Разглядывая подпись, Андрей убедился, что она под стать документу – абсолютно невнятна. В скобках, правда, пояснялось: Н. В. Шадрунов.
Фамилия показалась Норушкину знакомой. А когда он вспомнил, откуда она ему знакома, – Колян Шадрунов, трах-тибидох, Аттила! – Андрей с нехорошим чувством отправился звонить дяде.
К телефону подошёл не дядя Павел и даже не его женские дети. Голос в трубке был такой густой и низкий, будто человек, взявший её, говорил ногами. По этому голосу Андрей опознал Фому Караулова, медвежеватого пчеловода из Сторожихи, мастера махать в бане веником.
Фома сообщил, что дядя Павел плох, что ему доверили сопроводить его из Сторожихи в СПб, дабы дядю освидетельствовали светила, и что он, Фома, недавно уже звонил Андрею по поручению дяди Павла, но не застал, так что пусть Андрей скорее приезжает, пока дядю не отправили в больницу, – есть необходимые к обсуждению предметы.

5
Подвесив в клетку Мафусаила медово-яичную палочку, Норушкин сунул в тесную дверную щель нацарапанную на клочке отличной мраморной – «фазаний хвост» – бумаги записку для Кати, выскочил на Владимирский, поймал такси и полетел к дяде на Петроградскую.
Таксист был будто бы обыкновенный, но при этом с чудинкой, как вывернутый наизнанку носок. Вместо табуированной лексики он густо перчил свою речь словечками вроде «оба-на», «оппаньки» и каким-то апполонгригорьевским «чибиряк твою».
По пути, в начале Каменноостровского, Андрей заскочил в табачную лавку и купил для Фомы сигару толщиной с Александровский столп – вспомнился упрёк скотьего пастыря в бейсболке, фаната «чикагских бычар».
Дверь открыл опять-таки Фома. Старшая дочь дяди Павла жила с мужем и отдельно от отца, младшая с утра была на службе. Жена дяди Павла уже два года покоилась на Смоленском.
Андрей прошёл в кабинет. Дядя Павел лежал на старом кожаном диване и выглядел скверно: изнурённое лицо, кисти рук перебинтованы, а обычная худоба словно бы приобрела необратимый характер – душе в таком теле определённо было тесно. При этом он то и дело кашлял и слабо постанывал.
– Мужчина за жизнь съедает пять килограммов помады и сбривает четырнадцать метров бороды, – горестно сообщил дядя Павел. – Это всё, что можно обо мне сказать. Я съел и сбрил свою жизнь.
Как всякий глуховатый человек дядя Павел говорил громко, без модуляций.
– Мне мешок на голову надевали. Полиэтиленовый. В почку били. И в печёнку.
– Стоп! – перекричал Андрей дядину глухоту. – Давайте по порядку.
По порядку дело выглядело так. Утром, два дня назад, дяде позвонила секретарша какой-то дорожно-строительной фирмы и, будто бы по рекомендациям бывших дядиных сослуживцев, предложила ему место консультанта по вопросам топографической съёмки. Категорически недовольный собственной пенсией дядя, понятно, тут же согласился. Секретарша – хваткая чертовка – обещала прислать за ним машину.
Через пять минут и вправду появилась машина – внедорожник с тонированными стёклами какого-то небывалого цвета, бархатно-густо-вишнёвого, что ли, как крыло траурницы. Шофёр с грудной клеткой пловца учтиво поднялся за дядей в квартиру и сопроводил вниз.
Вдвоём они проехали только полквартала. У пыльного сквера их ждал точно такой же джип, могучий и прекрасный, как ода вольности. К ним в машину сели ещё три человека: один на переднее сиденье и двое сзади, по бокам от дяди.
Дальше поехали с эскортом-двойником.
Человек, севший на переднее сиденье, представился Герасимом и сообщил, что сейчас они, в натуре, едут в Побудкино, где дяде предстоит слить народный гнев на борзого Аттилу, а если он, дядя то есть, откажется, то ему сначала сделают больно, а потом ещё больнее, а потом так больно, что о предыдущей боли он будет грезить, как шахтёр о бане. Уж тогда он точно согласится. Ну, а если он, блин, на всю голову простуженный и всё же не согласится, то его убьют, после чего возьмутся за дочерей и племянника. При этом Герасим изображал на лице ту самозабвенную самурайскую свирепость, которая в природе свойственна лишь раненой акуле, пожирающей собственные потроха. Разумеется, дядя отказался.
– Тварь, – глядя в пол, аттестовал Герасима Андрей. – Сука позорная.
– А знаешь, – дядя Павел не расслышал реплику, – мне кто-то звонил накануне, сказал, что от Николая Вениаминовича. А я и знать не знаю, что это за хрен с горы. Тогда он, тот, что звонил, сказал: «Аттила», но я всё равно ничего не понял. – Дядя Павел закатил глаза, окаймлённые жёлто-свинцовыми кругами, и надолго закашлялся нехорошим, рвущим радужные альвеолы кашлем. – Лёгкие тоже отбили, – стёр он выступившие слезы. – Так вот, он сказал, чтобы я с тобой связался, а то им до тебя не дозвониться (Андрей и вправду, даже будучи дома, подходил к телефону не всякий раз, а только по наитию), и передал, что их конторе... забыл название... что-то каторжное, вроде «большой дороги»... в общем, им требуется специалист по Среднему царству. И чтобы ты до разговора с этим самым Николаем Вениаминовичем в переговоры с Тургеневым не вступал. Я тогда позвонить не собрался, а теперь говорю, потому что чувствую – важно.
Андрей молча кивнул.
А дальше дело было так...
Дядю начали мучить прямо в машине.
Герасим добросовестно описал всё, что его ждёт. Сначала ему раздробят пальцы на руках вишнёвой автомобильной дверью, так что костную крошку не соберёт уже ни один бывалый костоправ. Потом дяде искусно отобьют весь ливер, отчего у него порвутся внутренние ткани и чёрная кровь будет сочиться в утробу. Потом неторопливо, в несколько приёмов, его будут душить пакетом с рекламой пепси-колы «загляни под крышку», и глаза его с каждым разом всё дальше и дальше будут вылезать из орбит, как яйца из куриной гузки. Потом ему пребольно прочистят уши штопором, чтобы он вконец перестал слышать грубые звуки человеческой речи, зато взамен услышал лепет ангельский. Ну а если и это не склонит его к сотрудничеству, то...
Впрочем, дядя не дотянул даже до штопора. Где-то на подъезде к Ступину, с полиэтиленовым мешком на голове, он впал в долгое и чёрное как смоль беспамятство.
Очнулся он на банном полке в Сторожихе, где его не то обмывали перед отпеванием, не то ставили ему целительные припарки. Там, приходя в себя, он по очереди вновь почувствовал уши, горло, нос... Оттуда, по решению сторожихинского мира, Фома Караулов и сопроводил дядю Павла в Петербург – уж больно был плох.
В этом месте надрывного, пересекаемого тяжёлыми паузами и перхотой рассказа в прихожей ударил звонок.
Фома впустил в квартиру бородатого врача и медсестру из неотложки.
Пока эскулап осматривал дядю Павла, Андрей вывел Фому в коридор.
– Как он к вам попал?
– Пчела матку завсегда слышит, – деловито объяснил Фома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61