– Анна Никифоровна, вам приходилось когда-нибудь знавать Афанасия Мельника?..
Ответила она не прежде, чем подложила шабалкой углей в самовар:
– Приходилось.
– Не могли бы вы рассказать об этом знакомстве поподробнее?
– Вы человек должностной и нездешний. Раз спрашиваете, значит – надо. Чего мне таить? Не сама, так люди расскажут хуже… Погодите, с самоваром управлюсь.
Василий Тихонович внимательно наблюдал за ней, но не приметил и тени волнения. И только после того как был заварен чай и разлит по чашкам, она взглянула на него прямо.
– Дело давнишнее… Бабий грех. Разве его скроешь?
Василий Тихонович отпил глоток горячего чая, а она легонько отодвинула от себя чашку, закуталась в пуховый платок.
– Что говорить… Замуж вышла рано, еще до войны осталась солдаткой с махоньким на руках. А как началось, по второму году получила похоронную. Перебивались вдвоем со свекровушкой, но и она перед победой умерла вот в этой самой избе… Я работала на ферме дояркой. Парнишка подрос к тому времени, Поднимусь до света, приготовлю кое-что да выставлю ему на стол, чтобы не будить, а сама бежать… Обратно домой – тоже затемно… Вот так и жила.
Не прерывая рассказа, она подлила в чашку Саломахина и, словно только сейчас вспомнив о его главном вопросе, перешла к другому:
– Зимой было… Торопилась домой, а до фермы у нас больше километра, место открытое, ветер секет, как хлыстом. Слышу, сани скрипят, догоняют меня. Не спрашивая, пала в них. А это как раз Афанасий Мельник ехал. Тогда впервой и увидела его. Не понравился он мне, злым показался, да еще и нерусский… Как в деревню-то заехали, я и увидела, что сам-то он задубел на морозе пуще моего. Позвала в избу, чаю подала. Оттаял. Закурил. Вон там, у порога, на голбешнице сидел. Свету электрического тогда не было. На столе – мигушка, в избе темно. А я вижу, что у него глаза блестят. Когда уехал, даже на душе легче стало…
Пожала плечами.
– А потом невзначай еще несколько раз встречала. Он конюхом в Кабаньем работал. Догонит на дороге, остановится, подвезет до деревни, либо – к ферме… А когда нужда случалась в Кабанье ехать, так лошадь предлагал. Людей избегал, а ко мне привык…
Василию Тихоновичу казалось, что она никак не решается сказать ему то главное, что он знал, поэтому и рассказ ее как-то сам собой уходил в сторону. Она тоже, видимо, чувствовала это и впервые за весь вечер смешалась. А потом решилась вдруг:
– Однажды заехал ко мне сам, увидел, что двери в избе настежь. Мальчишка где-то на улице бегал: летом-то темнеет поздно. Я только что ужин изготовила. Ну, пригласила его… Не знаю, как потом все и получилось… С того вечера и стал ко мне приезжать…
Она вздохнула облегченно и стала по-прежнему спокойной.
– Не хотела видеться с ним, – признавалась она. – Каждый раз, проводив, думала, что вдругорядь не пущу. И казнила себя всячески: и что люди видят, и что человек он женатый, и что войну подло пережил… А как приезжал – опять уступала…
– И как же вы расстались? – решился спросить Саломахин.
– Расстались, – сказала она. – Еще задолго до того, как он воротился обратно, в Молдавию. Чего греха таить, привыкла я к нему. Казалось, у меня он совсем другим был. Как бы все дальше пошло, гадать не буду, только мальчишка мой вырос и никак не мог принять его… Деревня – два десятка домов, все на виду, куда деваться? У всех дети, они все слышат. Видно, через них идо моего дошло, что старшие говорили. Пришел такой день, когда сын спросил меня:
– А где наш папа? Убит?
– Убит, – говорю, – на войне.
– А этот твой, – спрашивает, – предатель?
– Никакой, он не предатель, – отвечаю.
– Ну, изменник…
– Мал ты еще рассуждать об этом, – пристрожила тогда сына. А. сама подумала: «Ладно ли делаю?»
Анна подвинула к себе остывший чай, отпила глоток,
– А парня моего с той поры как подменили. В школу уйдет – и с концом, только к вечеру явится. Поест не поест, сразу в постель. Не прошло и недели, приходит учительница: оказывается, Генка-то и в школу перестал ходить. Вдвоем с ней едва уговорили его вернуться в класс. Я тогда Афанасью-то и сказала, чтобы не приезжал он больше ко мне. Обещал… А слова не сдержал. Нет-нет да и зайдет: не могу, говорит…
– А сын?
– Сын, сын. – Она опять замолчала, пока не решилась: – Дождался весны и сбежал совсем, Через милицию едва нашли месяца через два. – И, словно торопясь переступить неприятное для себя, заторопилась: – И Мельник больше у меня в доме не бывал. Упросила отстать… Правда, не упускал еще случая встретить меня где-нибудь на стороне, все уговаривал уехать с ним куда-нибудь, хоть еще дальше в Сибирь. Говорил, что пройдет все это у парня. Ну а я решила: хватит, Анна, греха на твою душу. Да и самой уж четвертый десяток шел, сын до попреков дорос…
– Так и уехал Мельник со старой семьей?
– А куда ж ему деваться: ведь и у него дети. А я отказала без всякой надежды… Перед отъездом своим приезжал проститься. Плакал даже… Вот так и знавала я Афанасия Мельника, – закончила она.
Саломахин подождал некоторое время, надеясь, что Анна сообщит ему и другое. Наконец сказал сам:
– Анна Никифоровна, а ведь после того Мельник приезжал сюда.
– Когда?
Он увидел в ее глазах изумление.
– Четыре года назад.
– А… – протянула она. – Про то я знаю. Он ведь и меня не миновал. – Она едва приметно усмехнулась. – Вспомнил старое, заехал. А я и ночевать ему не дозволила. Проводила обратно. Постарел…
– Куда же он поехал от вас?
– Говорил, в Свердловск. Собирался в Нижнем Тагиле да в Асбесте побывать. Хотел либо железа, либо шифера на дом купить. Еще спрашивал у меня, где легче достать. Но я в этом не понимаю.
– А в Шадринске он останавливался?
– Должно быть, – ответила она просто. – Шкурки каракулевые на продажу привозил. На вырученные деньги и хотел кровлю-то купить. Давала я ему тогда шадринский адрес женщины из нашей деревни, она еще в войну туда за мужем уехала да тоже овдовела.
– Я могу узнать ее адрес?
– Пожалуйста, если надо.
– Надо, Анна Никифоровна.
Василий Тихонович с трудом скрывал волнение, которое все больше охватывало его. Записав в блокнот шадринский адрес, он спросил ее наконец:
– Фамилия мне ваша напоминает знакомую… Скажите, у вас нет родных в Свердловске?
– Нет. Сын под Свердловском живет. Правда, бывать у него не приходилось, не приглашает сильно-то… Видно, все с той поры. Тогда ведь, когда привезли его из Ташкента-то, он дома недолго пожил, года два или три. Как дотянул до семилетки, так и уехал в фэзеушники. Работал по разным городам, пока не женился, да и осел, где запнулся о семью… Меня признает, конечно, но неласковый вырос…
– Адрес его вы знаете, конечно?
– Сейчас посмотрю. – Она прошла в чистую горницу, вынесла оттуда коробку и, отыскав в ней старый конверт, подала его Саломахину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20