Лота он пощадил? Да, верно, вестники вывели его из обреченного Шедома, но потом… Сам он с тех пор так и не видел племянника. Но отдаленные слухи доходили. Шепотом, с оглядкой. Что-то такое случилось с его женой — страшное, о чем даже и сказать нельзя. Да и с самим Лотом… с девочками его. То ли, рассказывали, он умом тронулся, то ли они… Не Шедом для них рухнул в огне — весь мир. Никого нет больше, ничего…
Как молил тогда за Лота, как взывал к милости Его, к доброте! Где теперь тот Лот? Ползал в пыли, на коленях, голову посыпал прахом земным — верни Агарь! Разве я не по-Твоему сделал? Сам же повелел: «Во всем, что тебе скажет Сарра, слушайся голоса ее!». Не ее послушался — Тебя! Что ж теперь молчишь?
…Выгони эту рабыню и сына ее; ибо не наследует сын рабыни сей с сыном моим Исааком.
«Эту рабыню!» — даже по имени брезговала ее звать, лицо отворачивала, в глаза не смотрела. Как будто уже нет ее, как будто пустое место!
По пятам ходила, скрипела зубами, плакала, прижимала к себе Исаака — «Вот он, твой сын! Твой единственный! Опора в старости, гордость твоя, наследник! Чего ты хочешь? Чтобы все добро — тому, чужому? Он не ценит ничего, не бережет, не хозяин он — что взять, сын рабыни! Растратит, прогуляет, на девок пустит!».
Ах, Исаак, Исаак! Или тебе, возлюбленному, единственному, заласканному, Господь кажется чем-то вроде отца, ну разве чуть посильней, чуток помогущественней?
— Нет в мире добрых, — ответил. — Ни Господа, ни человека. Могуч Господь. Грозен. Дорого спрашивает Он с избранных. Но это — твой Господь. Мой Господь!
— Да, но…
Уже и трава кончилась, рунные стада остались позади. Мелкие камни вырывались из-под авраамова посоха. Ослик тащился сзади, тихий, покорный, тыкался в мальчика бархатным носом. Тот оборачивался, останавливался, ласково трепал его за ушами.
— Может, Он просто… не знает? Что можно быть добрым? Ведь мы его любим… Ты бы объяснил Ему, отец! Он тебя слушает.
Остановился, обернулся к мальчику, схватил жесткой рукой за подбородок, первый раз за весь день глянул в удивленные, черные, маслиновые глаза.
— Это я Его слушаю. Запомни! Раз и навсегда запомни!
— Хорошо… — испуганно сказал Исаак.
Повернулся, пошел дальше. Исаак с недоумением оглядывался
— Тогда где овечка, отец? Где мы возьмем овечку? Они внизу остались.
— Господь сам усмотрит себе овечку, — выдохнул сквозь зубы.
— А-а! — мальчик, казалось, успокоился. Должно быть, решил, что ему, избранному, сыну избранного, наследнику стад и земель Господь устроит какое-нибудь замечательное чудо.
Как будто Господь — что-то вроде нищего фокусника на базаре!
О, нет! Господь — смерч, самум, опаляющий душу, оставляющий за собой пустыню!
О, только бы Измаил был жив перед лицом Твоим! Тогда оставалась бы хоть какая-то надежда, какой-то смысл… но они с матерью погибли в пустыне, которую, точно в насмешку прозывают теперь Беэр-Шева — Колодец Клятвы, обожжены солнцем, иссушены жаждой.
Наверняка погибли.
Собрал ей трех верблюдов с погонщиками, с пестрыми попонами, нагрузил мехами с водой, с кругами козьего сыра, переметными сумками — столько сиклей серебра дал он им с собой, можно купить небольшой город!
Но Сарра сказала — нет!
Ничего твоего тут нет, — сказала ей Сарра, в первый раз взглянув прямо в глаза.
Верно, согласилась она, ничего. И добавила — кроме Измаила.
Подошел к ней как во сне, сунул в руки хлеб, мех с водой положил на плечи. На худенькие острые плечи, словно у девушки еще не познавшей мужчину.
Все ждал — что скажет? Ничего не сказала, стояла, отвернувшись, прикусив губу.
И Измаил — рядом с ней.
Этот глядел прямо в глаза, сам сверкал черным глазом, улыбался высокомерно. И тоже молчал. Потом подошел к матери, забрал ношу. Взял за руку. Они пошли прочь, вдвоем, растворяясь в горячем мареве, она и Измаил, его следы больше и шире ее следов — крохотных, узких. Вот они здесь — на горячей дороге, вот за масличным деревом, все дальше, дальше… Дернулся, было, вослед, то ли остановить хотел, то ли что-то крикнуть, и вновь отпрянул — Сарра глядела на него, ее взгляд держал, прочнее шелковых силков. Цепкий, холодный взгляд.
Ночью она пустила его к себе — первый раз с тех пор, как родился Исаак.
Худое дело сотворил он, на верную гибель отправил, считай, вовсе без воды, без пищи… и кого — Агарь, нежность свою, последнюю свою радость, Измаила, первенца, смуглого, высокого, стройного, столп силы, опору, мужа верного, надежного… Но разве не по Божьему слову? Разве не звенели тогда в ночном воздухе тысячи верблюжьих колокольчиков? Не пели невидимые струны?
«Не огорчайся ради отрока и рабыни твоей; во всем, что скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее; ибо в Исааке наречется тебе семя».
В Исааке. Не в Измаиле. Дурная трава твой Измаил, говорила она — дикая трава, крепка. Выполоть ее с корнем, он — хищный волчец, он пожрет наш плодородный колос, нашу гордость, нашу радость, наше будущее… или ты не сам не видишь?
Ради Исаака?
Вот он — Исаак, идет рядом с ним, агнец, по каменистым склонам, вверх, в небеса, откуда нет возврата.
— Отец!
Вздрогнул от неожиданности. Разве агнцы умеют говорить?
Этот — умеет.
Лучший ягненок, гордость стада, племенной, тонкорунный…
— Смотри, отец! Куропатка.
Серый комок среди серых камней — не заметил бы, если б не мальчишка. Нет, теперь видно, вытянула шею, глядит с любопытством.
— Измаил, — Исаак, прикусил губу, видно Сарра не велела даже имени этого упоминать, но тут же вновь решился. — Он, знаешь, как стрелять умел. И меня учил. Я, правда, так и не выучился. Пустил стрелу в сторону, он сердился, дурень, говорит, зачем стрелу сгубил… Он правда царем стал, отец? Мама сказала, что Господь призвал их сделаться царем и царицей. Хорошо, если так, тогда не жаль, а то пусто мне без Измаила.
— Царем? — выдавил, — о, да!
В высоком царстве царствует теперь Измаил, на облачном престоле сидит он, Агарь — по левую руку, в звездном венце…
Из лука стрелять учил?
Прибежала растрепанная, красная, глаза сверкают. Измаил твой что делает — сама видела, прицелился он из этого своего мерзкого лука в нашего мальчика, в нашу гордость! В Исаака целился, в ягненочка моего, мамой клянусь! Пускай поразит меня небесный огонь вот на этом самом месте, если это не так. Господь отвел его руку, отвел стрелу… Не могу больше, господин мой, убери их! Погибель от них, от Измаила этого проклятого! На наследство польстился, на первенство. Видать, она нашептала, направила проклятую руку…
Задохнулся тогда от гнева. Исаак, дитя радости, доверчивый, любящий. Чего только не сделает, чтобы угодить старшему брату, под стрелу себя подставит, вот, мол, какую веселую игру придумал братец, взрослый, умный, ловкий!
«Вот — сказал, — служанка твоя в твоих руках делай с нею все, что тебе угодно».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Как молил тогда за Лота, как взывал к милости Его, к доброте! Где теперь тот Лот? Ползал в пыли, на коленях, голову посыпал прахом земным — верни Агарь! Разве я не по-Твоему сделал? Сам же повелел: «Во всем, что тебе скажет Сарра, слушайся голоса ее!». Не ее послушался — Тебя! Что ж теперь молчишь?
…Выгони эту рабыню и сына ее; ибо не наследует сын рабыни сей с сыном моим Исааком.
«Эту рабыню!» — даже по имени брезговала ее звать, лицо отворачивала, в глаза не смотрела. Как будто уже нет ее, как будто пустое место!
По пятам ходила, скрипела зубами, плакала, прижимала к себе Исаака — «Вот он, твой сын! Твой единственный! Опора в старости, гордость твоя, наследник! Чего ты хочешь? Чтобы все добро — тому, чужому? Он не ценит ничего, не бережет, не хозяин он — что взять, сын рабыни! Растратит, прогуляет, на девок пустит!».
Ах, Исаак, Исаак! Или тебе, возлюбленному, единственному, заласканному, Господь кажется чем-то вроде отца, ну разве чуть посильней, чуток помогущественней?
— Нет в мире добрых, — ответил. — Ни Господа, ни человека. Могуч Господь. Грозен. Дорого спрашивает Он с избранных. Но это — твой Господь. Мой Господь!
— Да, но…
Уже и трава кончилась, рунные стада остались позади. Мелкие камни вырывались из-под авраамова посоха. Ослик тащился сзади, тихий, покорный, тыкался в мальчика бархатным носом. Тот оборачивался, останавливался, ласково трепал его за ушами.
— Может, Он просто… не знает? Что можно быть добрым? Ведь мы его любим… Ты бы объяснил Ему, отец! Он тебя слушает.
Остановился, обернулся к мальчику, схватил жесткой рукой за подбородок, первый раз за весь день глянул в удивленные, черные, маслиновые глаза.
— Это я Его слушаю. Запомни! Раз и навсегда запомни!
— Хорошо… — испуганно сказал Исаак.
Повернулся, пошел дальше. Исаак с недоумением оглядывался
— Тогда где овечка, отец? Где мы возьмем овечку? Они внизу остались.
— Господь сам усмотрит себе овечку, — выдохнул сквозь зубы.
— А-а! — мальчик, казалось, успокоился. Должно быть, решил, что ему, избранному, сыну избранного, наследнику стад и земель Господь устроит какое-нибудь замечательное чудо.
Как будто Господь — что-то вроде нищего фокусника на базаре!
О, нет! Господь — смерч, самум, опаляющий душу, оставляющий за собой пустыню!
О, только бы Измаил был жив перед лицом Твоим! Тогда оставалась бы хоть какая-то надежда, какой-то смысл… но они с матерью погибли в пустыне, которую, точно в насмешку прозывают теперь Беэр-Шева — Колодец Клятвы, обожжены солнцем, иссушены жаждой.
Наверняка погибли.
Собрал ей трех верблюдов с погонщиками, с пестрыми попонами, нагрузил мехами с водой, с кругами козьего сыра, переметными сумками — столько сиклей серебра дал он им с собой, можно купить небольшой город!
Но Сарра сказала — нет!
Ничего твоего тут нет, — сказала ей Сарра, в первый раз взглянув прямо в глаза.
Верно, согласилась она, ничего. И добавила — кроме Измаила.
Подошел к ней как во сне, сунул в руки хлеб, мех с водой положил на плечи. На худенькие острые плечи, словно у девушки еще не познавшей мужчину.
Все ждал — что скажет? Ничего не сказала, стояла, отвернувшись, прикусив губу.
И Измаил — рядом с ней.
Этот глядел прямо в глаза, сам сверкал черным глазом, улыбался высокомерно. И тоже молчал. Потом подошел к матери, забрал ношу. Взял за руку. Они пошли прочь, вдвоем, растворяясь в горячем мареве, она и Измаил, его следы больше и шире ее следов — крохотных, узких. Вот они здесь — на горячей дороге, вот за масличным деревом, все дальше, дальше… Дернулся, было, вослед, то ли остановить хотел, то ли что-то крикнуть, и вновь отпрянул — Сарра глядела на него, ее взгляд держал, прочнее шелковых силков. Цепкий, холодный взгляд.
Ночью она пустила его к себе — первый раз с тех пор, как родился Исаак.
Худое дело сотворил он, на верную гибель отправил, считай, вовсе без воды, без пищи… и кого — Агарь, нежность свою, последнюю свою радость, Измаила, первенца, смуглого, высокого, стройного, столп силы, опору, мужа верного, надежного… Но разве не по Божьему слову? Разве не звенели тогда в ночном воздухе тысячи верблюжьих колокольчиков? Не пели невидимые струны?
«Не огорчайся ради отрока и рабыни твоей; во всем, что скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее; ибо в Исааке наречется тебе семя».
В Исааке. Не в Измаиле. Дурная трава твой Измаил, говорила она — дикая трава, крепка. Выполоть ее с корнем, он — хищный волчец, он пожрет наш плодородный колос, нашу гордость, нашу радость, наше будущее… или ты не сам не видишь?
Ради Исаака?
Вот он — Исаак, идет рядом с ним, агнец, по каменистым склонам, вверх, в небеса, откуда нет возврата.
— Отец!
Вздрогнул от неожиданности. Разве агнцы умеют говорить?
Этот — умеет.
Лучший ягненок, гордость стада, племенной, тонкорунный…
— Смотри, отец! Куропатка.
Серый комок среди серых камней — не заметил бы, если б не мальчишка. Нет, теперь видно, вытянула шею, глядит с любопытством.
— Измаил, — Исаак, прикусил губу, видно Сарра не велела даже имени этого упоминать, но тут же вновь решился. — Он, знаешь, как стрелять умел. И меня учил. Я, правда, так и не выучился. Пустил стрелу в сторону, он сердился, дурень, говорит, зачем стрелу сгубил… Он правда царем стал, отец? Мама сказала, что Господь призвал их сделаться царем и царицей. Хорошо, если так, тогда не жаль, а то пусто мне без Измаила.
— Царем? — выдавил, — о, да!
В высоком царстве царствует теперь Измаил, на облачном престоле сидит он, Агарь — по левую руку, в звездном венце…
Из лука стрелять учил?
Прибежала растрепанная, красная, глаза сверкают. Измаил твой что делает — сама видела, прицелился он из этого своего мерзкого лука в нашего мальчика, в нашу гордость! В Исаака целился, в ягненочка моего, мамой клянусь! Пускай поразит меня небесный огонь вот на этом самом месте, если это не так. Господь отвел его руку, отвел стрелу… Не могу больше, господин мой, убери их! Погибель от них, от Измаила этого проклятого! На наследство польстился, на первенство. Видать, она нашептала, направила проклятую руку…
Задохнулся тогда от гнева. Исаак, дитя радости, доверчивый, любящий. Чего только не сделает, чтобы угодить старшему брату, под стрелу себя подставит, вот, мол, какую веселую игру придумал братец, взрослый, умный, ловкий!
«Вот — сказал, — служанка твоя в твоих руках делай с нею все, что тебе угодно».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103