– Приведешь его завтра.
– Сюда?
– Зачем сюда? Прямо в салон приведешь. Покажешь ему там все, а я скажу Эсмеральде, чтобы всему научила.
Преисполненный отчаяния, Носоглотка опрокинул в себя полный фужер.
– Он же лох, - завел он старую шарманку, пробуя выручить дядю. Который катал его на санках, скакал козлом и кричал ослом.
– Э, дорогой! На этом месте даже лох - и тот не напортит. Это же невозможно. Ну что там можно сделать неправильно? Я не представляю...
"Лучше бы кондуктором", - убивался Носоглотка.
Он понял, что погубил Константина Андреевича.
4
Квартира на Фонтанке одно время была фешенебельной, потом перестала быть фешенебельной и сделалась коммунальной; в силу этой метаморфозы она стала просто непрезентабельной и гадкой, а ведь когда-то в ней даже давали балы средней и малой руки. Она потеряла невинность сразу после октябрьской революции; в ее дверях, на пороге, немедленно расстреляли кого-то в шубе и шапке. Потом ее вымораживали; потом заселяли дрянью, потом ей калечили слух еженощным топотом чекистских сапог. В военные годы к уже покалеченному слуху добавилось зрение: исполосованные крест-накрест окна, с местами выбитым стеклом, которое заменили фанерой. А дальше надобность в дополнительных внешних воздействиях отпала, ибо мутация произошла, закрепилась, и после войны мутировавший организм просто старел. Наконец, отвалилась последняя штукатурка, но не в строительном понимании, а иносказательно, в смысле косметического макияжа. Обнажилась кладбищенская правда. Металось пьяное эхо, отовсюду тянуло падалью и мерзостью. По коридорам бродили человеческие тени. Страшно посверкивала коммунальная газовая плита: средоточие догорающей жизни, последнее пристанище света. Из огромных облупленных зеленых кастрюль доносилось предсмертное побулькивание: на обед варилась не то капуста, не то белье, эта вторичная жизнь обогревалась и содержалась газовым тленом.
Но вот история завернулась в диалектическую спираль. Никто не думал, что такое возможно, и все-таки возрождение началось, состоялся виток. Он соответствовал обновлению, которое вырастало из гадости и содержало эту гадость в себе как обязательный опыт, залог и зерно грядущего роста.
Тени с кастрюлями растворились. Какое-то время по квартире разгуливали люди Мансура, обращались к теням, беседовали с ними о теневых делах; общались, чем-то поили, что-то подписывали. После этого теней не стало. Квартира наполнилась затравленными азиатами с мастерками и молотками. Паркетчики, обойщики, плиточники и прочие заезжие специалисты трудились без малого месяц, создавая для тараканов и мокриц невыносимые условия бытия.
Гадость не истребилась под корень, она отступила. Ее закрасили, расплющили, задавили, законопатили; она истончилась до состояния тонкой, но очень прочной и живучей парабиологической мембраны. И она эманировала. Она продолжала свое воздействие исподволь, непредсказуемым образом воплощаясь в поступки и общее поведение новых обитателей квартиры и новых ее посетителей.
Ремонт еще не был закончен, когда Мансур рассудил, что предприятию простаивать не след и можно уже начинать. Он уже достаточно вложился в дело, чтобы начать получать с него сверхприбыль. Помещения, в которых сохранялись бессловесные азиаты, завесили шторами, коридор перегородили ширмой. Доисторическую входную дверь заменили двойной, железной, от которой немедленно повеяло мертвецким холодом. Мансур пригласил на собеседование Эсмеральду, зная ее как опытную и давно состарившуюся блядь, почти начисто лишившуюся былой привлекательности. Мансур нуждался в человеке, знающем дело и любящем это дело. Впоследствии выяснилось, что эти качества были не так уж нужны, да и не только эти, но и никакие вообще. С обязанностями, возложенными на Эсмеральду, он при желании справился бы и сам. Но тогда он думал иначе, и Эсмеральда показалась ему подходящим человеком. Сама она подумывала о барыжничестве, и это занятие ее немного пугало, потому что предполагало тесную связь с откровенными разбойниками, а Эсмеральда боялась тюрьмы гораздо больше, чем сумы. Поэтому она не задумываясь ухватилась за предложение Мансура и после десятиминутного разговора была произведена в мамки. Ей было выдано длинное бархатное платье, доходившее до пят и сильно зауженное в талии; подол был украшен мехом неизвестного животного и соблазнительно шуршал при ходьбе. И ей же Мансур поручил подобрать персонал, запастись санитарными книжками и наладить связи с местным кожно-венерологическим диспансером на предмет профилактических осмотров. Сам он предоставил охрану, договорился с рестораном и дал рекламное объявление в десять петербургских газет.
Мансур, скупой на творческую выдумку, не позаботился дать своему детищу приличного названия. Он указал, что это массажный салон. Побуждаемый соображениями экономии, он выкинул из слова "массажный" лишнюю букву "с", и объявления обошлись ему немного дешевле.
Дело быстро помчалось в гору, в чем никто и не сомневался.
Эсмеральда, полностью преобразившаяся, собственноручно отпирала дверь, впускала клиента, мелко кланялась и улыбалась. Едва дотрагиваясь до локтя пришедшего, она вела гостя в смотровую комнату: просторное помещение с диваном для удобства предварительного знакомства. Здесь все было выдержано в сыроватых розовых тонах: и обои в цветочек, и сам диван тоже в цветочек. Перед диваном установили столик, на который водружали обязательное ведерко с подозрительным шампанским. Эсмеральда олицетворяла любезность и предупредительность. Она широко раскрывала глаза, вникая в пожелания потребителя, беззвучно ахала в ответ на эти пожелания, на все соглашалась и держала в пальцах мундштук с длинной и черной сигаретой. На отлете. Не теряя времени, она призывала девочек.
Они выходили, старательно изображая послушный и кроткий табун, попеременно насчитывавший то пять, то шесть свободных голов. Эсмеральда следила, чтобы подвыпивший гость не зарулил ненароком в уже оккупированные покои. Вокруг обычно царила многообещающая тишина; играла музыка, но доносилась будто издалека и звучала ненавязчиво, она была не быстрая и не медленная, выливаясь в нечто промежуточное без конца и начала, бессмысленное и не обязывавшее ни к чему, кроме полного расслабления и отказа от умственной деятельности. Иногда, правда, давала о себе знать гадость, упрятанная под обои: она прорывалась идиотским, бессмысленным взрывом хохота, который издавал другой гость, явившийся раньше. Невидимый и страшный в своей конфиденциальной непостижимости, он веселился, его что-то забавляло, и многие ежились, пытаясь представить себе развлечения в соседних апартаментах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12