Холодно. Ночь будет холодной. Не исключено, что даже с заморозками.
А тут на перевернутом стульчике сидит Анаис и плачет. Возможно, ей больше всех нас досталось. Ей, легкомысленной, жадной к жизни женщине. А может, в нее угодила какая-то частица, миллиардная доля атома, которая случайно залетела в нашу галактику и никак из нее не вырвется.
– Помочь вам добраться до дома? – спрашиваю я охрипшим голосом и слышу в ответ бессвязные обрывки слов.
– Спасибо. У меня нет дома. – Она пытается говорить с той приторной слащавостью, которая стала признаком окончательной утраты нашего шаткого равновесия. Но получается просто шепот.
– Ни у кого, по сути, нет дома. Мы перепрыгиваем из могилы в могилу.
– Спасибо, что заговорили со мной. Я ведь на самом деле мужчина. Даже в армии служил. Мы знакомы, правда?
– Все друг с другом знакомы и похожи, как кошки. Где-то здесь была моя знакомая литовка.
– Спасибо, и благослови вас Бог.
– Я потерял след. А, не важно.
Я хотел погладить ее-его по голове, но только слегка коснулся жалких локонов. Мы вступаем в весеннюю пору. Мне говорили, что у меня хороший гороскоп. У пятидесяти миллионов моих ближних хорошие гороскопы. Ученые предупреждают, что пролетят каких-нибудь несколько лет, и груз людской плоти станет для земли непосильным. Земной шар не сможет без передышки таскать нас по космосу.
Пойду-ка я в парк, освежусь немного, но ведь и без того холодно. Я вижу бывшего замкомиссара Корсака и президента. Они размеренно хлещут друг друга по щекам, и это похоже на детскую игру в ладушки. А может, они и вправду играют.
Передо мной ограда из толстых железных прутьев, мокрых и шершавых.
Вечерняя роса. Я помню с детства – своего или чужого – вечернюю росу, то есть множество светящихся точек на черной траве. Иду вдоль ограды, но выхода нигде нет. У нас же всегда есть выход. По крайней мере один, сказала она; какая у нее трогательно пухлая рука и волнующе тяжеловатые бедра. Есть выход, кто-то отогнул один прут.
Я протискиваюсь наружу и с удивлением убеждаюсь, что ничего не слышу. И пот я уже на незнакомой скоростной автостраде. Взад-вперед молчком проносятся автомобили. Таинственное движение, сотканное из миллионов слабеньких импульсов. Из полета птицы. Из судьбы птицы, подстреленной невидимой пулей.
Поищу автобусную остановку.
Слава тебе, небытие, ничто, вечная пустота. Я преклоняюсь перед тобой, тоскую по тебе и боюсь тебя. Я, стоящий одной ногой на этой Земле, которая меня удивляет, огорчает и изредка потрясает мимолетной красотой, ничего не предвещающей и ничего не сулящей. Я, которого бездумные вихри, срывающиеся с искореженной, сморщенной поверхности земного шара, уносят в небо, я, который с таким трудом возвращаюсь на землю, всякий раз протирая от изумления глаза, я хотел бы оставить после себя сгусток вечной энергии, клубок устойчивых волн, неистребимый след на мерзлоте бесконечности.
Не подумайте, что мною руководит эгоизм или тщеславие. Я хотел бы когда-нибудь проникнуть в целое и понять хоть частицу его. Пусть моя мука на протяжении краткого мига существования даст мне право познания, хотя какого познания, я не знаю сам.
Я ничему больше не желаю подчиняться, бреду, собрав последние силы, против течения, изо дня в день терзаемый одной нудной, навязчивой, унизительной, лишенной смысла мыслью: что это значит? И что значу я?
Слава тебе. Но кому? Но почему?
Я почувствовал, что надо мной кто-то наклоняется. Легонько, точно охапка трав, восточных трав. Повеяло нежным теплом дыхания. Я осторожно разомкнул веки.
– Это я, – шепнула она.
– Как ты сюда попала? Я не запер дверь?
– Я прохожу сквозь стены и сквозь решетки. Ни горы, ни моря мне не помеха.
Я видел затененное мраком и оттого немного чужое лицо. Видел глаза с неяркими искорками улыбки. Она поцеловала меня в губы, а потом выпрямилась и встала надо мной на колени. Лениво подняла руки, откинула волосы. Я снова увидел ее после многочасового блуждания по Варшаве. Протянул руки, чтобы до нее дотронуться. Но темнота искажала расстояние.
– Что, любимый? – тихо спросила она.
– Я хотел тебя обнять.
– Видишь, я сдалась. Пришла к тебе.
– Ты целый день от меня убегала. Я на тебя натыкался, но через мгновенье ты опять исчезала навсегда.
– Я никогда больше не уйду.
Округлость бедер твоих, как янтарное ожерелье, подумал я. Живот твой – точеная чаша. Чрево твое – ворох пшеницы, окруженный лилиями. Сосцы твои, как двойня серны.
– Иди. Иди ко мне.
Ее окутывало тусклое мерцание моего уличного фонаря. И оттого казалось, что она выплывает из угасающей вечерней зари. Она очень долго ко мне склонялась, пока я не почувствовал на груди ее легкую и горячую тяжесть.
Мы, как во сне, перекатились набок, сплетясь в объятии. Теперь я уже ее не видел. Только слышал шум се или моей крови. По жестяному подоконнику забарабанил мимолетный град или дождь.
– О, как хорошо,– шепнула она.– Как хорошо.
Мы долго летели в багровой тьме на самое дно ада. Если существует такой ад для безгрешных людей. Очнулись, утомленные, соединенные потом трудов своих и свободные.
– Я бы сейчас закурила.
– Ты ведь не куришь. И я не курю.
– Значит, не закурим. Это тоже приятно.
– Мне иногда кажется, что ты говоришь моими словами.
– Твоими мыслями. А ты моими. Может, потому я тебя и выбрала.
– Нет. Это я тебя выстрадал. Ты должна была ко мне прийти с другого конца света.
– Токио не устроит?
– Нет, слишком близко.
– А Новая Гвинея?
– Это уже лучше. Что ты там делала?
– Год преподавала в художественной школе.
Поверх стола я видел в другой комнате себя, сгорбившегося над доской секретера. Подглядываешь, мерзавец, мысленно сказал себе. Но я там сидел неподвижно. Просто мрак весенней ночи размазывал контуры и создавал навязчивую иллюзию движения.
– И все же мне бы хотелось знать правду.
– Ох, правда банальна и неинтересна. Вымысел куда краше.
– Сколько у нас еще впереди жизни?
– Не знаю, и никто не знает. Может быть, много, чересчур много, а может быть, совсем мало.
– Одежды его белы как снег, волосы мягкие, как чистая шерсть.
– Что это?
– Не знаю. Я начинаю обретать память. Я все вспомню. Но стоит ли вспоминать? Немалый путь пройден с дырявой памятью.
– Не ты обретаешь память, а она начинает трудиться, пожирая оцепеневшие пространства.
Знаешь, мне хочется заглянуть в таинственный бумажник, который лежит на столе.
– Откуда он у тебя?
– Дали по ошибке в полиции.
Я выскочил из постели. За голым окном спал город. Черная тень Дворца лежала на крышах домов. А справа от него зеленовато светилась та самая звезда, за восходом которой я наблюдал в дремучем лесу посреди столицы.
Звезда или нечто, пожаловавшее из неизвестного измерения, видимое на земле только мне одному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
А тут на перевернутом стульчике сидит Анаис и плачет. Возможно, ей больше всех нас досталось. Ей, легкомысленной, жадной к жизни женщине. А может, в нее угодила какая-то частица, миллиардная доля атома, которая случайно залетела в нашу галактику и никак из нее не вырвется.
– Помочь вам добраться до дома? – спрашиваю я охрипшим голосом и слышу в ответ бессвязные обрывки слов.
– Спасибо. У меня нет дома. – Она пытается говорить с той приторной слащавостью, которая стала признаком окончательной утраты нашего шаткого равновесия. Но получается просто шепот.
– Ни у кого, по сути, нет дома. Мы перепрыгиваем из могилы в могилу.
– Спасибо, что заговорили со мной. Я ведь на самом деле мужчина. Даже в армии служил. Мы знакомы, правда?
– Все друг с другом знакомы и похожи, как кошки. Где-то здесь была моя знакомая литовка.
– Спасибо, и благослови вас Бог.
– Я потерял след. А, не важно.
Я хотел погладить ее-его по голове, но только слегка коснулся жалких локонов. Мы вступаем в весеннюю пору. Мне говорили, что у меня хороший гороскоп. У пятидесяти миллионов моих ближних хорошие гороскопы. Ученые предупреждают, что пролетят каких-нибудь несколько лет, и груз людской плоти станет для земли непосильным. Земной шар не сможет без передышки таскать нас по космосу.
Пойду-ка я в парк, освежусь немного, но ведь и без того холодно. Я вижу бывшего замкомиссара Корсака и президента. Они размеренно хлещут друг друга по щекам, и это похоже на детскую игру в ладушки. А может, они и вправду играют.
Передо мной ограда из толстых железных прутьев, мокрых и шершавых.
Вечерняя роса. Я помню с детства – своего или чужого – вечернюю росу, то есть множество светящихся точек на черной траве. Иду вдоль ограды, но выхода нигде нет. У нас же всегда есть выход. По крайней мере один, сказала она; какая у нее трогательно пухлая рука и волнующе тяжеловатые бедра. Есть выход, кто-то отогнул один прут.
Я протискиваюсь наружу и с удивлением убеждаюсь, что ничего не слышу. И пот я уже на незнакомой скоростной автостраде. Взад-вперед молчком проносятся автомобили. Таинственное движение, сотканное из миллионов слабеньких импульсов. Из полета птицы. Из судьбы птицы, подстреленной невидимой пулей.
Поищу автобусную остановку.
Слава тебе, небытие, ничто, вечная пустота. Я преклоняюсь перед тобой, тоскую по тебе и боюсь тебя. Я, стоящий одной ногой на этой Земле, которая меня удивляет, огорчает и изредка потрясает мимолетной красотой, ничего не предвещающей и ничего не сулящей. Я, которого бездумные вихри, срывающиеся с искореженной, сморщенной поверхности земного шара, уносят в небо, я, который с таким трудом возвращаюсь на землю, всякий раз протирая от изумления глаза, я хотел бы оставить после себя сгусток вечной энергии, клубок устойчивых волн, неистребимый след на мерзлоте бесконечности.
Не подумайте, что мною руководит эгоизм или тщеславие. Я хотел бы когда-нибудь проникнуть в целое и понять хоть частицу его. Пусть моя мука на протяжении краткого мига существования даст мне право познания, хотя какого познания, я не знаю сам.
Я ничему больше не желаю подчиняться, бреду, собрав последние силы, против течения, изо дня в день терзаемый одной нудной, навязчивой, унизительной, лишенной смысла мыслью: что это значит? И что значу я?
Слава тебе. Но кому? Но почему?
Я почувствовал, что надо мной кто-то наклоняется. Легонько, точно охапка трав, восточных трав. Повеяло нежным теплом дыхания. Я осторожно разомкнул веки.
– Это я, – шепнула она.
– Как ты сюда попала? Я не запер дверь?
– Я прохожу сквозь стены и сквозь решетки. Ни горы, ни моря мне не помеха.
Я видел затененное мраком и оттого немного чужое лицо. Видел глаза с неяркими искорками улыбки. Она поцеловала меня в губы, а потом выпрямилась и встала надо мной на колени. Лениво подняла руки, откинула волосы. Я снова увидел ее после многочасового блуждания по Варшаве. Протянул руки, чтобы до нее дотронуться. Но темнота искажала расстояние.
– Что, любимый? – тихо спросила она.
– Я хотел тебя обнять.
– Видишь, я сдалась. Пришла к тебе.
– Ты целый день от меня убегала. Я на тебя натыкался, но через мгновенье ты опять исчезала навсегда.
– Я никогда больше не уйду.
Округлость бедер твоих, как янтарное ожерелье, подумал я. Живот твой – точеная чаша. Чрево твое – ворох пшеницы, окруженный лилиями. Сосцы твои, как двойня серны.
– Иди. Иди ко мне.
Ее окутывало тусклое мерцание моего уличного фонаря. И оттого казалось, что она выплывает из угасающей вечерней зари. Она очень долго ко мне склонялась, пока я не почувствовал на груди ее легкую и горячую тяжесть.
Мы, как во сне, перекатились набок, сплетясь в объятии. Теперь я уже ее не видел. Только слышал шум се или моей крови. По жестяному подоконнику забарабанил мимолетный град или дождь.
– О, как хорошо,– шепнула она.– Как хорошо.
Мы долго летели в багровой тьме на самое дно ада. Если существует такой ад для безгрешных людей. Очнулись, утомленные, соединенные потом трудов своих и свободные.
– Я бы сейчас закурила.
– Ты ведь не куришь. И я не курю.
– Значит, не закурим. Это тоже приятно.
– Мне иногда кажется, что ты говоришь моими словами.
– Твоими мыслями. А ты моими. Может, потому я тебя и выбрала.
– Нет. Это я тебя выстрадал. Ты должна была ко мне прийти с другого конца света.
– Токио не устроит?
– Нет, слишком близко.
– А Новая Гвинея?
– Это уже лучше. Что ты там делала?
– Год преподавала в художественной школе.
Поверх стола я видел в другой комнате себя, сгорбившегося над доской секретера. Подглядываешь, мерзавец, мысленно сказал себе. Но я там сидел неподвижно. Просто мрак весенней ночи размазывал контуры и создавал навязчивую иллюзию движения.
– И все же мне бы хотелось знать правду.
– Ох, правда банальна и неинтересна. Вымысел куда краше.
– Сколько у нас еще впереди жизни?
– Не знаю, и никто не знает. Может быть, много, чересчур много, а может быть, совсем мало.
– Одежды его белы как снег, волосы мягкие, как чистая шерсть.
– Что это?
– Не знаю. Я начинаю обретать память. Я все вспомню. Но стоит ли вспоминать? Немалый путь пройден с дырявой памятью.
– Не ты обретаешь память, а она начинает трудиться, пожирая оцепеневшие пространства.
Знаешь, мне хочется заглянуть в таинственный бумажник, который лежит на столе.
– Откуда он у тебя?
– Дали по ошибке в полиции.
Я выскочил из постели. За голым окном спал город. Черная тень Дворца лежала на крышах домов. А справа от него зеленовато светилась та самая звезда, за восходом которой я наблюдал в дремучем лесу посреди столицы.
Звезда или нечто, пожаловавшее из неизвестного измерения, видимое на земле только мне одному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42