Курлат-Саккал, как пустой мешок, мягко упал на землю.
Санитар хотел перевязать Борису рану на плече, но Борис отстранил его и, ни на кого не глядя, медленно пошел через кладбище в степь.
Минька бросился за ним:
- Борис!
Борис, не оборачиваясь, уходил в степь.
- Бо-рис!.. - в отчаянии закричал Минька.
Но Борис так и не оглянулся. Продолжал уходить.
Наступил вечер - сырой, хмурый. Небо было завалено тучами - ни луны, ни звезд. Над Бахчи-Элью тишина. У калиток и ворот - безлюдно.
У пекарни Аргезовых на камне сидел Минька. Ждал, когда вернется Борис. Но Борис не возвращался.
В этот день Минька понял, что у Бориса был в жизни человек еще важнее и значительнее для него, для Бориса, чем он, Минька-стригунок, елеха-воха! И что сам Минька в какой-то степени виноват в гибели этого человека и поэтому потерял Бориса. Потерял, может быть, надолго.
Минька сидел и не чувствовал холода камня. Здесь, на камне, и нашла его Аксюша.
- Ты чего сидишь?
Минька ответил не сразу:
- Жду Бориса.
Аксюша ничего больше не сказала и молча села рядом с Минькой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
СОЛНЦЕ, РАЗБИТОЕ НА КАПЛИ
Рассказ в середине повести
1
Когда-то я гонялся за этим в детстве: хотелось увидеть, где кончается дождь. Увидеть стену, которая поднимается от земли до самого неба и вся сделана из дождя. И чтобы из этой стены выйти к солнцу, к сухим листьям и к сухой траве, а потом снова войти в дождь, к мокрым листьям и к мокрой траве.
Кончается одно, и возникает совсем другое.
И я гонялся за этим. Но никогда мне не удавалось в дожде добежать до конца дождя.
2
В моих руках черный руль. У моих ног черные педали. Я веду машину и слушаю дорогу. Дороги можно слушать, потому что каждая звучит по-иному асфальт, бетон, грейдер, предупреждают о своем приближении.
Я отдыхаю, положив голову на руль. Дорога не мешает мне, проселок, булыжник. Попадаются еще и старинные дороги, выложенные красным кирпичом или деревянными плитками.
Когда устаю, я ставлю машину на обочину, снимаю с педалей ноги, голову кладу на руль и отдыхаю.
А дорога не смолкает, шумит колесами и автомобильными сиренами: это машины, которые обгоняют или идут навстречу.
Если отдыхаю вечером, мимо пробегают огни фар: это тоже машины, которые обгоняют или идут навстречу. Но дорога не мешает: я привык к сиренам и к фарам.
Белые таблички на километровых столбах. Они согнуты уголком. Сколько я проехал этих белых уголков!
Мои дороги - это встречи с людьми. Это рассказы, которые я потом пишу об этих встречах, об этих людях.
Я давно взрослый, мне уже скоро сорок лет, и, казалось бы, детство и все, что было в детстве, забыто. Словно я проехал на шоссе дорожный знак с поперечной полосой, который означает, что действие всех предыдущих дорожных знаков отменяется, перечеркивается и начинается действие новых дорожных знаков. Они ждут впереди.
3
Это произошло под Чарозером. Вторые сутки я ехал на север. Дорога гудела булыжником. Когда я уставал, сворачивал, как всегда, на обочину, снимал с педалей ноги, голову клал на руль и отдыхал.
И вдруг под Чарозером совсем неожиданно впервые удалось достичь того, за чем гонялся в детстве: я доехал в дожде до конца дождя. Не добежал, а доехал.
Я выскочил из машины и засмеялся.
В плотных брезентовых брюках, в замасленной тужурке прыгал один на дороге и смеялся.
За прошедшие годы повидал я много всякого - искусственные моря, пыльные ветры, туманы, далекие и близкие грозы, но впервые увидел солнце и стену, сделанную из летящей на землю воды. Из этой стены можно было выйти к сухим листьям и к сухой траве, а потом снова войти к мокрым листьям и к мокрой траве. Кончается одно, и возникает совсем другое.
Летящая вода разбивала солнце на мелкие капли, и солнце летело на землю - красное, синее, фиолетовое.
...Я достиг того, за чем гонялся в детстве.
Когда сел в кабину, чтобы ехать дальше, то в кабину сел не взрослый человек, а мальчишка. Ничего не было перечеркнуто.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава X
БАХЧИ-ЭЛЬ
Зима затопила слободу грязью. Днем грязь липла к сапогам, а ночью застывала. Делалась синей. Это от инея и еще потому, что светила луна.
Делались синими и черепичные крыши, и окна в домах, и заборы, и деревья, и мусор в мусорных ящиках. И все это от инея, и все потому, что светила луна.
Утром синие черепичные крыши опять превращались в красные. Синие окна превращались просто в окна. Синие заборы - просто в заборы. Синие деревья - просто в деревья. Синий мусор превращался просто в мусор.
Оттаивала и синяя грязь и превращалась в черную, липкую и нудную. Чтобы пройти, надо было набить тропинки: первую тропинку набивали к колодцу, вторую - к сараям, потом - к булочной и продовольственному магазину, потом - к трамвайной остановке.
Ходили по тропинкам "следком", друг за другом. Когда уже очень налипало на сапоги, счищали грязь о скребок у любых ворот.
Каждое утро Минька поднимался с бабушкой затемно. Пока поднимались дед с Борисом и надо было садиться завтракать, он успевал слазить через забор к Вате и вместе с ним взобраться по лестнице на голубятню. Ватя задавал голубям корм, поил водой. А Минька устраивался на верхней ступеньке лестницы, смотрел на слободу.
Еще стояла над слободой луна, и черепичные крыши, заборы, деревья были синими. И умывальники-"нажималки", и прошлогодние стебли кукурузы, и топор, кем-то забытый на дворе, и бельевые веревки, и скребки для грязи у ворот - все тоже было синим.
Кто-то расплескал луну от колодца до порога дома: вечером пронес ведро с водой, и вода расплескалась и застыла брызгами.
Дерни бельевую веревку - и посыплются искры, будто веревка привязана к самой луне.
Взмахни тем топором, который забыли на дворе, - и ты взмахнешь луной.
Открой сейчас форточку - и ты откроешь квадрат луны.
Опрокинь пожарную бочку - и ты опрокинешь луну.
Пробеги по твердой, еще застывшей грязи - и ты пробежишь по луне.
Минька любил Бахчи-Эль такой вот синей. Поэтому и вставать не ленился затемно, вместе с бабушкой.
А потом уже, когда сидел в школе, видел, как солнце превращало синюю Бахчи-Эль в обыкновенную. Синяя Бахчи-Эль стекала каплями с крыш, с деревьев, с заборов. Лунные брызги превращались в простые лужи. Бельевые веревки - в бельевые веревки. Окна - в окна. Мусор - в мусор.
И уже надо было набивать в черной грязи тропинки - кому куда. Кому к колодцу или сараю. Кому - в булочную или к продовольственному магазину.
А тем, кто отправлялся в город, надо было брать с собой щепку, чтобы счистить потом грязь с сапог: в городе асфальт, в городе сухо. Но в городе всегда только город, и никогда в нем не бывает синей Бахчи-Эли.
Когда-то на этом месте из крупных известковых плит была сложена мусульманская часовня - дюрбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Санитар хотел перевязать Борису рану на плече, но Борис отстранил его и, ни на кого не глядя, медленно пошел через кладбище в степь.
Минька бросился за ним:
- Борис!
Борис, не оборачиваясь, уходил в степь.
- Бо-рис!.. - в отчаянии закричал Минька.
Но Борис так и не оглянулся. Продолжал уходить.
Наступил вечер - сырой, хмурый. Небо было завалено тучами - ни луны, ни звезд. Над Бахчи-Элью тишина. У калиток и ворот - безлюдно.
У пекарни Аргезовых на камне сидел Минька. Ждал, когда вернется Борис. Но Борис не возвращался.
В этот день Минька понял, что у Бориса был в жизни человек еще важнее и значительнее для него, для Бориса, чем он, Минька-стригунок, елеха-воха! И что сам Минька в какой-то степени виноват в гибели этого человека и поэтому потерял Бориса. Потерял, может быть, надолго.
Минька сидел и не чувствовал холода камня. Здесь, на камне, и нашла его Аксюша.
- Ты чего сидишь?
Минька ответил не сразу:
- Жду Бориса.
Аксюша ничего больше не сказала и молча села рядом с Минькой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
СОЛНЦЕ, РАЗБИТОЕ НА КАПЛИ
Рассказ в середине повести
1
Когда-то я гонялся за этим в детстве: хотелось увидеть, где кончается дождь. Увидеть стену, которая поднимается от земли до самого неба и вся сделана из дождя. И чтобы из этой стены выйти к солнцу, к сухим листьям и к сухой траве, а потом снова войти в дождь, к мокрым листьям и к мокрой траве.
Кончается одно, и возникает совсем другое.
И я гонялся за этим. Но никогда мне не удавалось в дожде добежать до конца дождя.
2
В моих руках черный руль. У моих ног черные педали. Я веду машину и слушаю дорогу. Дороги можно слушать, потому что каждая звучит по-иному асфальт, бетон, грейдер, предупреждают о своем приближении.
Я отдыхаю, положив голову на руль. Дорога не мешает мне, проселок, булыжник. Попадаются еще и старинные дороги, выложенные красным кирпичом или деревянными плитками.
Когда устаю, я ставлю машину на обочину, снимаю с педалей ноги, голову кладу на руль и отдыхаю.
А дорога не смолкает, шумит колесами и автомобильными сиренами: это машины, которые обгоняют или идут навстречу.
Если отдыхаю вечером, мимо пробегают огни фар: это тоже машины, которые обгоняют или идут навстречу. Но дорога не мешает: я привык к сиренам и к фарам.
Белые таблички на километровых столбах. Они согнуты уголком. Сколько я проехал этих белых уголков!
Мои дороги - это встречи с людьми. Это рассказы, которые я потом пишу об этих встречах, об этих людях.
Я давно взрослый, мне уже скоро сорок лет, и, казалось бы, детство и все, что было в детстве, забыто. Словно я проехал на шоссе дорожный знак с поперечной полосой, который означает, что действие всех предыдущих дорожных знаков отменяется, перечеркивается и начинается действие новых дорожных знаков. Они ждут впереди.
3
Это произошло под Чарозером. Вторые сутки я ехал на север. Дорога гудела булыжником. Когда я уставал, сворачивал, как всегда, на обочину, снимал с педалей ноги, голову клал на руль и отдыхал.
И вдруг под Чарозером совсем неожиданно впервые удалось достичь того, за чем гонялся в детстве: я доехал в дожде до конца дождя. Не добежал, а доехал.
Я выскочил из машины и засмеялся.
В плотных брезентовых брюках, в замасленной тужурке прыгал один на дороге и смеялся.
За прошедшие годы повидал я много всякого - искусственные моря, пыльные ветры, туманы, далекие и близкие грозы, но впервые увидел солнце и стену, сделанную из летящей на землю воды. Из этой стены можно было выйти к сухим листьям и к сухой траве, а потом снова войти к мокрым листьям и к мокрой траве. Кончается одно, и возникает совсем другое.
Летящая вода разбивала солнце на мелкие капли, и солнце летело на землю - красное, синее, фиолетовое.
...Я достиг того, за чем гонялся в детстве.
Когда сел в кабину, чтобы ехать дальше, то в кабину сел не взрослый человек, а мальчишка. Ничего не было перечеркнуто.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава X
БАХЧИ-ЭЛЬ
Зима затопила слободу грязью. Днем грязь липла к сапогам, а ночью застывала. Делалась синей. Это от инея и еще потому, что светила луна.
Делались синими и черепичные крыши, и окна в домах, и заборы, и деревья, и мусор в мусорных ящиках. И все это от инея, и все потому, что светила луна.
Утром синие черепичные крыши опять превращались в красные. Синие окна превращались просто в окна. Синие заборы - просто в заборы. Синие деревья - просто в деревья. Синий мусор превращался просто в мусор.
Оттаивала и синяя грязь и превращалась в черную, липкую и нудную. Чтобы пройти, надо было набить тропинки: первую тропинку набивали к колодцу, вторую - к сараям, потом - к булочной и продовольственному магазину, потом - к трамвайной остановке.
Ходили по тропинкам "следком", друг за другом. Когда уже очень налипало на сапоги, счищали грязь о скребок у любых ворот.
Каждое утро Минька поднимался с бабушкой затемно. Пока поднимались дед с Борисом и надо было садиться завтракать, он успевал слазить через забор к Вате и вместе с ним взобраться по лестнице на голубятню. Ватя задавал голубям корм, поил водой. А Минька устраивался на верхней ступеньке лестницы, смотрел на слободу.
Еще стояла над слободой луна, и черепичные крыши, заборы, деревья были синими. И умывальники-"нажималки", и прошлогодние стебли кукурузы, и топор, кем-то забытый на дворе, и бельевые веревки, и скребки для грязи у ворот - все тоже было синим.
Кто-то расплескал луну от колодца до порога дома: вечером пронес ведро с водой, и вода расплескалась и застыла брызгами.
Дерни бельевую веревку - и посыплются искры, будто веревка привязана к самой луне.
Взмахни тем топором, который забыли на дворе, - и ты взмахнешь луной.
Открой сейчас форточку - и ты откроешь квадрат луны.
Опрокинь пожарную бочку - и ты опрокинешь луну.
Пробеги по твердой, еще застывшей грязи - и ты пробежишь по луне.
Минька любил Бахчи-Эль такой вот синей. Поэтому и вставать не ленился затемно, вместе с бабушкой.
А потом уже, когда сидел в школе, видел, как солнце превращало синюю Бахчи-Эль в обыкновенную. Синяя Бахчи-Эль стекала каплями с крыш, с деревьев, с заборов. Лунные брызги превращались в простые лужи. Бельевые веревки - в бельевые веревки. Окна - в окна. Мусор - в мусор.
И уже надо было набивать в черной грязи тропинки - кому куда. Кому к колодцу или сараю. Кому - в булочную или к продовольственному магазину.
А тем, кто отправлялся в город, надо было брать с собой щепку, чтобы счистить потом грязь с сапог: в городе асфальт, в городе сухо. Но в городе всегда только город, и никогда в нем не бывает синей Бахчи-Эли.
Когда-то на этом месте из крупных известковых плит была сложена мусульманская часовня - дюрбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23