— Конечно, она хотела этого, доброе верное сердце!
Глава VIII. МАЛЕНЬКАЯ ТАЙНА
Пелетье держался у самого скованного льдом берега. Он подвигался медленно, щадя Казана, напрягавшего все мускулы своего старого тела, чтобы тащить сани. На время возбуждение придало силы Пелетье, но они постепенно стали падать. Все-таки прежняя слабость не возвращалась к нему. Он чувствовал, что неуверенность коренится, главным образом, у него в глазах.
Недели лихорадки ослабили его зрение, и весь мир кругом казался ему изменившимся и странным.
Он видел отчетливо только на расстоянии нескольких сот шагов, за пределами этого небольшого круга все казалось ему серым и темным. Странным образом его поражало, что, несмотря на трагизм его теперешнего положения, в нем было и что-то комическое. Он не мог не смеяться, вспоминая, что Казан одноглазый, а сам он полуслепой. Он посмеивался про себя и разговаривал с собакой.
— Мы точно в кошки-мышки играем, дружище, — говорил он, — как играли ребятами. Она завязывала мне глаза платком, и я гонялся за ней по всему старому саду, а когда я ловил ее, то по условиям игры мог поцеловать. Раз я здорово налетел на яблоню…
Конец его лыжи ударился в обледеневший сугроб и он отлетел далеко лицом в снег. Он выкарабкался и встал.
— Мы играли в эту игру, пока не выросли, старина, — продолжал он. — Последний раз мы играли, когда ей было семнадцать лет. Она заплетала волосы в толстую косу, но они все растрепались, и, когда я поймал ее и сорвал платок, я увидел ее смеющиеся глаза и губы. Я сжал ее крепче, чем всегда, и сказал ей, что буду устраивать наш дом с ней. А потом я попал, сюда.
Он остановился и протер себе глаза. Через час, когда они продолжали пробираться вперед, он бормотал что-то, чего не понял бы не только Казан, но и никто другой. Впрочем, хотя слова его звучали бредом, искра сознания не погасла в его мозгу. Юрта и в ней умирающая с голоду женщина, покинутая Блэком, живо рисовались в его воображении, и он не забывал об этом ни на минуту. Он должен найти юрту, а юрта на самом берегу моря. Он не пропустит ее, если проживет достаточно, чтобы пройти тридцать миль. Ему не приходило в голову, что Блэк солгал и что юрта много дальше или, напротив, значительно ближе.
Было два часа, когда он остановился, чтоб сварить себе чаю. Он думал, что прошел около восемнадцати миль. Значит, немногим более половины пути. Он был не голоден, но покормил Казана. Горячий чай, немного разбавленный виски, взбодрит его больше, чем пища.
— Самое большее двенадцать миль, — сказал он собаке. — Это мы пройдем. Непременно пройдем.
Если бы глаза его видели лучше, он бы, наверно, увидел занесенный снегом холм, называвшийся «Слепой Эскимос», ровно в девяти милях от их хижины. Но он не видел и шел вперед, исполненный надежды. Голова его болела, и ноги двигались с трудом. Вскоре день погас, но в это время не было большой разницы между светом и тьмой, и Пелетье едва ли обратил внимание на это различие. Наконец образ юрты и умирающей женщины стал лишь временами вспыхивать в его мозгу. Он чередовался с темными провалами. Вспышки энергии медленно гасли, и, наконец, Пелетье упал на сани.
— Вперед, Казан! — слабо вскрикнул он. — Ну-ка, вперед!
Казан слышал только неясное бормотанье. Он остановился и оглянулся, слегка повизгивая. Некоторое время он сидел на задних лапах, прислушиваясь к чему-то странному, доносившемуся до него по ветру. Потом он побежал немного быстрее, продолжая повизгивать. Если бы Пелетье сознавал окружающее, он бы направил его прямо по берегу. Но старый Казан вдруг повернулся в сторону от моря. За последние десять минут он дважды останавливался и втягивал в себя воздух, и каждый раз немного менял направление/ Полчаса спустя он подошел к белому бугорку, возвышавшемуся среди снежной равнины. Он остановился, сел на задние ноги, поднял морду к черному ночному небу и второй раз за этот день испустил громкий тоскливый вой.
Это привело в себя Пелетье. Он приподнялся, протер себе глаза, встал на ноги и увидал холмик в нескольких шагах впереди. Это окончательно прояснило его сознание. Он понимал, что это — юрта. Надо было открыть дверь. Он достал фонарь и стал возиться с ним. Не меньше полудюжины спичек ушло на то, чтобы зажечь его. Потом он вошел внутрь с Казаном, не отстававшим от него ни на шаг.
Там неприятно пахло сыростью, как всегда в снежных юртах. Не слышно было ни звука. Фонарь освещал маленькое помещение, на полу Пелетье заметил кучу одеял и медвежью шкуру. Никаких признаков жизни не видно было, и он инстинктивно повернулся к Казану. Собака уставилась на кучу одеял, уши ее насторожились, глаза горели и из горла вырывался тихий вой.
Пелетье еще раз взглянул на кучу одеял и медленно подошел к ним. Он откинул медвежью шкуру и нашел то, о чем говорил Блэк — женщину. Мгновенье он стоял неподвижно, потом с подавленным восклицанием опустился на колени. Блэк не соврал: это была эскимосская женщина. Она умерла. Но умерла не от голода. Блэк убил ее!
Он встал на ноги и оглянулся. Но все-таки неужели этот золотой волос, этот волос белой женщины, ничего не означал? Что такое? Он отскочил назад к собаке. Его напряженные нервы содрогнулись от какого-то звука, какого-то движения, доносившегося из дальнего темного угла юрты. Сани, застрявшие в дверях, не пускали Казана дальше, но он визжа рвался вперед. Снова раздался тот же звук — тихий жалобный человеческий плач.
Держа фонарь в руке, Пелетье направился в угол. Там на земле лежал второй сверток одеял, и, когда он пригляделся к нему, то заметил, что сверток шевелится. Секунду он поколебался, глядя на него, потом с усилием разбил ледяную кору, сковавшую его сердце, бросился к нему и раскрыл его.
Свет фонаря упал на тонкое бледное личико и золотистую головку маленького ребенка. Большие испуганные глаза смотрели на Пелетье. Онемев от изумления при виде этого чуда, он опустился на колени, но глаза снова закрылись, и раздался тот тонкий голодный плач, который Казан слышал, когда они еще приближались к юрте. Пелетье откинул одеяло и прижал малютку к себе.
— Это девочка — крошечная девочка! — пояснил он Казану. — Ну же, дружище, отойди!
Он положил ребенка на другое одеяло и отогнал собаку. В нем внезапно пробудилась сила двух человек. Он выскочил из юрты, схватил свои одеяла и стал быстро распаковывать на снегу мешок.
— Это она нас прислала, дружище! — вскричал он прерывающимся от волнения голосом. — Где же это молоко?..
Через десять секунд он уже был опять в юрте с жестянкой сгущенного молока, кастрюлькой и спиртовкой. Руки его так сильно дрожали, что он с трудом зажег фитиль. Когда он открывал ножом жестянку, он видел, как глаза ребенка на мгновение открылись и снова устало закрылись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Глава VIII. МАЛЕНЬКАЯ ТАЙНА
Пелетье держался у самого скованного льдом берега. Он подвигался медленно, щадя Казана, напрягавшего все мускулы своего старого тела, чтобы тащить сани. На время возбуждение придало силы Пелетье, но они постепенно стали падать. Все-таки прежняя слабость не возвращалась к нему. Он чувствовал, что неуверенность коренится, главным образом, у него в глазах.
Недели лихорадки ослабили его зрение, и весь мир кругом казался ему изменившимся и странным.
Он видел отчетливо только на расстоянии нескольких сот шагов, за пределами этого небольшого круга все казалось ему серым и темным. Странным образом его поражало, что, несмотря на трагизм его теперешнего положения, в нем было и что-то комическое. Он не мог не смеяться, вспоминая, что Казан одноглазый, а сам он полуслепой. Он посмеивался про себя и разговаривал с собакой.
— Мы точно в кошки-мышки играем, дружище, — говорил он, — как играли ребятами. Она завязывала мне глаза платком, и я гонялся за ней по всему старому саду, а когда я ловил ее, то по условиям игры мог поцеловать. Раз я здорово налетел на яблоню…
Конец его лыжи ударился в обледеневший сугроб и он отлетел далеко лицом в снег. Он выкарабкался и встал.
— Мы играли в эту игру, пока не выросли, старина, — продолжал он. — Последний раз мы играли, когда ей было семнадцать лет. Она заплетала волосы в толстую косу, но они все растрепались, и, когда я поймал ее и сорвал платок, я увидел ее смеющиеся глаза и губы. Я сжал ее крепче, чем всегда, и сказал ей, что буду устраивать наш дом с ней. А потом я попал, сюда.
Он остановился и протер себе глаза. Через час, когда они продолжали пробираться вперед, он бормотал что-то, чего не понял бы не только Казан, но и никто другой. Впрочем, хотя слова его звучали бредом, искра сознания не погасла в его мозгу. Юрта и в ней умирающая с голоду женщина, покинутая Блэком, живо рисовались в его воображении, и он не забывал об этом ни на минуту. Он должен найти юрту, а юрта на самом берегу моря. Он не пропустит ее, если проживет достаточно, чтобы пройти тридцать миль. Ему не приходило в голову, что Блэк солгал и что юрта много дальше или, напротив, значительно ближе.
Было два часа, когда он остановился, чтоб сварить себе чаю. Он думал, что прошел около восемнадцати миль. Значит, немногим более половины пути. Он был не голоден, но покормил Казана. Горячий чай, немного разбавленный виски, взбодрит его больше, чем пища.
— Самое большее двенадцать миль, — сказал он собаке. — Это мы пройдем. Непременно пройдем.
Если бы глаза его видели лучше, он бы, наверно, увидел занесенный снегом холм, называвшийся «Слепой Эскимос», ровно в девяти милях от их хижины. Но он не видел и шел вперед, исполненный надежды. Голова его болела, и ноги двигались с трудом. Вскоре день погас, но в это время не было большой разницы между светом и тьмой, и Пелетье едва ли обратил внимание на это различие. Наконец образ юрты и умирающей женщины стал лишь временами вспыхивать в его мозгу. Он чередовался с темными провалами. Вспышки энергии медленно гасли, и, наконец, Пелетье упал на сани.
— Вперед, Казан! — слабо вскрикнул он. — Ну-ка, вперед!
Казан слышал только неясное бормотанье. Он остановился и оглянулся, слегка повизгивая. Некоторое время он сидел на задних лапах, прислушиваясь к чему-то странному, доносившемуся до него по ветру. Потом он побежал немного быстрее, продолжая повизгивать. Если бы Пелетье сознавал окружающее, он бы направил его прямо по берегу. Но старый Казан вдруг повернулся в сторону от моря. За последние десять минут он дважды останавливался и втягивал в себя воздух, и каждый раз немного менял направление/ Полчаса спустя он подошел к белому бугорку, возвышавшемуся среди снежной равнины. Он остановился, сел на задние ноги, поднял морду к черному ночному небу и второй раз за этот день испустил громкий тоскливый вой.
Это привело в себя Пелетье. Он приподнялся, протер себе глаза, встал на ноги и увидал холмик в нескольких шагах впереди. Это окончательно прояснило его сознание. Он понимал, что это — юрта. Надо было открыть дверь. Он достал фонарь и стал возиться с ним. Не меньше полудюжины спичек ушло на то, чтобы зажечь его. Потом он вошел внутрь с Казаном, не отстававшим от него ни на шаг.
Там неприятно пахло сыростью, как всегда в снежных юртах. Не слышно было ни звука. Фонарь освещал маленькое помещение, на полу Пелетье заметил кучу одеял и медвежью шкуру. Никаких признаков жизни не видно было, и он инстинктивно повернулся к Казану. Собака уставилась на кучу одеял, уши ее насторожились, глаза горели и из горла вырывался тихий вой.
Пелетье еще раз взглянул на кучу одеял и медленно подошел к ним. Он откинул медвежью шкуру и нашел то, о чем говорил Блэк — женщину. Мгновенье он стоял неподвижно, потом с подавленным восклицанием опустился на колени. Блэк не соврал: это была эскимосская женщина. Она умерла. Но умерла не от голода. Блэк убил ее!
Он встал на ноги и оглянулся. Но все-таки неужели этот золотой волос, этот волос белой женщины, ничего не означал? Что такое? Он отскочил назад к собаке. Его напряженные нервы содрогнулись от какого-то звука, какого-то движения, доносившегося из дальнего темного угла юрты. Сани, застрявшие в дверях, не пускали Казана дальше, но он визжа рвался вперед. Снова раздался тот же звук — тихий жалобный человеческий плач.
Держа фонарь в руке, Пелетье направился в угол. Там на земле лежал второй сверток одеял, и, когда он пригляделся к нему, то заметил, что сверток шевелится. Секунду он поколебался, глядя на него, потом с усилием разбил ледяную кору, сковавшую его сердце, бросился к нему и раскрыл его.
Свет фонаря упал на тонкое бледное личико и золотистую головку маленького ребенка. Большие испуганные глаза смотрели на Пелетье. Онемев от изумления при виде этого чуда, он опустился на колени, но глаза снова закрылись, и раздался тот тонкий голодный плач, который Казан слышал, когда они еще приближались к юрте. Пелетье откинул одеяло и прижал малютку к себе.
— Это девочка — крошечная девочка! — пояснил он Казану. — Ну же, дружище, отойди!
Он положил ребенка на другое одеяло и отогнал собаку. В нем внезапно пробудилась сила двух человек. Он выскочил из юрты, схватил свои одеяла и стал быстро распаковывать на снегу мешок.
— Это она нас прислала, дружище! — вскричал он прерывающимся от волнения голосом. — Где же это молоко?..
Через десять секунд он уже был опять в юрте с жестянкой сгущенного молока, кастрюлькой и спиртовкой. Руки его так сильно дрожали, что он с трудом зажег фитиль. Когда он открывал ножом жестянку, он видел, как глаза ребенка на мгновение открылись и снова устало закрылись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42