На многих лицах явились виноватые улыбки, и кто-то засмеялся, крикнув:
- Ну, и бежал же я!..
- Тут - побежишь!.. - ответили ему.
И вдруг со всех сторон посыпались восклицания изумления, испуга, злобы...
- Что же это, братцы, а?
- Убийство идёт, православные!
- За что?
- Вот так правительство!
- Рубят, а? Конями топчут...
Недоуменно мялись на месте, делясь друг с другом своим возмущением. Не понимали, что нужно делать, никто не уходил, каждый прижимался к другому, стараясь найти какой-то выход из пёстрой путаницы чувств, смотрели с тревожным любопытством друг на друга и - всё-таки, более изумлённые, чем испуганные, - чего-то ждали, прислушиваясь, оглядываясь. Все были слишком подавлены и разбиты изумлением, оно лежало сверху всех чувств, мешало слиться настроению более естественному в эти неожиданные, страшные, бессмысленно ненужные минуты, пропитанные кровью невинных...
Молодой голос энергично позвал:
- Эй! Идите подбирать раненых!
Все встрепенулись, быстро пошли к выходу на реку. А навстречу им в улицу вползали по снегу и входили, шатаясь на ногах, изувеченные люди, в крови и снегу. Их брали на руки, несли, останавливали извозчиков, сгоняя седоков, куда-то увозили. Все стали озабочены, угрюмы, молчаливы. Рассматривали раненых взвешивающими глазами, что-то молча измеряли, сравнивали, углублённо искали ответов на страшный вопрос, встававший перед ними неясной, бесформенной, чёрной тенью. Он уничтожал образ недавно выдуманного героя, царя, источника милости и блага. Но лишь немногие решались вслух сознаться, что этот образ уже разрушен. Сознаться в этом было трудно, - ведь это значило лишить себя единственной надежды...
Шёл лысый человек в пальто с рыжей заплатой, его тусклый череп теперь был окрашен кровью, он опустил плечо и голову, ноги у него подламывались. Его вели широкоплечий парень без шапки, с курчавой головой и женщина в разорванной шубке с безжизненным, тупым лицом.
- Погоди, Михаило, - как же это? - бормотал раненый, - Стрелять в народ - не разрешается!.. Не должно это быть, Михаило.
- А - было! - крикнул парень.
- И стреляли... И рубили... - уныло заметила женщина.
- Значит, приказание дано на это, Михаило...
- И было! - злобно крикнул парень. - А ты думал - с тобой разговаривать станут? Вина стакан поднесут?
- Погоди, Михаило...
Раненый остановился, опираясь спиной о стену, и закричал:
- Православные!.. За что нас убивают? По какому закону?.. По чьему приказу?
Люди шли мимо него, опуская головы.
В другом месте на углу у забора собрались несколько десятков, и в середине их чей-то быстрый, задыхающийся голос говорил тревожно и злобно:
- Гапон вчера был у министра, он знал всё, что будет, значит - он изменник нам, - он повёл нас на смерть!
- Какая ему польза?
- А я - знаю?
Всюду разгоралось волнение, перед всеми вставали вопросы ещё неясные, но уже каждый чувствовал их важность, глубину, суровое, настойчивое требование ответа. В огне волнения быстро истлевала вера в помощь извне, надежда на чудесного избавителя от нужды.
Посреди улицы шла женщина, полная, плохо одетая, с добрым лицом матери, с большими, грустными глазами. Она плакала и, поддерживая правой рукой окровавленную левую, говорила:
- Как буду работать? Чем кормить детей?.. Кому жаловаться?.. Православные, где же у народа защитники, если и царь против него?
Её вопросы, громкие и ясные, разбудили людей, всколыхнули и встревожили их. К ней быстро подходили, бежали со всех сторон и, останавливаясь, слушали её слова угрюмо и внимательно.
- Значит, народу - нет закона?
У некоторых вырывались вздохи. Другие негромко ругались.
Откуда-то пронёсся резкий, злой крик.
- Получил помощь - сыну ногу разбили...
- Петруху - насмерть!..
Криков было мною, они хлестали по ушам и, всё чаще вызывая мстительное эхо, резкие отзвуки, будили чувство озлобления, сознание необходимости защищаться от убийц. На бледных лицах выступало некое решение.
- Товарищи! Мы всё-таки идём в город... может, чего-нибудь добьёмся... Идёмте, понемногу!
- Перебьют...
- Давайте говорить солдатам, - может, они поймут, что нет закона убивать народ!
- А может, есть, - почему мы знаем?
Толпа медленно, но неуклонно изменялась, перерождаясь в народ. Молодёжь расходилась небольшими группами, все они шли в одну сторону, снова к реке. И всё несли раненых, убитых, пахло тёплой кровью, раздавались стоны, возгласы.
- Якову Зимину - прямо в лоб...
- Спасибо батюшке-царю!
- Да-а, - встретил!
Раздалось несколько крепких слов. Даже за одно из них четверть часа тому назад толпа разорвала бы в клочья.
Маленькая девочка бежала и кричала всем:
- Не видали маму?
Люди молча оглядывались на неё и уступали ей дорогу.
Потом раздался голос женщины с раздробленной рукой:
- Здесь, здесь я...
Улица пустела. Молодёжь уходила всё быстрее. Пожилые люди угрюмо, не спеша, тоже шли куда-то по двое и по трое, исподлобья глядя вслед молодым. Говорили мало... Лишь порой кто-нибудь, не сдержав горечи, восклицал негромко:
- Значит, народ отбросили теперь?..
- Убийцы проклятые!..
Сожалели об убитых людях и, догадываясь, что убит также один тяжёлый, рабский предрассудок, осторожно молчали о нём, не произнося более царапающего ухо имени его, чтобы не тревожить в сердце тоски и гнева...
А может быть, молчали о нём, боясь создать другой на место мёртвого...
...Вокруг жилища царя стояли плотной, неразрывной цепью серые солдаты, под окнами дворца на площади расположилась конница, торчали пушки, небольшие и похожие на пиявок. Запах сена, навоза, лошадиного пота окружал дворец, лязг железа, звон шпор, крики команды, топот лошадей колебался под слепыми окнами дворца.
Против солдат - тысячи безоружных, озлобленных людей топчется на морозе, над толпою - сероватый пар дыхания, точно пыль. Рота солдат опиралась одним флангом о стену здания на углу Невского проспекта, другим о железную решётку сада, преграждая дорогу на площадь ко дворцу. Почти вплоть к солдатам штатские, разнообразно одетые люди, большинство рабочих, много женщин и подростков.
- Расходись, господа! - вполголоса говорил фельдфебель. Он ходил вдоль фронта, отодвигая людей от солдат руками и плечом, стараясь не видеть человеческих лиц.
- Почему вы не пускаете? - спрашивали его.
- Куда?
- К царю!
Фельдфебель на секунду остановился и с чувством, похожим на уныние, воскликнул:
- Да я же говорю - нет его!
- Царя нет?
- Ну да! Сказано вам нет, и - ступайте!
- Совсем нет царя? - настойчиво допрашивал иронический голос.
Фельдфебель снова остановился, поднял руку.
- За такие слова - берегись!
И другим тоном объяснил:
- В городе - нет его!
Из толпы ответили:
- Нигде нет!
- Кончился!
- Расстреляли вы его, дьяволы!
- Вы думали - народ убиваете?
1 2 3 4 5 6 7
- Ну, и бежал же я!..
- Тут - побежишь!.. - ответили ему.
И вдруг со всех сторон посыпались восклицания изумления, испуга, злобы...
- Что же это, братцы, а?
- Убийство идёт, православные!
- За что?
- Вот так правительство!
- Рубят, а? Конями топчут...
Недоуменно мялись на месте, делясь друг с другом своим возмущением. Не понимали, что нужно делать, никто не уходил, каждый прижимался к другому, стараясь найти какой-то выход из пёстрой путаницы чувств, смотрели с тревожным любопытством друг на друга и - всё-таки, более изумлённые, чем испуганные, - чего-то ждали, прислушиваясь, оглядываясь. Все были слишком подавлены и разбиты изумлением, оно лежало сверху всех чувств, мешало слиться настроению более естественному в эти неожиданные, страшные, бессмысленно ненужные минуты, пропитанные кровью невинных...
Молодой голос энергично позвал:
- Эй! Идите подбирать раненых!
Все встрепенулись, быстро пошли к выходу на реку. А навстречу им в улицу вползали по снегу и входили, шатаясь на ногах, изувеченные люди, в крови и снегу. Их брали на руки, несли, останавливали извозчиков, сгоняя седоков, куда-то увозили. Все стали озабочены, угрюмы, молчаливы. Рассматривали раненых взвешивающими глазами, что-то молча измеряли, сравнивали, углублённо искали ответов на страшный вопрос, встававший перед ними неясной, бесформенной, чёрной тенью. Он уничтожал образ недавно выдуманного героя, царя, источника милости и блага. Но лишь немногие решались вслух сознаться, что этот образ уже разрушен. Сознаться в этом было трудно, - ведь это значило лишить себя единственной надежды...
Шёл лысый человек в пальто с рыжей заплатой, его тусклый череп теперь был окрашен кровью, он опустил плечо и голову, ноги у него подламывались. Его вели широкоплечий парень без шапки, с курчавой головой и женщина в разорванной шубке с безжизненным, тупым лицом.
- Погоди, Михаило, - как же это? - бормотал раненый, - Стрелять в народ - не разрешается!.. Не должно это быть, Михаило.
- А - было! - крикнул парень.
- И стреляли... И рубили... - уныло заметила женщина.
- Значит, приказание дано на это, Михаило...
- И было! - злобно крикнул парень. - А ты думал - с тобой разговаривать станут? Вина стакан поднесут?
- Погоди, Михаило...
Раненый остановился, опираясь спиной о стену, и закричал:
- Православные!.. За что нас убивают? По какому закону?.. По чьему приказу?
Люди шли мимо него, опуская головы.
В другом месте на углу у забора собрались несколько десятков, и в середине их чей-то быстрый, задыхающийся голос говорил тревожно и злобно:
- Гапон вчера был у министра, он знал всё, что будет, значит - он изменник нам, - он повёл нас на смерть!
- Какая ему польза?
- А я - знаю?
Всюду разгоралось волнение, перед всеми вставали вопросы ещё неясные, но уже каждый чувствовал их важность, глубину, суровое, настойчивое требование ответа. В огне волнения быстро истлевала вера в помощь извне, надежда на чудесного избавителя от нужды.
Посреди улицы шла женщина, полная, плохо одетая, с добрым лицом матери, с большими, грустными глазами. Она плакала и, поддерживая правой рукой окровавленную левую, говорила:
- Как буду работать? Чем кормить детей?.. Кому жаловаться?.. Православные, где же у народа защитники, если и царь против него?
Её вопросы, громкие и ясные, разбудили людей, всколыхнули и встревожили их. К ней быстро подходили, бежали со всех сторон и, останавливаясь, слушали её слова угрюмо и внимательно.
- Значит, народу - нет закона?
У некоторых вырывались вздохи. Другие негромко ругались.
Откуда-то пронёсся резкий, злой крик.
- Получил помощь - сыну ногу разбили...
- Петруху - насмерть!..
Криков было мною, они хлестали по ушам и, всё чаще вызывая мстительное эхо, резкие отзвуки, будили чувство озлобления, сознание необходимости защищаться от убийц. На бледных лицах выступало некое решение.
- Товарищи! Мы всё-таки идём в город... может, чего-нибудь добьёмся... Идёмте, понемногу!
- Перебьют...
- Давайте говорить солдатам, - может, они поймут, что нет закона убивать народ!
- А может, есть, - почему мы знаем?
Толпа медленно, но неуклонно изменялась, перерождаясь в народ. Молодёжь расходилась небольшими группами, все они шли в одну сторону, снова к реке. И всё несли раненых, убитых, пахло тёплой кровью, раздавались стоны, возгласы.
- Якову Зимину - прямо в лоб...
- Спасибо батюшке-царю!
- Да-а, - встретил!
Раздалось несколько крепких слов. Даже за одно из них четверть часа тому назад толпа разорвала бы в клочья.
Маленькая девочка бежала и кричала всем:
- Не видали маму?
Люди молча оглядывались на неё и уступали ей дорогу.
Потом раздался голос женщины с раздробленной рукой:
- Здесь, здесь я...
Улица пустела. Молодёжь уходила всё быстрее. Пожилые люди угрюмо, не спеша, тоже шли куда-то по двое и по трое, исподлобья глядя вслед молодым. Говорили мало... Лишь порой кто-нибудь, не сдержав горечи, восклицал негромко:
- Значит, народ отбросили теперь?..
- Убийцы проклятые!..
Сожалели об убитых людях и, догадываясь, что убит также один тяжёлый, рабский предрассудок, осторожно молчали о нём, не произнося более царапающего ухо имени его, чтобы не тревожить в сердце тоски и гнева...
А может быть, молчали о нём, боясь создать другой на место мёртвого...
...Вокруг жилища царя стояли плотной, неразрывной цепью серые солдаты, под окнами дворца на площади расположилась конница, торчали пушки, небольшие и похожие на пиявок. Запах сена, навоза, лошадиного пота окружал дворец, лязг железа, звон шпор, крики команды, топот лошадей колебался под слепыми окнами дворца.
Против солдат - тысячи безоружных, озлобленных людей топчется на морозе, над толпою - сероватый пар дыхания, точно пыль. Рота солдат опиралась одним флангом о стену здания на углу Невского проспекта, другим о железную решётку сада, преграждая дорогу на площадь ко дворцу. Почти вплоть к солдатам штатские, разнообразно одетые люди, большинство рабочих, много женщин и подростков.
- Расходись, господа! - вполголоса говорил фельдфебель. Он ходил вдоль фронта, отодвигая людей от солдат руками и плечом, стараясь не видеть человеческих лиц.
- Почему вы не пускаете? - спрашивали его.
- Куда?
- К царю!
Фельдфебель на секунду остановился и с чувством, похожим на уныние, воскликнул:
- Да я же говорю - нет его!
- Царя нет?
- Ну да! Сказано вам нет, и - ступайте!
- Совсем нет царя? - настойчиво допрашивал иронический голос.
Фельдфебель снова остановился, поднял руку.
- За такие слова - берегись!
И другим тоном объяснил:
- В городе - нет его!
Из толпы ответили:
- Нигде нет!
- Кончился!
- Расстреляли вы его, дьяволы!
- Вы думали - народ убиваете?
1 2 3 4 5 6 7