он обязательно передаст кассету Копплстоуну. На Гаррисона в Ведомстве была заведена целая фонотека. Гримстер сам об этом позаботился. Он всем хотел показать, что ничего не скрывает. Если Ведомство не виновато, обе стороны будут доверять друг другу, если виновато, рано или поздно оно чем-нибудь себя выдаст, и тогда…
Он достал сигару, раскурил ее и подумал без всякого интереса: «Когда же это началось?»
В один прекрасный день Гримстер набрался достаточно любопытства и жизненного опыта, чтобы задуматься о своем якобы умершем отце. К этому времени ему стало ясно, что у матери, горничной в богатой йоркширской семье, не должно хватать денег на его образование. Как не могло хватать их на няню, повара и прислугу. Тогда Гримстер втайне от матери узнал все, что хотел. Он обыскал комод (подобрать ключи было просто), несколько месяцев задавал матери невинные на первый взгляд вопросы, подмечал противоречия в ответах, буквально допрашивал ее, хотя она об этом не догадывалась, — так и выяснилось, что он незаконнорожденный. Боже мой, зачем ему это понадобилось? Наплевать ему было на собственное происхождение.
Мать считала себя великой грешницей. И теперь, в редкие встречи с ней, ему иногда хотелось обнять ее и сказать: «Забудем все».
Именно тогда впервые проявилась его склонность к раскрытию тайн и способность незаметно выведать у человека правду. Первой раскрытой тайной оказалось собственное происхождение. К шестнадцати годам он тал на этот счет все, кроме имени отца, а мать ни о чем и не подозревала. Недостающие мелочи Гримстеру подсказали воображение и жизненный опыт.
Его будущую мать, тогда восемнадцатилетнюю горничную, соблазнил молодой сын хозяина дома, где она прислуживала. О ней и ее сыне заботились. Отец тайно посылал им деньги, чувство вины или гордости заставило его устроить мальчика в Веллингтон, обеспечивать ему хороший отдых во время каникул — с рыбалкой, верховой ездой и охотой, сделать его настоящим джентльменом пусть сомнительного происхождения. После службы в армии он без труда попал в Ведомство, и через месяц оно стало его первой любовью. Своего неизвестного отца он понимал — и только. Себя не жалел никогда. Такой привычки у него просто не было, жалость к себе не проснулась даже тогда, когда за несколько дней до свадьбы ему сообщили о гибели Вальды. Он уничтожил ее фотографии, письма, все, связанное с нею. Он не желал ничем напоминать себе о Вальде, скорбь заменил стальной верой в то, что наступит момент истины, правда откроется и позволит ему действовать.
Он считал себя приятным мужчиной, но твердым и безжалостным, полностью владел собой и лишь иногда, в интересах работы или своих собственных, выказывал Гаррисону чувства, каких вовсе не испытывал, подзуживал его и ждал дня, когда неопровержимые улики позволят ему свершить возмездие.
Тогда Джон Гримстер станет самым опасным из зверей, человеком, одержимым превосходно продуманной навязчивой идеей.
Сэр Джон Мейзерфилд знал об этой идее и в какой-то мере ей даже сочувствовал — она явилась следствием одной из считанных ошибок Ведомства. Каждому в этой организации было известно, что все ее агенты немного ненормальны. Нормальному человеку там не удержаться. Ненормальны сами требования Ведомства. Они, хотя и считались необходимыми, были бесчеловечны, что никогда открыто не признавалось. Ведомство существовало и должно было существовать, однако существовал и официальный заговор его непризнания, запутанная шарада для маскировки его истинных целей — насилия и предательства. Больше всего сэр Джон страдал оттого (впрочем, об этом никто не знал), что блестящая военная карьера по иронии судьбы привела его на пост главы Ведомства, сделала укротителем, по жестокости, коварству и вероломству не уступающим хищникам из собственного вольера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57