На кого хоть подозрение падает?
– Пока трудно сказать. Разберемся…
Коньков ел вяло, все задумывался, откладывая ложку.
– Лень, ты давай поспи!
– У меня дневники его, – кивнул Коньков на планшетку. – Следователь дал только до утра.
– Успеешь, прочтешь! Ночь длинная. Так что ложись спать, а я побежала на вторую смену.
11
Коньков с Еленой познакомился лет десять назад. Она была студенткой Приморского пединститута и приехала к матери на каникулы в Бурлит. А он был в ту пору оперуполномоченным районного отделения милиции. Был он такой тоненький, юный лейтенантик, светловолосый и кудрявый. И стишки сочинял. Она же была бойкой и острой на язык первокурсницей, вернее переступившей первую ступень математического факультета. Если говорят, что у каждого солдата в ранце побрякивает маршальский жезл, то уж наверняка можно сказать, что в голове каждого первокурсника ворочается мыслишка с замахом по меньшей мере на докторскую диссертацию.
А тут всего лишь «опер» из районной милиции. Лена была не то чтобы красавицей, но той сбитой и ладной хохотушкой, которая и в пляске, и в песнях любую паву за пояс заткнет. И влюбился в нее лейтенант до смертной тоски – и ее черная головка с шапкой коротко стриженных, непродуваемых ветром волос (она даже зимой щеголяла без платка), и эта крепко сбитая фигурка, перехваченная широким черным ремнем в узкой талии, и этот смешливый носик конопушками, и круглые, озорные, как у бесенка, янтарные глаза – все это мерещилось ему во сне и наяву, преследовало и выматывало душу.
Она уехала в институт, а он уволился из милиции и приехал в Приморск с мечтой стать великим поэтом и доказать этой гордячке, что она горько просчиталась, отвергнув его руку и сердце.
Впрочем, все тогда стремились либо покорять романтические просторы неизведанных земель, либо штурмовать крутые и скользкие откосы науки; все рвались ввысь да вглубь – время было такое.
Увы! Большого поэта из него не вышло, хотя он и печатался в молодежной газете, числился даже внештатным корреспондентом ее, а по совместительству работал шофером – в местном отделении Союза писателей. Но зато он поступил в университет, на заочное отделение юридического факультета, и упорством своим к умственному совершенству, а главное – преданностью и неизменной любовью покорил-таки сердце честолюбивой гордячки.
С годами их мечты потускнели, зато они поняли, что жизнь хороша прежде всего уютом да семейным покоем и добрым делом по душе и по сердцу. Она стала школьным учителем, а он вернулся в милицию. Получили они в Воскресенском целых полдома с огородом и садиком и зажили на славу.
Лена вернулась поздно вечером; Николашка уже посапывал в своей кроватке, а хозяин сидел за столом и читал дневники Калганова. Кое-какие выписки делал.
– Интересно, Лень? – спросила она от порога, раздеваясь.
– Да… – откликнулся он, не отрываясь от работы.
– А у нас, на вечернем отделении, спор сегодня зашел. Ты знаешь – я просто обалдела! Некоторые педагоги люто ненавидят Калганова.
– Кто именно?
– Зоолог наш, Кузьмин Илья Иваныч, говорит, что этот Калганов чуть не сорвал у них отлов певчих птиц. А они же, говорит, за границу идут, по разнарядке.
– А по чьей разнарядке, ты не спрашивала?
– Нет. Только он говорит, что Калганов не ученый, а бюрократ заскорузлый. Какие-то справки от них требовал…
– Кто еще ругал его?
– Калганова-то? Историк, зять Коркина. Он, говорит, бесстыдником был, ходил по дворам и в чугуны заглядывал.
– Интересно, Малыш!
– Чего ж тут интересного? Просто какая-то непонятная злоба. А дочь Коркина – она физику ведет – так прямо в открытую сказала: моральному растлителю туда и дорога…
Подошла к столу, села рядом, заглядывая в дневники, попросила:
– Прочти-ка что-нибудь?
– Насчет растления? – усмехнулся Коньков.
– Да ну тебя! Я серьезно.
– Я еще сам всего не знаю. Чувствуется, что он любил Настю. И роман был…
– С Зуевой, что ли?
– Да. Но произошла осечка… пока непонятная мне. А с Ингой что-то не заладилось у него. Вот одна запись. – Он раскрыл нужную страницу с закладкой и прочел: – «Июль месяц… Опять я в Красном. Здесь все мне на память приводит былое, как сказал поэт. Вчера видел Ингу. Сидели на берегу реки. Как ей хочется все начать сначала! А мне грустно. Грустно, потому что начала не будет, все пойдет с середины, и конец выйдет тот же».
– Кто такая Инга?
– Врачиха тамошняя.
– Что-то и про нее трепали, грязное. И во всем опять Калганова винили. В чем тут дело? За что они его так ненавидят?
– Некоммуникабельность – вот причина всех бед с Калгановым.
– Какой ты стал образованный, прямо жуть! – усмехнулась Елена. – А ты попроще скажи, по-нашенски. Не то мне, рядовому математику, как-то неуютно становится с таким ученым.
Коньков только головой покачал.
– Ну и язва ты, Малыш! Хочешь по-русски? Пожалуйста – не ко двору пришелся. Или рано родился, или с запозданием – кто его знает.
– Почему?
– А потому! Больно горяч и ретив. Законы требовал исполнять строго и всеми без исключения.
– Ну и удивил! А ты чем занимаешься? Тоже с нарушителями закона борешься.
– Я за уголовниками гоняюсь, голова – два уха. А он брал шире и выше… Искал общественного согласия, гармонии… Истину в законе пытался постичь. Вот послушай его записи!
И Коньков стал вычитывать из тетрадей страницы, которые были заложены клочками газет.
– «Национальное богатство складывается не из чудом раскопанных кладов. Оно обеспечивается передачей наследия от одного поколения – следующему. Не зря прежние старики ревниво следили за каждой упавшей со стола крупицей. А мы транжирим все, сорим, кидаем направо и налево. Какой-то примут землю внуки из наших рук? Что они скажут про нас?»
– Интересно! – сказала Елена.
– А вот еще запись. – Коньков открыл следующую заложенную страницу и прочел: – «А Семен плут…»
– Кто такой Семен? – перебила его Елена.
– Дункай, председатель артели. Слушай! «Получил он телеграмму от Лысухина и спрятал. Но мне почтарь выдал текст: «Опять нарушаете поголовье отстрела. Просить вас надоело. Предупреждаю в последний раз». Ах ты боже мой! Прямо не охотоуправитель, а классная дама. Просить надоело!.. Да знаешь ли ты, холера тебе в брюхо, что это браконьерство – тот же разбой?! Вон Швеция берет в год по тридцать тысяч голов лося. А мы по всей России того не набираем. И хуже будет. Хуже! Ну, доберусь я до этого Лысухина. Вот только из тайги выберусь…»
– Выбрался – на тот свет, – печально вздохнула Елена.
– А вот еще запись: «Весь ужас, весь разбой идет от обезлички тайги. Таперские участки не закреплены; их вовсе нет. Поэтому никто ни за что не отвечает. Охотятся где попало и кто попало. Гималайского медведя скоро выбьют начисто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
– Пока трудно сказать. Разберемся…
Коньков ел вяло, все задумывался, откладывая ложку.
– Лень, ты давай поспи!
– У меня дневники его, – кивнул Коньков на планшетку. – Следователь дал только до утра.
– Успеешь, прочтешь! Ночь длинная. Так что ложись спать, а я побежала на вторую смену.
11
Коньков с Еленой познакомился лет десять назад. Она была студенткой Приморского пединститута и приехала к матери на каникулы в Бурлит. А он был в ту пору оперуполномоченным районного отделения милиции. Был он такой тоненький, юный лейтенантик, светловолосый и кудрявый. И стишки сочинял. Она же была бойкой и острой на язык первокурсницей, вернее переступившей первую ступень математического факультета. Если говорят, что у каждого солдата в ранце побрякивает маршальский жезл, то уж наверняка можно сказать, что в голове каждого первокурсника ворочается мыслишка с замахом по меньшей мере на докторскую диссертацию.
А тут всего лишь «опер» из районной милиции. Лена была не то чтобы красавицей, но той сбитой и ладной хохотушкой, которая и в пляске, и в песнях любую паву за пояс заткнет. И влюбился в нее лейтенант до смертной тоски – и ее черная головка с шапкой коротко стриженных, непродуваемых ветром волос (она даже зимой щеголяла без платка), и эта крепко сбитая фигурка, перехваченная широким черным ремнем в узкой талии, и этот смешливый носик конопушками, и круглые, озорные, как у бесенка, янтарные глаза – все это мерещилось ему во сне и наяву, преследовало и выматывало душу.
Она уехала в институт, а он уволился из милиции и приехал в Приморск с мечтой стать великим поэтом и доказать этой гордячке, что она горько просчиталась, отвергнув его руку и сердце.
Впрочем, все тогда стремились либо покорять романтические просторы неизведанных земель, либо штурмовать крутые и скользкие откосы науки; все рвались ввысь да вглубь – время было такое.
Увы! Большого поэта из него не вышло, хотя он и печатался в молодежной газете, числился даже внештатным корреспондентом ее, а по совместительству работал шофером – в местном отделении Союза писателей. Но зато он поступил в университет, на заочное отделение юридического факультета, и упорством своим к умственному совершенству, а главное – преданностью и неизменной любовью покорил-таки сердце честолюбивой гордячки.
С годами их мечты потускнели, зато они поняли, что жизнь хороша прежде всего уютом да семейным покоем и добрым делом по душе и по сердцу. Она стала школьным учителем, а он вернулся в милицию. Получили они в Воскресенском целых полдома с огородом и садиком и зажили на славу.
Лена вернулась поздно вечером; Николашка уже посапывал в своей кроватке, а хозяин сидел за столом и читал дневники Калганова. Кое-какие выписки делал.
– Интересно, Лень? – спросила она от порога, раздеваясь.
– Да… – откликнулся он, не отрываясь от работы.
– А у нас, на вечернем отделении, спор сегодня зашел. Ты знаешь – я просто обалдела! Некоторые педагоги люто ненавидят Калганова.
– Кто именно?
– Зоолог наш, Кузьмин Илья Иваныч, говорит, что этот Калганов чуть не сорвал у них отлов певчих птиц. А они же, говорит, за границу идут, по разнарядке.
– А по чьей разнарядке, ты не спрашивала?
– Нет. Только он говорит, что Калганов не ученый, а бюрократ заскорузлый. Какие-то справки от них требовал…
– Кто еще ругал его?
– Калганова-то? Историк, зять Коркина. Он, говорит, бесстыдником был, ходил по дворам и в чугуны заглядывал.
– Интересно, Малыш!
– Чего ж тут интересного? Просто какая-то непонятная злоба. А дочь Коркина – она физику ведет – так прямо в открытую сказала: моральному растлителю туда и дорога…
Подошла к столу, села рядом, заглядывая в дневники, попросила:
– Прочти-ка что-нибудь?
– Насчет растления? – усмехнулся Коньков.
– Да ну тебя! Я серьезно.
– Я еще сам всего не знаю. Чувствуется, что он любил Настю. И роман был…
– С Зуевой, что ли?
– Да. Но произошла осечка… пока непонятная мне. А с Ингой что-то не заладилось у него. Вот одна запись. – Он раскрыл нужную страницу с закладкой и прочел: – «Июль месяц… Опять я в Красном. Здесь все мне на память приводит былое, как сказал поэт. Вчера видел Ингу. Сидели на берегу реки. Как ей хочется все начать сначала! А мне грустно. Грустно, потому что начала не будет, все пойдет с середины, и конец выйдет тот же».
– Кто такая Инга?
– Врачиха тамошняя.
– Что-то и про нее трепали, грязное. И во всем опять Калганова винили. В чем тут дело? За что они его так ненавидят?
– Некоммуникабельность – вот причина всех бед с Калгановым.
– Какой ты стал образованный, прямо жуть! – усмехнулась Елена. – А ты попроще скажи, по-нашенски. Не то мне, рядовому математику, как-то неуютно становится с таким ученым.
Коньков только головой покачал.
– Ну и язва ты, Малыш! Хочешь по-русски? Пожалуйста – не ко двору пришелся. Или рано родился, или с запозданием – кто его знает.
– Почему?
– А потому! Больно горяч и ретив. Законы требовал исполнять строго и всеми без исключения.
– Ну и удивил! А ты чем занимаешься? Тоже с нарушителями закона борешься.
– Я за уголовниками гоняюсь, голова – два уха. А он брал шире и выше… Искал общественного согласия, гармонии… Истину в законе пытался постичь. Вот послушай его записи!
И Коньков стал вычитывать из тетрадей страницы, которые были заложены клочками газет.
– «Национальное богатство складывается не из чудом раскопанных кладов. Оно обеспечивается передачей наследия от одного поколения – следующему. Не зря прежние старики ревниво следили за каждой упавшей со стола крупицей. А мы транжирим все, сорим, кидаем направо и налево. Какой-то примут землю внуки из наших рук? Что они скажут про нас?»
– Интересно! – сказала Елена.
– А вот еще запись. – Коньков открыл следующую заложенную страницу и прочел: – «А Семен плут…»
– Кто такой Семен? – перебила его Елена.
– Дункай, председатель артели. Слушай! «Получил он телеграмму от Лысухина и спрятал. Но мне почтарь выдал текст: «Опять нарушаете поголовье отстрела. Просить вас надоело. Предупреждаю в последний раз». Ах ты боже мой! Прямо не охотоуправитель, а классная дама. Просить надоело!.. Да знаешь ли ты, холера тебе в брюхо, что это браконьерство – тот же разбой?! Вон Швеция берет в год по тридцать тысяч голов лося. А мы по всей России того не набираем. И хуже будет. Хуже! Ну, доберусь я до этого Лысухина. Вот только из тайги выберусь…»
– Выбрался – на тот свет, – печально вздохнула Елена.
– А вот еще запись: «Весь ужас, весь разбой идет от обезлички тайги. Таперские участки не закреплены; их вовсе нет. Поэтому никто ни за что не отвечает. Охотятся где попало и кто попало. Гималайского медведя скоро выбьют начисто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23