А ведь раненый тигр куда опаснее здорового.
Дядюшка мудро улыбнулся:
– Волков бояться – в лес не ходить. Я дрался против них ни на жизнь, а на смерть. Несмотря на самоотверженность, проявленную мною во имя утверждения Конституций, они пытались меня оклеветать, хотели запятнать мое честное имя. Всюду распускались слухи и даже, как я слышал, в газетах вроде бы писали, что я помогал полковнику Ляхову расстреливать меджлис… Я действительно служил в казачьем полку, но, клянусь памятью отца, мое ружье ни разу не выстрелило. Да чего далеко ходить, Маш-Касем тогда неотлучно при мне был… Спросите у него, что я сказал Шапшаль-хану!
Маш-Касем, не дожидаясь, пока его спросят, выпалил:
– Зачем мне врать?! До могилы-то… Ага наш, дай ему бог еще сто лет жить, такое сказали этому Шапшаль-хану, что тот со стыда чуть сквозь землю не провалился!
Скользя глазами по стройному телу Тахиры, Асадолла-мирза проговорил:
– А кто такой этот Шашпаль-хан?.. Ох, лучшего… лучше б тебе и на свет не родиться… милый мой Шапшаль-хан!
Дядюшка принялся объяснять:
– Как это ты не знаешь, кто такой Шапшаль-хан? Шапшаль-хан был наставником Мохаммад Али-шаха. В целом Иране не нашлось бы человека, который так рьяно выступал против Конституции.
Асадолла-мирза громко сказал:
– Чтоб его аллах наказал!.. Чтоб ему счастья не знать! – И, не отрывая глаз от Тахиры, добавил: – Ох, лучше бы я отдал жизнь за Конституцию!
Дядя Полковник, давно обо всем догадавшийся, резко одернул его:
– Асадолла, нужно совесть иметь!
– Моменто, моменто! А что, мне нельзя любить Конституцию?! Может быть, вы сторонник абсолютизма?
Все это время молчавший Дустали-хан подал голос:
– У тебя на уме совсем другое!
– Моменто! Не понял. Этот бандит тоже вдруг разговорился?! Ну-ка, ну-ка, где тут господин Ширали-хан?
Ширали, разговаривавший в коридоре со слугой дяди Полковника, немедленно возник на пороге залы:
– Вы меня звали, господин Асадолла-мирза?
– Нет, нет, просто добрым словом вас помянул… Прошу вас, продолжайте ваш разговор.
Дядюшка Наполеон принялся рассказывать дальше:
– Вечером того дня, когда вашего покорного слугу, Мирзу Джахангир-хана и других сторонников Конституции доставили в шахский дворец, Мохаммад Али – шах вызвал полковника Ляхова и командиров казачьего полка, чтобы, так сказать, поблагодарить их за труды. Когда шах проходил мимо нас, я крикнул: «Не ошибитесь, ваше величество! Они честные люди… Не проливайте их кровь!..» Мохаммад Али-шах остановился, нахмурился и шепотом опросил министра двора: «Кто он?» Когда тот назвал ему мое имя, сказал, чей я сын, и объяснил, что на юге страны мир и покой установились благодаря моей самоотверженной борьбе, Мохаммад Али-шах – клянусь вашей жизнью! – покраснел как маков цвет, ничего не ответил и ушел. А на следующий день меня откомандировали в Хорасан… Если не верите, можете кого угодно про этот случай спросить. Свидетелей много было:… покойный Модаввали-хан… покойный Алиреза-хан Асад оль-Мольц, покойный Алиголи-хан… да их много было…
– И я тоже был, – сказал Маш-Касем. – Зачем мне врать?! До могилы-то… ать… ать! Будто вчера это было. Все помню! Когда наш ага это сказали, Шапшаль-хан – он тут же неподалеку стоял – еле на ногах удержался, будто под ним земля задрожала. Все поджилки у него затряслись. Аге-то он возразить не осмеливался, так ко мне подошел и начал всяко ругаться. Ну я ничего ему ответить не сумел, послал куда подальше.
Не обращая внимания на Маш-Касема, дядюшка продолжал:
– Так что, если, невзирая на мое славное боевое прошлое, про меня распускают слухи, будто я под командованием полковника Ляхова расстреливал меджлис, вы сами должны понять, чьих рук это дело. Кто это еще может придумать, кроме англичан? Кто, кроме англичан, хочет мне отомстить?
Отец закивал головой:
– Да, совершенно верно. Разве не так же они обошлись с Наполеоном и с тысячами других?! Старый коварный волк нелегко забывает о тех, кто наносил ему раны!
На лицо дядюшки легла печаль:
– А Наполеона они до того ненавидели, что даже не разрешили ему перед отправкой на остров Святой Елены повидаться с родным сыном!.. Когда я воевал против англичан, перед моими глазами неотступно стояла вся жизнь Наполеона, и поэтому я был непоколебим.
Я был опьянен присутствием Лейли и разговором с ней, но при этом не переставал прислушиваться к беседе отца с дядюшкой. С каждой секундой я все больше убеждался, что отец ведет себя неискренне. Не такой отец был человек, чтобы безоговорочно и целиком поверить в дядюшкины байки. Мне хотелось разгадать истинные планы отца, проникнуть в его мысли.
– Моменто, моменто! – раздался звонкий голос Асадолла-мирзы. – Англичане вроде бы пока нам не опасны… Пусть ими сейчас Гитлер занимается… А я хочу, чтобы еще раз поставили ту самую пластинку, и Тахира-ханум снова бы нам станцевала!
Женщины радостно поддержали Асадолла-мирзу. Они уже устали слушать монотонное дядюшкино повествование о его подвигах.
– Лейли-джан и ты, голубчик, идите, поставьте-ка пластинку!
Через мгновенье Тахира опять принялась плясать. Изрядно напившийся Ширали сидел в коридоре и рассказывал слугам о своих драках.
Асадолла-мирза, пользуясь отсутствием Ширали, вертелся вокруг Тахиры и пел:
– Так бы и не уходил… Так бы в глазки ей глядел… Так бы на губки ей смотрел… – и, не переставая кружиться, низко приседал, почти опускаясь на колени.
Дустали-хан с перекошенным лицом следил за ним злыми глазами, а я и Лейли со всей бесшабашностью молодости хлопали в ладоши и смеялись.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
На деревянной табуретке кипел под войлочным колпаком самовар. Мать только что налила мне и сестре чаю, а отец в ожидании своей очереди то и дело подносил к носу блюдечко с сухим жасмином и вдыхал его запах. Мы завтракали. Была пятница. Подходило к концу лето тысяча девятьсот сорок первого года. Было очень жарко, и мы сидели в пижамах.
Неожиданно послышались шаги, приближающиеся к нам из сада. Появление дядюшки Наполеона в нашем доме в такой час было делом необычным. По мрачному нахмуренному лицу дядюшки мы поняли, что он крайне чем-то взволнован. Правой рукой он прижимал к животу распахивавшуюся абу, а левой нервно перебирал четки. Я никогда не видел дядюшку в таком подавленном состоянии. Казалось, его постигла страшная беда. Глухим голосом он попросил отца уделить ему несколько минут. Когда мать пригласила его сесть с нами за стол и выпить чаю, дядюшка отрицательно покачал головой:
– Нет, сестрица, твоему брату теперь уже поздно чаи распивать.
Встревоженный отец пошел вместе с дядюшкой в гостиную.
Господи, что же случилось? Я не припоминал случая, чтобы дядюшка был настолько удручен и взволнован. Почему ему уже «поздно распивать чаи»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
Дядюшка мудро улыбнулся:
– Волков бояться – в лес не ходить. Я дрался против них ни на жизнь, а на смерть. Несмотря на самоотверженность, проявленную мною во имя утверждения Конституций, они пытались меня оклеветать, хотели запятнать мое честное имя. Всюду распускались слухи и даже, как я слышал, в газетах вроде бы писали, что я помогал полковнику Ляхову расстреливать меджлис… Я действительно служил в казачьем полку, но, клянусь памятью отца, мое ружье ни разу не выстрелило. Да чего далеко ходить, Маш-Касем тогда неотлучно при мне был… Спросите у него, что я сказал Шапшаль-хану!
Маш-Касем, не дожидаясь, пока его спросят, выпалил:
– Зачем мне врать?! До могилы-то… Ага наш, дай ему бог еще сто лет жить, такое сказали этому Шапшаль-хану, что тот со стыда чуть сквозь землю не провалился!
Скользя глазами по стройному телу Тахиры, Асадолла-мирза проговорил:
– А кто такой этот Шашпаль-хан?.. Ох, лучшего… лучше б тебе и на свет не родиться… милый мой Шапшаль-хан!
Дядюшка принялся объяснять:
– Как это ты не знаешь, кто такой Шапшаль-хан? Шапшаль-хан был наставником Мохаммад Али-шаха. В целом Иране не нашлось бы человека, который так рьяно выступал против Конституции.
Асадолла-мирза громко сказал:
– Чтоб его аллах наказал!.. Чтоб ему счастья не знать! – И, не отрывая глаз от Тахиры, добавил: – Ох, лучше бы я отдал жизнь за Конституцию!
Дядя Полковник, давно обо всем догадавшийся, резко одернул его:
– Асадолла, нужно совесть иметь!
– Моменто, моменто! А что, мне нельзя любить Конституцию?! Может быть, вы сторонник абсолютизма?
Все это время молчавший Дустали-хан подал голос:
– У тебя на уме совсем другое!
– Моменто! Не понял. Этот бандит тоже вдруг разговорился?! Ну-ка, ну-ка, где тут господин Ширали-хан?
Ширали, разговаривавший в коридоре со слугой дяди Полковника, немедленно возник на пороге залы:
– Вы меня звали, господин Асадолла-мирза?
– Нет, нет, просто добрым словом вас помянул… Прошу вас, продолжайте ваш разговор.
Дядюшка Наполеон принялся рассказывать дальше:
– Вечером того дня, когда вашего покорного слугу, Мирзу Джахангир-хана и других сторонников Конституции доставили в шахский дворец, Мохаммад Али – шах вызвал полковника Ляхова и командиров казачьего полка, чтобы, так сказать, поблагодарить их за труды. Когда шах проходил мимо нас, я крикнул: «Не ошибитесь, ваше величество! Они честные люди… Не проливайте их кровь!..» Мохаммад Али-шах остановился, нахмурился и шепотом опросил министра двора: «Кто он?» Когда тот назвал ему мое имя, сказал, чей я сын, и объяснил, что на юге страны мир и покой установились благодаря моей самоотверженной борьбе, Мохаммад Али-шах – клянусь вашей жизнью! – покраснел как маков цвет, ничего не ответил и ушел. А на следующий день меня откомандировали в Хорасан… Если не верите, можете кого угодно про этот случай спросить. Свидетелей много было:… покойный Модаввали-хан… покойный Алиреза-хан Асад оль-Мольц, покойный Алиголи-хан… да их много было…
– И я тоже был, – сказал Маш-Касем. – Зачем мне врать?! До могилы-то… ать… ать! Будто вчера это было. Все помню! Когда наш ага это сказали, Шапшаль-хан – он тут же неподалеку стоял – еле на ногах удержался, будто под ним земля задрожала. Все поджилки у него затряслись. Аге-то он возразить не осмеливался, так ко мне подошел и начал всяко ругаться. Ну я ничего ему ответить не сумел, послал куда подальше.
Не обращая внимания на Маш-Касема, дядюшка продолжал:
– Так что, если, невзирая на мое славное боевое прошлое, про меня распускают слухи, будто я под командованием полковника Ляхова расстреливал меджлис, вы сами должны понять, чьих рук это дело. Кто это еще может придумать, кроме англичан? Кто, кроме англичан, хочет мне отомстить?
Отец закивал головой:
– Да, совершенно верно. Разве не так же они обошлись с Наполеоном и с тысячами других?! Старый коварный волк нелегко забывает о тех, кто наносил ему раны!
На лицо дядюшки легла печаль:
– А Наполеона они до того ненавидели, что даже не разрешили ему перед отправкой на остров Святой Елены повидаться с родным сыном!.. Когда я воевал против англичан, перед моими глазами неотступно стояла вся жизнь Наполеона, и поэтому я был непоколебим.
Я был опьянен присутствием Лейли и разговором с ней, но при этом не переставал прислушиваться к беседе отца с дядюшкой. С каждой секундой я все больше убеждался, что отец ведет себя неискренне. Не такой отец был человек, чтобы безоговорочно и целиком поверить в дядюшкины байки. Мне хотелось разгадать истинные планы отца, проникнуть в его мысли.
– Моменто, моменто! – раздался звонкий голос Асадолла-мирзы. – Англичане вроде бы пока нам не опасны… Пусть ими сейчас Гитлер занимается… А я хочу, чтобы еще раз поставили ту самую пластинку, и Тахира-ханум снова бы нам станцевала!
Женщины радостно поддержали Асадолла-мирзу. Они уже устали слушать монотонное дядюшкино повествование о его подвигах.
– Лейли-джан и ты, голубчик, идите, поставьте-ка пластинку!
Через мгновенье Тахира опять принялась плясать. Изрядно напившийся Ширали сидел в коридоре и рассказывал слугам о своих драках.
Асадолла-мирза, пользуясь отсутствием Ширали, вертелся вокруг Тахиры и пел:
– Так бы и не уходил… Так бы в глазки ей глядел… Так бы на губки ей смотрел… – и, не переставая кружиться, низко приседал, почти опускаясь на колени.
Дустали-хан с перекошенным лицом следил за ним злыми глазами, а я и Лейли со всей бесшабашностью молодости хлопали в ладоши и смеялись.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
На деревянной табуретке кипел под войлочным колпаком самовар. Мать только что налила мне и сестре чаю, а отец в ожидании своей очереди то и дело подносил к носу блюдечко с сухим жасмином и вдыхал его запах. Мы завтракали. Была пятница. Подходило к концу лето тысяча девятьсот сорок первого года. Было очень жарко, и мы сидели в пижамах.
Неожиданно послышались шаги, приближающиеся к нам из сада. Появление дядюшки Наполеона в нашем доме в такой час было делом необычным. По мрачному нахмуренному лицу дядюшки мы поняли, что он крайне чем-то взволнован. Правой рукой он прижимал к животу распахивавшуюся абу, а левой нервно перебирал четки. Я никогда не видел дядюшку в таком подавленном состоянии. Казалось, его постигла страшная беда. Глухим голосом он попросил отца уделить ему несколько минут. Когда мать пригласила его сесть с нами за стол и выпить чаю, дядюшка отрицательно покачал головой:
– Нет, сестрица, твоему брату теперь уже поздно чаи распивать.
Встревоженный отец пошел вместе с дядюшкой в гостиную.
Господи, что же случилось? Я не припоминал случая, чтобы дядюшка был настолько удручен и взволнован. Почему ему уже «поздно распивать чаи»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132