Он не ожидал этого. Разумеется, он знал, что процесс расследования будет идти своим чередом, но он никак не предвидел подобной бессердечной поспешности. Он рассчитывал прежде всего на то, что они с Кедсти переговорят с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной. Но — закон есть закон. Кент понял это, когда взгляд его перебегал с каменного лица Кедсти на безучастные и неподвижные лица его прежних друзей, констеблей Пелли и Бранта. Если у них и таилась где-то глубоко в душе малая толика сочувствия к нему, то они ее весьма умело скрывали. В противоположность им, ничего подобного нельзя было сказать ни о Кардигане, ни об отце Лайоне. И Кент, всего несколько минут назад преисполненный ликующей надежды, почувствовал, как отяжелело его сердце в ожидании момента, когда ему придется вступить в борьбу за возвращение себе жизни и свободы, которые он потерял.
Глава 8
После того как двери в комнату Кента затворились за мрачной процессией представителей Закона, юный Мерсер остался в прихожей, размышляя наедине о том, не наступило ли подходящее для него время действия. Решив наконец, что наступило, он с пятьюдесятью долларами Кента в кармане направился к хижине старого проводника и следопыта, индейца Муи. Через час он вернулся, как раз вовремя, потому что в эту минуту дверь в палату Кента отворилась снова. Доктор Кардиган и отец Лайон вышли первыми, за ними последовали поочередно блондинка-стенографистка, мировой судья и констебли Брант и Пелли. Затем дверь закрылась.
В комнате, мокрый и вспотевший после только что перенесенной суровой процедуры, сидел Кент, опираясь на подушки, глядя в лицо Кедсти потемневшими от негодования глазами.
— Я просил вас остаться со мной на несколько минут с глазу на глаз, Кедсти, потому что хотел поговорить с вами как с человеком, а не как со старшим офицером. Судя по всему, я уже не служу в полиции. В таком случае, я не обязан оказывать вам больше уважения, чем любому другому человеку. И я рад, что благодаря этому имею величайшее удовольствие назвать вас проклятым негодяем!
Лицо Кедсти пылало, но по мере того как пальцы его рук медленно сжимались в кулаки, оно становилось все багровее. Прежде чем он смог выговорить слово, Кент продолжал:
— Вы не проявили по отношению ко мне ни такта, ни элементарной снисходительности, ни сочувствия, в котором вы не отказываете даже худшим преступникам и закоренелым негодяям! Вы удивили каждого из тех, кто присутствовал здесь, в этой комнате, потому что в свое время — если не сейчас — все они были моими друзьями. Их поразило не то, что вы говорили, но то, как вы это говорили. Едва только они начинали склоняться на мою сторону, вы глушили эти намерения, но не честно и открыто, а не оставляя мне ни малейшего шанса. Как только вы замечали, что я начинаю побеждать, вы тут же сворачивали все на букву закона. А ведь вы не верите, что я убил Джона Баркли. Я это знаю. Вы обозвали меня лжецом в тот день, когда я дал свои дурацкие показания. Вы и сейчас продолжаете думать, что я солгал. И мне пришлось подождать, пока мы останемся вдвоем, чтобы спросить вас кое о чем, потому что в отличие от вас во мне еще осталось немного порядочности. В чем дело? В чем смысл этой вашей игры? Что заставило вас так перемениться? Или…
Непроизвольно стиснув правую руку в кулак, так, что побелели суставы пальцев, Кент наклонился к Кедсти:
— Или виной тому девушка, скрывающаяся в вашем доме?..
В самый напряженный момент, едва сдерживая в себе желание ударить сидевшего перед ним человека, Кент не мог не отдать должное каменной выдержке и неуязвимости Кедсти. Ему ни разу не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь посмел обозвать Кедсти подлецом или негодяем. И тем не менее, хотя лицо инспектора становилось все более багровым, он был так же невозмутимо спокоен, как всегда. Даже намек Кента на какую-то нечистую игру, которую ведет инспектор, и прямое обвинение в том, что он скрывает Маретт Рэдиссон в своем доме, казалось, не произвели на Кедсти сколько-нибудь заметного впечатления. Некоторое время инспектор всматривался в Кента, словно оценивая образ мыслей своего собеседника. Когда он заговорил, голос его был настолько спокоен и ровен, что Кент с удивлением взглянул на него.
— Я не виню вас, Кент, — сказал инспектор. — Можете обзывать меня негодяем или как там еще вам взбредет в голову. Я не в претензии. Думаю, я и сам бы вел себя так, будь я на вашем месте. Вам кажется невероятным, что наши прежние товарищеские связи не вынуждают меня бросить все и пуститься во все тяжкие ради вашего спасения. Но я бы так и поступил, если бы считал вас невиновным. Только я так не считаю. Я верю в вашу виновность. Я не вижу ни малейшей прорехи в доказательствах, свидетельствующих против вас, тем более что они изложены в вашем собственном признании. К тому же, любезнейший, если бы даже я смог помочь доказать вашу невиновность в убийстве Джона Баркли…
Он смолк и, отвернувшись к окну, задумчиво покрутил в пальцах седой ус.
— Даже если бы я сделал это, — продолжал он, — вам все равно грозило бы двадцатилетнее тюремное заключение за тяжелейший подлог, за ложную клятву, официально принесенную вами в то время, когда вы были уверены, что умираете! Вы виновны, Кент. Если не в одном, то в другом преступлении. И я ни в какие игры не играю. А что касается девушки, — никаких девиц в моем доме нет.
Инспектор направился к двери, и Кент не стал его удерживать. Мысли теснились в голове у больного, невысказанные слова замирали на губах, и некоторое время после ухода Кедсти он молча глядел на зеленый лесной мир за окном, ничего не видя перед собой. Инспектор Кедсти спокойно и хладнокровно произнес слова, которые в пух и прах разнесли все его надежды. Потому что, даже избежав петли палача, он все равно оставался преступником — уголовником самого низкого пошиба, хуже которого, пожалуй, бывают только убийцы. Если он докажет, что не убивал Джона Баркли, он тут же обвинит самого себя в том, что принес ложную клятву на смертном — как он полагал — одре. А это означало верных двадцать лет Эдмонтонской тюрьмы! В лучшем случае — десять; на меньшее вряд ли стоит рассчитывать. Десять лет… Двадцать лет… За решеткой!.. Либо тюрьма, либо виселица!
Крупные капли пота выступили на лице Кента. Он больше не проклинал Кедсти. Гнев и раздражение его исчезли. Кедсти видел с самого начала то, о чем он сам, как последний дурак, даже не подумал. Неважно, что чувствовал инспектор в глубине своей скрытной души; иначе поступить он просто не мог. Он, Джеймс Кент, ненавидевший ложь больше всего на свете, стал самым презренным лжецом из всех, человеком, солгавшим перед лицом смерти!
За такую ложь предусматривалось суровое наказание. У Закона свои глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65