За этим изнеможением, которое ты ощутила, едва увидев ее, была лишь смерть.
Она сказала, что хорошо видит тебя, потому что привыкла жить в темноте. У нее очень острое обоняние, потому что это самое важное для нее чувство. И ты должна говорить с ней тихо, потому что жизнь в тишине приучила ее различать самый отдаленный шепот, а громкие звуки нагоняют на нее ужас. У нее очень большие уши: говоря это, она отвела в сторону волосы и показала тебе огромное мохнатое ухо.
Сжалься надо мной, вдруг сказала женщина.
Как это, прошептала ты, непроизвольно подчиняясь ей.
Вспомни меня. Сжалься.
Как мне тебя вспомнить?
Женщина наконец вытащила руку из-под мехов, которыми была укрыта.
Она протянула тебе руку, поросшую густой полуседой шерстью. Показала сжатый кулак. Раскрыла его.
На розовой ладони покоился какой-то яйцевидный затертый предмет, с трудом, но все же можно было различить, чем он был прежде. Ты скорее догадалась, нежели увидела, а-нель, что это было изображение женщины – маленькая бесформенная головка, затем шло плотное тело с большими грудями, бедрами и ягодицами, переходящими в толстые ноги с маленькими ступнями.
Фигурка была такой затертой, что казалась почти прозрачной. Изначальные очертания сгладились до яйцевидной формы.
Не говоря ни слова, она положила предмет в твою руку.
И вдруг обняла тебя.
Ты ощутила ее морщинистую и поросшую волосами кожу у своей щеки. Ты ощутила отвращение, смешанное с нежностью. Тебя ослепила внезапная непонятная боль, пульсирующая в голове, столь же сильная, как и твое стремление вспомнить эту женщину…
И тогда она откинула одеяла и мягко подтолкнула тебя так, что ты оказалась лежащей навзничь, головой вперед, и она расставила короткие волосатые ноги и издала крик, в котором смешались боль и наслаждение, в то время как ты лежала на спине, словно только что появилась на свет из живота этой женщины, и тогда она улыбнулась и, взяв за руки, притянула тебя к себе, ты увидела ее разверстое лоно, напоминающее открывшийся плод, а она притянула тебя к лицу, поцеловала тебя, облизала, высосала влагу из твоего носа и рта, приблизила твои губы к своим высохшим, красноватым, волосатым соскам, а потом повторила пантомиму еще раз, протягивая руки к своему обнаженному лону и жестами показывая, как она, легко, без усилия, достает только что родившееся тельце своими длинными руками, приспособленными для родов в одиночестве, без посторонней помощи…
Женщина умиротворенно скрестила руки, нежно посмотрела на тебя и сказала: спасайся, ты в опасности, никогда не признавайся, что была здесь, сохрани то, что я дала тебе, передай своим потомкам, у тебя есть дети, внуки? нет, я не хочу знать, я смирилась со своим жребием, я снова вижу тебя, дочка, это самый счастливый день в моей жизни.
Она приподнялась и куда-то направилась на четвереньках, в то время как ты, тоже на четвереньках, выбиралась из темного логова.
Растерянность и нежность заставили тебя обернуться на шорох шагов позади.
Ты увидела, как она качается, зацепившись за ветку дерева, и машет тебе свободной рукой, длинной и мохнатой, с розовой ладошкой.
С глазами, полными слез, ты сказала не-эль, что твоя единственная работа в этом месте – заботиться о своей дочери и о женщине из леса, ухаживать за ней, вернуть ее к жизни.
Не-эль схватил тебя за руки – он впервые так грубо обращался с тобой, ты не можешь, сказал он, ради меня, ради себя самой, ради нашей дочки, ради нее самой, не рассказывай о том, что ты видела, ты не могла вспомнить ее, это моя вина, мне не надо было водить тебя туда, я поддался жалости, но я-то вспомнила, а-нель, мы дети от разных матерей, не забывай, от разных матерей, конечно, не-эль, я знаю, знаю…
Да, но от одного отца, сказал в ту ночь молодой человек с заплетенными в косички волосами, оливковой кожей и звенящими украшениями. А теперь взгляните на своего отца. На нашего отца. И скажите мне, достоин ли он быть вождем, отцом, фадер базилем…
Его силой вытащили из костяного дома, сорвав всю одежду, кроме набедренной повязки. В центре площадки был вкопан ствол дерева без единой ветки. Столб смазан жиром, сказал человек с косичками, посмотрим, сможет ли наш отец залезть наверх и доказать, что достоин быть вождем…
Он позвенел браслетами на руках, и воины с копьями подтащили старика к столбу.
Восседая на троне из слоновой кости, смуглый юноша объяснил молодой паре, пришедшей с того берега: ствол намазан мускусом, но даже без этого наш отец и повелитель не сможет забраться на него.
– Он не обезьяна, – засмеялся юноша, – но сил у него уже нет. Время уступить место новому вождю. Таков закон.
Раз за разом старик пытался обхватить скользкий ствол и подняться. Под конец он сдался. Он Упал на колени и склонил шею.
Сидящий на троне юноша подал знак рукой.
Одним ударом топора палач отсек старику голову и передал ее юноше.
Молодой человек поднял вверх отрубленную голову, ухватив ее за длинные седые волосы, и показал всем собравшимся, и они выразили свое ликование криком, или рыданием, или пением; тебя охватило желание присоединить свой голос к хору, превратить вопли в пение. В глубине души ты ценишь эти крики, ибо чувствуешь, что если не-эль обрел память благодаря языку, то твой путь – это завладевающее тобой пение, жесты, крики, потому что ты вернулась в состояние, в котором находилась, впервые почувствовав их необходимость: тебе страшно, что ты снова вернулась в то состояние, когда впервые тебе пришлось так кричать…
Новый вождь поднял за седые пряди голову бывшего вождя и показал ее мужчинам и женщинам селения, огороженного костяным частоколом. Пропев что-то, толпа стала разбредаться, словно уловив сигнал к завершению церемонии. Но на этот раз новый вождь их остановил. Он издал дикий крик, не похожий ни на человеческий, ни на звериный, и сказал, что церемония еще не закончена.
Он сказал, что боги – тут все непонимающе переглянулись, а он повторил: боги мне приказали исполнить их волю. Таков закон.
Он напомнил собравшимся, что наступает время отдать своих женщин в другие племена, чтобы избежать ужасов кровосмесительной связи, когда сестры спят с братьями, а потом производят на свет чудовищ, ходящих на четвереньках и пожирающих друг друга. Таков закон.
Юноша, окинув окружающих сонным взглядом, продолжил, что некоторые еще помнят времена, когда вождями были матери, они заставляли любить себя, потому что одинаково любили всех своих детей, не проводя между ними никаких различий.
Народ криками подтвердил это, и юный фадер базилъ кричал громче всех: Таков был закон.
Он предупредил их, что пора забыть те времена и тот закон, – тут он понизил голос и широко распахнул глаза, – а тот, кто скажет, что то время и тот закон были лучше, чем закон нового времени, будет обезглавлен, как этот никчемный старик, или заколот копьями, как плаксивая немощная вдова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Она сказала, что хорошо видит тебя, потому что привыкла жить в темноте. У нее очень острое обоняние, потому что это самое важное для нее чувство. И ты должна говорить с ней тихо, потому что жизнь в тишине приучила ее различать самый отдаленный шепот, а громкие звуки нагоняют на нее ужас. У нее очень большие уши: говоря это, она отвела в сторону волосы и показала тебе огромное мохнатое ухо.
Сжалься надо мной, вдруг сказала женщина.
Как это, прошептала ты, непроизвольно подчиняясь ей.
Вспомни меня. Сжалься.
Как мне тебя вспомнить?
Женщина наконец вытащила руку из-под мехов, которыми была укрыта.
Она протянула тебе руку, поросшую густой полуседой шерстью. Показала сжатый кулак. Раскрыла его.
На розовой ладони покоился какой-то яйцевидный затертый предмет, с трудом, но все же можно было различить, чем он был прежде. Ты скорее догадалась, нежели увидела, а-нель, что это было изображение женщины – маленькая бесформенная головка, затем шло плотное тело с большими грудями, бедрами и ягодицами, переходящими в толстые ноги с маленькими ступнями.
Фигурка была такой затертой, что казалась почти прозрачной. Изначальные очертания сгладились до яйцевидной формы.
Не говоря ни слова, она положила предмет в твою руку.
И вдруг обняла тебя.
Ты ощутила ее морщинистую и поросшую волосами кожу у своей щеки. Ты ощутила отвращение, смешанное с нежностью. Тебя ослепила внезапная непонятная боль, пульсирующая в голове, столь же сильная, как и твое стремление вспомнить эту женщину…
И тогда она откинула одеяла и мягко подтолкнула тебя так, что ты оказалась лежащей навзничь, головой вперед, и она расставила короткие волосатые ноги и издала крик, в котором смешались боль и наслаждение, в то время как ты лежала на спине, словно только что появилась на свет из живота этой женщины, и тогда она улыбнулась и, взяв за руки, притянула тебя к себе, ты увидела ее разверстое лоно, напоминающее открывшийся плод, а она притянула тебя к лицу, поцеловала тебя, облизала, высосала влагу из твоего носа и рта, приблизила твои губы к своим высохшим, красноватым, волосатым соскам, а потом повторила пантомиму еще раз, протягивая руки к своему обнаженному лону и жестами показывая, как она, легко, без усилия, достает только что родившееся тельце своими длинными руками, приспособленными для родов в одиночестве, без посторонней помощи…
Женщина умиротворенно скрестила руки, нежно посмотрела на тебя и сказала: спасайся, ты в опасности, никогда не признавайся, что была здесь, сохрани то, что я дала тебе, передай своим потомкам, у тебя есть дети, внуки? нет, я не хочу знать, я смирилась со своим жребием, я снова вижу тебя, дочка, это самый счастливый день в моей жизни.
Она приподнялась и куда-то направилась на четвереньках, в то время как ты, тоже на четвереньках, выбиралась из темного логова.
Растерянность и нежность заставили тебя обернуться на шорох шагов позади.
Ты увидела, как она качается, зацепившись за ветку дерева, и машет тебе свободной рукой, длинной и мохнатой, с розовой ладошкой.
С глазами, полными слез, ты сказала не-эль, что твоя единственная работа в этом месте – заботиться о своей дочери и о женщине из леса, ухаживать за ней, вернуть ее к жизни.
Не-эль схватил тебя за руки – он впервые так грубо обращался с тобой, ты не можешь, сказал он, ради меня, ради себя самой, ради нашей дочки, ради нее самой, не рассказывай о том, что ты видела, ты не могла вспомнить ее, это моя вина, мне не надо было водить тебя туда, я поддался жалости, но я-то вспомнила, а-нель, мы дети от разных матерей, не забывай, от разных матерей, конечно, не-эль, я знаю, знаю…
Да, но от одного отца, сказал в ту ночь молодой человек с заплетенными в косички волосами, оливковой кожей и звенящими украшениями. А теперь взгляните на своего отца. На нашего отца. И скажите мне, достоин ли он быть вождем, отцом, фадер базилем…
Его силой вытащили из костяного дома, сорвав всю одежду, кроме набедренной повязки. В центре площадки был вкопан ствол дерева без единой ветки. Столб смазан жиром, сказал человек с косичками, посмотрим, сможет ли наш отец залезть наверх и доказать, что достоин быть вождем…
Он позвенел браслетами на руках, и воины с копьями подтащили старика к столбу.
Восседая на троне из слоновой кости, смуглый юноша объяснил молодой паре, пришедшей с того берега: ствол намазан мускусом, но даже без этого наш отец и повелитель не сможет забраться на него.
– Он не обезьяна, – засмеялся юноша, – но сил у него уже нет. Время уступить место новому вождю. Таков закон.
Раз за разом старик пытался обхватить скользкий ствол и подняться. Под конец он сдался. Он Упал на колени и склонил шею.
Сидящий на троне юноша подал знак рукой.
Одним ударом топора палач отсек старику голову и передал ее юноше.
Молодой человек поднял вверх отрубленную голову, ухватив ее за длинные седые волосы, и показал всем собравшимся, и они выразили свое ликование криком, или рыданием, или пением; тебя охватило желание присоединить свой голос к хору, превратить вопли в пение. В глубине души ты ценишь эти крики, ибо чувствуешь, что если не-эль обрел память благодаря языку, то твой путь – это завладевающее тобой пение, жесты, крики, потому что ты вернулась в состояние, в котором находилась, впервые почувствовав их необходимость: тебе страшно, что ты снова вернулась в то состояние, когда впервые тебе пришлось так кричать…
Новый вождь поднял за седые пряди голову бывшего вождя и показал ее мужчинам и женщинам селения, огороженного костяным частоколом. Пропев что-то, толпа стала разбредаться, словно уловив сигнал к завершению церемонии. Но на этот раз новый вождь их остановил. Он издал дикий крик, не похожий ни на человеческий, ни на звериный, и сказал, что церемония еще не закончена.
Он сказал, что боги – тут все непонимающе переглянулись, а он повторил: боги мне приказали исполнить их волю. Таков закон.
Он напомнил собравшимся, что наступает время отдать своих женщин в другие племена, чтобы избежать ужасов кровосмесительной связи, когда сестры спят с братьями, а потом производят на свет чудовищ, ходящих на четвереньках и пожирающих друг друга. Таков закон.
Юноша, окинув окружающих сонным взглядом, продолжил, что некоторые еще помнят времена, когда вождями были матери, они заставляли любить себя, потому что одинаково любили всех своих детей, не проводя между ними никаких различий.
Народ криками подтвердил это, и юный фадер базилъ кричал громче всех: Таков был закон.
Он предупредил их, что пора забыть те времена и тот закон, – тут он понизил голос и широко распахнул глаза, – а тот, кто скажет, что то время и тот закон были лучше, чем закон нового времени, будет обезглавлен, как этот никчемный старик, или заколот копьями, как плаксивая немощная вдова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36