"Вот так!" И коротко, и люди будут думать: какой, должно быть, веселый был человек.
Кто-то гоготнул, словно икнул. Уфимушкин с паклей в руке тянул тонкие губы. Из-за установки выскочил Рубцов, багровый, будто калился у жаровни; вертел узко посаженными глазами – ни дать ни взять раскручиваются гироскопы. Брызгая слюной, он что-то пытался говорить, но его забивали:
– Нет, тебя оставят, не демобилизуют, попросят: "Товарищ Рубцов, живите, не служите, ешьте только кашу с маслом – и все!"
– А здорово надпись-то: "Вот так!" Вы, мол, там, а я тут.
– Весе-е-лый человек! – сморгнув под очками ресницами, улыбнулся Уфимушкин. – Ничего не скажешь.
Нестеров, расставив широко, ходулями, ноги, подзадоривал:
– Я б не обижался, Андрей! Еще спасибо за такую надпись сказал бы.
Гашимов, обхватив руками голову и качая ею от удовольствия из стороны в сторону, повторял сквозь смех свое обычное "вай, вай". Привлеченные шумом, от других установок подходили солдаты, интересовались, что произошло, а узнав, зубоскалили, подливая масла в огонь.
Чем бы все кончилось, трудно судить, потому что Рубцов уже наскакивал, как косач на току. Да и Сергею изменил его обычный шутливый настрой, и, хоть он пытался сохранять спокойствие, рыжеватые брови его насупились. Тряпку он отбросил и зачем-то тер руку об руку.
– Вот уж верно – неодушевленный предмет. Точно! Солдатскую получку получаем без кассира, куревом торгуем без продавца – подходи бери, а у него будто шоры на глазах: слепой!… Да ты понимаешь, что это значит?
– Один ты понимаешь? Заткнулся бы уж, моралист!…
– Все понимают! – невозмутимо отчеканил Сергей. – Ты как раз один не понимаешь.
В эту-то минуту из-за соседней установки вывернулся Долгов и, кулачищами раздвинув столпившихся, оказался в центре, крякнул так, что смешки, шутки оборвались, будто их и не было. Я невольно провел рукавом по глазам, смахивая пот: хорошего не предвещал гневный вид Долгова. Короткая шея напряглась, видно было, как набрякли кровью жилы, побелели крутые ноздри, а из глаз под сдвинутыми бровями зримо выплескивалась наружу скопившаяся в нем лютость.
Грозу почувствовали и оба спорщика: у Сергея застыла на губах неопределенная улыбка, Рубцов обиженно потупился.
Голос Долгова зазвучал глухо, с чуть сдерживаемым раздражением:
– Цирк, значит, устраивать?… Пусть потешаются? Мало на занятиях оскандалились? Так? После ужина расчету собраться в ленинской комнате, – острый кадык его скользнул мослаком. – А пока каждому… по одному наряду, чтоб без обид. Всем продолжать работу! Не базар тут.
– Вот Рубцов, товарищ сержант, – заметно вытянувшись, виновато произнес Нестеров. – Возбуждается, будто расстроенный контур.
Долгов пропустил мимо ушей его слова. Не удостоив никого взглядом, полез на уступ, сгорбившись, перекинул ногу в темный проем люка боевой рубки.
Солдаты расходились, а я вдруг подумал о никчемности, мелкотравчатости происшедшего. Неужели те ошибки, тот "посторонний предмет", так значительны, серьезны?
9
Перед самым уходом из парка, в ожидании построения, солдаты толпились возле курилки, лениво переговаривались, дымили папиросами. У меня ныла спина, дрожали натруженные мускулы, словно кто-то, намотав их на кулак, тянул весь день-деньской. Сидел на скамейке, низко нагнувшись, бесцельно разглядывая горку окурков на дне прокопченной бочки, врытой в землю.
Сергей, сидевший рядом, пытался шутливо и негромко говорить об этой истории с Рубцовым, о том, что ни за понюх табаку влип… Можно было позавидовать его быстрой отходчивости!
– А поди докажи этому гималайскому, что не верблюд! – с улыбкой и легким огорчением в голосе заключил он, отбрасывая папиросу в бочку. Она зашипела там. Сергей вздохнул. – Хотя за цирк тот треклятый причитается… Ввязался. А ты-то что кислый?
Я не успел ответить, да и нечего было ему сказать: кто-то меня сзади увесисто, бесцеремонно прихлопнул по плечу. Пушкарев! Рыжая мокрая челка торчит из-под пилотки (тоже драил установку!), рот, полный мелких зубов, раскрыт до ушей, глаза щелками – улыбается, будто новенький пятак нашел, черт его дери! У меня екнуло сердце: не зря шут подкатил.
– Привет беглецу! (Я покраснел. Хорошо, хоть не во все горло! Шастнул глазами – вокруг продолжались свои разговоры, и только Сергей насторожился.) Присушил такую девку и – тягу в кусты? Хочешь новость? В воскресенье нас ведут в совхоз, культурные связи, шефство, понимаешь! – Он подмигнул. – И "мушка" и Надя будут.
– Брось! Чего замолотил, как цепом, инструментом без костей?
Я старался вложить в свои слова больше равнодушия.
Пушкарев смутился, но лишь на секунду. Опять осклабился:
– Да чего ты разыгрываешь? На днях там был. "Мушечка" моя допытывалась: почему тот, интересный, не ходит? Надя, мол, печалится, сохнет.
– Надя?! – Сергей уставился на меня насмешливо, удивленно, забыв сразу и об истории с Рубцовым, и о своих неприятностях. – Это та самая ягодка, с косой? Ай да Гошка! Молчал…
Я не ответил ему, обернулся к Пушкареву:
– В старину существовало хорошев наказание – языки вырывать… Так что развивайся и соображай, может, Фомой Аквинским к концу жизни станешь. – Я поднялся, внимательно глянул в его квадратное лицо, виноватое, растерянное. Наконец-то дошло, дубина!
На нас уже стали обращать внимание – кто стоял поближе. Насмешливость исчезла из глаз Сергея, он удивленно переводил их с меня на Пушкарева, стараясь угадать, где же правда.
Выручил хмуроватый голос Долгова:
– Вторая батарея, строиться!
Я зашагал от курилки. Случилось то, чего боялся: Сергей кое-что понял, станет подшучивать. А Пушкареву хоть и дал отпор – не будет распускать язык, – но знай он все, еще трудно судить, кто кому бы "вырвал" этот язык!
Сергей догнал меня, толкнул легонько в плечо, выказывая этим свое дружеское расположение:
– Отбрил отменно, ничего не скажешь! А насчет амуров-то, выходит, все-таки скрыл. Сознайся?
Черт бы его побрал! Все противнее становится его навязчивость. Неужели не понимает? Вот уж вспомнишь Владьку и то негласное джентльменское соглашение – держать язык за зубами, не касаться никаких "моральных тем и аспектов", как он изрекал. У нас даже существовало своеобразное "табу", за нарушение которого причиталось взыскание: десять щелчков в лоб. От них, бывало, в глазах несколько секунд растекаются бесшумно, как тени, черные круги, а голова гудит. Однажды случилось, что Владька "ляпнул" какую-то глупость о моих взаимоотношениях с Ийкой и покорно подставил мне свой узкий, с напрягшимися жилами лоб. А я тогда уж постарался в удары вложить всю свою силу…
Сделав вид, будто не слышал замечания Сергея, я встал в строй.
Нет, Пушкарев не обманул: в воскресенье нас действительно привели в совхоз, к знакомому клубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Кто-то гоготнул, словно икнул. Уфимушкин с паклей в руке тянул тонкие губы. Из-за установки выскочил Рубцов, багровый, будто калился у жаровни; вертел узко посаженными глазами – ни дать ни взять раскручиваются гироскопы. Брызгая слюной, он что-то пытался говорить, но его забивали:
– Нет, тебя оставят, не демобилизуют, попросят: "Товарищ Рубцов, живите, не служите, ешьте только кашу с маслом – и все!"
– А здорово надпись-то: "Вот так!" Вы, мол, там, а я тут.
– Весе-е-лый человек! – сморгнув под очками ресницами, улыбнулся Уфимушкин. – Ничего не скажешь.
Нестеров, расставив широко, ходулями, ноги, подзадоривал:
– Я б не обижался, Андрей! Еще спасибо за такую надпись сказал бы.
Гашимов, обхватив руками голову и качая ею от удовольствия из стороны в сторону, повторял сквозь смех свое обычное "вай, вай". Привлеченные шумом, от других установок подходили солдаты, интересовались, что произошло, а узнав, зубоскалили, подливая масла в огонь.
Чем бы все кончилось, трудно судить, потому что Рубцов уже наскакивал, как косач на току. Да и Сергею изменил его обычный шутливый настрой, и, хоть он пытался сохранять спокойствие, рыжеватые брови его насупились. Тряпку он отбросил и зачем-то тер руку об руку.
– Вот уж верно – неодушевленный предмет. Точно! Солдатскую получку получаем без кассира, куревом торгуем без продавца – подходи бери, а у него будто шоры на глазах: слепой!… Да ты понимаешь, что это значит?
– Один ты понимаешь? Заткнулся бы уж, моралист!…
– Все понимают! – невозмутимо отчеканил Сергей. – Ты как раз один не понимаешь.
В эту-то минуту из-за соседней установки вывернулся Долгов и, кулачищами раздвинув столпившихся, оказался в центре, крякнул так, что смешки, шутки оборвались, будто их и не было. Я невольно провел рукавом по глазам, смахивая пот: хорошего не предвещал гневный вид Долгова. Короткая шея напряглась, видно было, как набрякли кровью жилы, побелели крутые ноздри, а из глаз под сдвинутыми бровями зримо выплескивалась наружу скопившаяся в нем лютость.
Грозу почувствовали и оба спорщика: у Сергея застыла на губах неопределенная улыбка, Рубцов обиженно потупился.
Голос Долгова зазвучал глухо, с чуть сдерживаемым раздражением:
– Цирк, значит, устраивать?… Пусть потешаются? Мало на занятиях оскандалились? Так? После ужина расчету собраться в ленинской комнате, – острый кадык его скользнул мослаком. – А пока каждому… по одному наряду, чтоб без обид. Всем продолжать работу! Не базар тут.
– Вот Рубцов, товарищ сержант, – заметно вытянувшись, виновато произнес Нестеров. – Возбуждается, будто расстроенный контур.
Долгов пропустил мимо ушей его слова. Не удостоив никого взглядом, полез на уступ, сгорбившись, перекинул ногу в темный проем люка боевой рубки.
Солдаты расходились, а я вдруг подумал о никчемности, мелкотравчатости происшедшего. Неужели те ошибки, тот "посторонний предмет", так значительны, серьезны?
9
Перед самым уходом из парка, в ожидании построения, солдаты толпились возле курилки, лениво переговаривались, дымили папиросами. У меня ныла спина, дрожали натруженные мускулы, словно кто-то, намотав их на кулак, тянул весь день-деньской. Сидел на скамейке, низко нагнувшись, бесцельно разглядывая горку окурков на дне прокопченной бочки, врытой в землю.
Сергей, сидевший рядом, пытался шутливо и негромко говорить об этой истории с Рубцовым, о том, что ни за понюх табаку влип… Можно было позавидовать его быстрой отходчивости!
– А поди докажи этому гималайскому, что не верблюд! – с улыбкой и легким огорчением в голосе заключил он, отбрасывая папиросу в бочку. Она зашипела там. Сергей вздохнул. – Хотя за цирк тот треклятый причитается… Ввязался. А ты-то что кислый?
Я не успел ответить, да и нечего было ему сказать: кто-то меня сзади увесисто, бесцеремонно прихлопнул по плечу. Пушкарев! Рыжая мокрая челка торчит из-под пилотки (тоже драил установку!), рот, полный мелких зубов, раскрыт до ушей, глаза щелками – улыбается, будто новенький пятак нашел, черт его дери! У меня екнуло сердце: не зря шут подкатил.
– Привет беглецу! (Я покраснел. Хорошо, хоть не во все горло! Шастнул глазами – вокруг продолжались свои разговоры, и только Сергей насторожился.) Присушил такую девку и – тягу в кусты? Хочешь новость? В воскресенье нас ведут в совхоз, культурные связи, шефство, понимаешь! – Он подмигнул. – И "мушка" и Надя будут.
– Брось! Чего замолотил, как цепом, инструментом без костей?
Я старался вложить в свои слова больше равнодушия.
Пушкарев смутился, но лишь на секунду. Опять осклабился:
– Да чего ты разыгрываешь? На днях там был. "Мушечка" моя допытывалась: почему тот, интересный, не ходит? Надя, мол, печалится, сохнет.
– Надя?! – Сергей уставился на меня насмешливо, удивленно, забыв сразу и об истории с Рубцовым, и о своих неприятностях. – Это та самая ягодка, с косой? Ай да Гошка! Молчал…
Я не ответил ему, обернулся к Пушкареву:
– В старину существовало хорошев наказание – языки вырывать… Так что развивайся и соображай, может, Фомой Аквинским к концу жизни станешь. – Я поднялся, внимательно глянул в его квадратное лицо, виноватое, растерянное. Наконец-то дошло, дубина!
На нас уже стали обращать внимание – кто стоял поближе. Насмешливость исчезла из глаз Сергея, он удивленно переводил их с меня на Пушкарева, стараясь угадать, где же правда.
Выручил хмуроватый голос Долгова:
– Вторая батарея, строиться!
Я зашагал от курилки. Случилось то, чего боялся: Сергей кое-что понял, станет подшучивать. А Пушкареву хоть и дал отпор – не будет распускать язык, – но знай он все, еще трудно судить, кто кому бы "вырвал" этот язык!
Сергей догнал меня, толкнул легонько в плечо, выказывая этим свое дружеское расположение:
– Отбрил отменно, ничего не скажешь! А насчет амуров-то, выходит, все-таки скрыл. Сознайся?
Черт бы его побрал! Все противнее становится его навязчивость. Неужели не понимает? Вот уж вспомнишь Владьку и то негласное джентльменское соглашение – держать язык за зубами, не касаться никаких "моральных тем и аспектов", как он изрекал. У нас даже существовало своеобразное "табу", за нарушение которого причиталось взыскание: десять щелчков в лоб. От них, бывало, в глазах несколько секунд растекаются бесшумно, как тени, черные круги, а голова гудит. Однажды случилось, что Владька "ляпнул" какую-то глупость о моих взаимоотношениях с Ийкой и покорно подставил мне свой узкий, с напрягшимися жилами лоб. А я тогда уж постарался в удары вложить всю свою силу…
Сделав вид, будто не слышал замечания Сергея, я встал в строй.
Нет, Пушкарев не обманул: в воскресенье нас действительно привели в совхоз, к знакомому клубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55