! Ну так встряхнись, изнеженное ничтожество! Сумей принять смерть в ясном уме, твердой памяти, а не в этом скотском состоянии, когда даже не понимаешь, что тебе дали на сегодня пожрать!.. Сын Вейтарволда станет Даггонааром, Сокрушителем даггонов, этих невидимых, неосязаемых, неуязвимых тварей, обрушивающих Плывущие города и бунтующие народы!..» Бред, над которым еще совсем недавно я смеялся бы до слез и говорил, что такую чушь способен придумать разве что слабоумный Вийлелль, переборщивший с одним из своих наркотических средств или с зиймалльским нектаром, любой из сотен и тысяч его разновидностей! Теперь неудивительно, что Аколиты охотились за мной! Верили они или не верили в это пророчество, все равно – это страшная ересь, и, уж конечно, меня следовало уничтожить!..
Мое одиночество было нарушено самым неожиданным образом. Нет, меня не вызвали на новый допрос. Напротив, пришли как раз КО МНЕ.
…Первым в мою камеру привели Гендаля Эрккина.
Никогда не думал, что когда-нибудь смогу при виде этой широченной фигуры и мрачного тяжелого лица вскочить, как ужаленный, и броситься к нему на шею. Конвой не препятствовал мне обнимать Эрккина. Более того, оба «синих» немедленно вышли из камеры, оставив нас вдвоем. Я судорожно вцепился в его мощную красную шею, словно желая задушить его, и бормотал:
– Ты, ты… дядя Гендаль!.. Мы… нам… Они все знают про Аколитов… и вообще…
Он осторожно разжал мои пальцы, потом мягко отстранил меня и чуть подтолкнул. Впрочем, и этого легкого тычка вполне хватило, чтобы я растянулся на койке.
– Дядя Гендаль, – выдохнул я и умолк.
– Да, я все знаю, следак меня просветил, сука пузатая, – безо всякого выражения отозвался гвелль.
– Пузатая? – удивился я. – Тебя разве не Класус допрашивал?
– Какой Класус? У тебя тут совсем мозги замерзли, что ли? – осведомился он.
– Да нет. Меня вызвал Класус… Он сказал… он сказал, что нам конец.
– Да это я тебе уже давно говорю, – криво усмехнулся Пес, показывая неровные зубы, испачканные в чем-то красном. Увидев, что я смотрю ему прямо в рот, он пояснил:
– Да это меня кормят сырым мясом. Сегодня вот кормили. Хотят, чтобы я окончательно озверел, что ли? Ну, да мне все равно, эге. Какая разница, чем меня на убой кормят. Сытно, и ладно. А ты как тут? Я смотрю, обрадовался мне, эге? Да я тоже твою рожу рад видеть, если честно. Не знаешь, чего это меня к тебе привели? Или вообще перевели?
– Н-нет, – отозвался я. – Я думал… то есть я не думал…
Вторым был Олег Павлович Табачников. Ученый имел жалкий вид, дрожал и втягивал голову в плечи. За время пребывания в Антарктическом накопителе он постарел, верно, лет на двадцать. На висках и на макушке топорщились совершенно седые пряди, которых я раньше как-то не замечал. Он смотрел на нас то одним, то другим глазом и, кажется, не узнавал. Да у него же нет этой дурацкой оглобли на лице… очков! А без них он ничего не видит. Профессор узнал нас только после того, как мы сами подошли к нему. Табачников стоял у стены, ежился и моргал, моргал.
– Рэмон, – наконец произнес он, – Эрккин!.. Вы здесь?.. Что с нами будут делать? Что… что это такое? Я ничего не вижу. На допросе я уронил очки и разбил их. Вам не говорили, когда состоится суд? Я не понимаю, в чем меня обвиняют. Эти арранты так любят козырять своим совершенным судопроизводством… беспристрастной юстицией. Даже если погибнет мир… fiat justitia…
– Ты, Палыч, успокойся и понапрасну нервы себе не дергай, – рассудительно произнес Гендаль Эрккин, – не знаю, что это нашло на наших тюремщиков, но только нас снова вместе поместили – и это здорово. Хоть не надо сидеть одному в этих ледяных залах, которые по недоразумению тюрьмой называют!
Но и втроем мы пробыли совсем недолго. К нам пришли сразу трое посетителей. Нет, если быть совсем точным, в камеру вошли сразу пятеро, но двое офицеров сопровождения тотчас же ретировались согласно приказу.
В камере они появились не с пустыми руками, а внесли длинный, легкий диван. Опять же согласно приказу. Приказу бретт-эмиссара Класуса, который наличествовал в числе прочих троих посетителей.
Двое же других были Аня Лапшина и ее папаша, почетный губернатор Антонен Ы Лакхк.
Увидев нас, Антон Иванович подпрыгнул на месте и закричал так, что гулкое эхо, многократно отразившись от стен, сотрясло пространство камеры:
– Это они, товарищ бретт-эмиссар, это они, совершенно точно! Вон тот, который помоложе, – это он выдал себя за представителя Высшего Надзора… то есть за вас, товарищ бретт-эмиссар! А другой, тот, что с широкой бандитской рожей… это его спутник, гвелль. Это точно они, я их узнаю! А тот, что щурится, седой – Табачников, бывший профессор, которого несколько лет назад лишили аррантской визы за какие-то там темные дела… У него были проблемы с Храмом, товарищ бретт-эмиссар!
– Помолчите, Антон Иванович, пока вас ни о чем не спрашивают, – сказал Класус недовольно. – Я, честно говоря, не совсем понимаю, зачем ллерд Зайверр направил вас сюда, чтобы опознать подозреваемых. Наверно, это нужно для отчета перед вышестоящим начальством. Вот ваша дочь представляется мне гораздо более важным фигурантом в этом сложном и запутанном деле.
Губернатор с нескрываемой досадой взглянул на свое чадо. Мало того что она где-то болталась столько времени, так теперь компрометирует его перед представителями Высшего Надзора и ставит в откровенно неловкое положение!.. Все это я без труда прочел на его пухлом лице. С появлением обоих Лапшиных я вдруг сумел взять себя в руки и вывалиться из этого дурацкого, унизительного, полуобморочного состояния, в котором находился последнее время. Я перевел взгляд с возмущенного губернатора на его дочь. Конечно, это была та же Аня, какой я ее впервые увидел там, в каюте «шалаша», но в то же самое время – иная. Что-то изменилось в ее облике. Что-то неуловимое, чему не дать однозначного определения. Бледность лица можно объяснить особенностями освещения в камере. Синеватые тени под глазами?.. Усталость, тревога. Взгляд? Да. Взгляд! Глаза – грустные, подсвеченные изнутри, – грустные глаза цвета морской волны.
Хотя мне просто могло показаться. Я мог просто выдумать все – по той простой причине, что хотел видеть Аню именно такой.
Аня, ее папаша и Класус разместились на диване. Мы же с Табачниковым и Гендалем Эрккином встали напротив. Класус проговорил:
– Значит, вы признаете в стоящих напротив подозреваемых тех самых людей, что явились к вам и выдавали себя за представителей Высшего Надзора?
– Совершенно точно, совершенно точно, – заговорил Лапшин. – Конечно же это они. Это Комаров ввел меня в заблуждение, сказав, что…
– Не надо про Комарова. Он не имеет отношения к делу.
– Комаров тут выступил в роли Бобчинского и Добчинского, – вполголоса сказала Аня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Мое одиночество было нарушено самым неожиданным образом. Нет, меня не вызвали на новый допрос. Напротив, пришли как раз КО МНЕ.
…Первым в мою камеру привели Гендаля Эрккина.
Никогда не думал, что когда-нибудь смогу при виде этой широченной фигуры и мрачного тяжелого лица вскочить, как ужаленный, и броситься к нему на шею. Конвой не препятствовал мне обнимать Эрккина. Более того, оба «синих» немедленно вышли из камеры, оставив нас вдвоем. Я судорожно вцепился в его мощную красную шею, словно желая задушить его, и бормотал:
– Ты, ты… дядя Гендаль!.. Мы… нам… Они все знают про Аколитов… и вообще…
Он осторожно разжал мои пальцы, потом мягко отстранил меня и чуть подтолкнул. Впрочем, и этого легкого тычка вполне хватило, чтобы я растянулся на койке.
– Дядя Гендаль, – выдохнул я и умолк.
– Да, я все знаю, следак меня просветил, сука пузатая, – безо всякого выражения отозвался гвелль.
– Пузатая? – удивился я. – Тебя разве не Класус допрашивал?
– Какой Класус? У тебя тут совсем мозги замерзли, что ли? – осведомился он.
– Да нет. Меня вызвал Класус… Он сказал… он сказал, что нам конец.
– Да это я тебе уже давно говорю, – криво усмехнулся Пес, показывая неровные зубы, испачканные в чем-то красном. Увидев, что я смотрю ему прямо в рот, он пояснил:
– Да это меня кормят сырым мясом. Сегодня вот кормили. Хотят, чтобы я окончательно озверел, что ли? Ну, да мне все равно, эге. Какая разница, чем меня на убой кормят. Сытно, и ладно. А ты как тут? Я смотрю, обрадовался мне, эге? Да я тоже твою рожу рад видеть, если честно. Не знаешь, чего это меня к тебе привели? Или вообще перевели?
– Н-нет, – отозвался я. – Я думал… то есть я не думал…
Вторым был Олег Павлович Табачников. Ученый имел жалкий вид, дрожал и втягивал голову в плечи. За время пребывания в Антарктическом накопителе он постарел, верно, лет на двадцать. На висках и на макушке топорщились совершенно седые пряди, которых я раньше как-то не замечал. Он смотрел на нас то одним, то другим глазом и, кажется, не узнавал. Да у него же нет этой дурацкой оглобли на лице… очков! А без них он ничего не видит. Профессор узнал нас только после того, как мы сами подошли к нему. Табачников стоял у стены, ежился и моргал, моргал.
– Рэмон, – наконец произнес он, – Эрккин!.. Вы здесь?.. Что с нами будут делать? Что… что это такое? Я ничего не вижу. На допросе я уронил очки и разбил их. Вам не говорили, когда состоится суд? Я не понимаю, в чем меня обвиняют. Эти арранты так любят козырять своим совершенным судопроизводством… беспристрастной юстицией. Даже если погибнет мир… fiat justitia…
– Ты, Палыч, успокойся и понапрасну нервы себе не дергай, – рассудительно произнес Гендаль Эрккин, – не знаю, что это нашло на наших тюремщиков, но только нас снова вместе поместили – и это здорово. Хоть не надо сидеть одному в этих ледяных залах, которые по недоразумению тюрьмой называют!
Но и втроем мы пробыли совсем недолго. К нам пришли сразу трое посетителей. Нет, если быть совсем точным, в камеру вошли сразу пятеро, но двое офицеров сопровождения тотчас же ретировались согласно приказу.
В камере они появились не с пустыми руками, а внесли длинный, легкий диван. Опять же согласно приказу. Приказу бретт-эмиссара Класуса, который наличествовал в числе прочих троих посетителей.
Двое же других были Аня Лапшина и ее папаша, почетный губернатор Антонен Ы Лакхк.
Увидев нас, Антон Иванович подпрыгнул на месте и закричал так, что гулкое эхо, многократно отразившись от стен, сотрясло пространство камеры:
– Это они, товарищ бретт-эмиссар, это они, совершенно точно! Вон тот, который помоложе, – это он выдал себя за представителя Высшего Надзора… то есть за вас, товарищ бретт-эмиссар! А другой, тот, что с широкой бандитской рожей… это его спутник, гвелль. Это точно они, я их узнаю! А тот, что щурится, седой – Табачников, бывший профессор, которого несколько лет назад лишили аррантской визы за какие-то там темные дела… У него были проблемы с Храмом, товарищ бретт-эмиссар!
– Помолчите, Антон Иванович, пока вас ни о чем не спрашивают, – сказал Класус недовольно. – Я, честно говоря, не совсем понимаю, зачем ллерд Зайверр направил вас сюда, чтобы опознать подозреваемых. Наверно, это нужно для отчета перед вышестоящим начальством. Вот ваша дочь представляется мне гораздо более важным фигурантом в этом сложном и запутанном деле.
Губернатор с нескрываемой досадой взглянул на свое чадо. Мало того что она где-то болталась столько времени, так теперь компрометирует его перед представителями Высшего Надзора и ставит в откровенно неловкое положение!.. Все это я без труда прочел на его пухлом лице. С появлением обоих Лапшиных я вдруг сумел взять себя в руки и вывалиться из этого дурацкого, унизительного, полуобморочного состояния, в котором находился последнее время. Я перевел взгляд с возмущенного губернатора на его дочь. Конечно, это была та же Аня, какой я ее впервые увидел там, в каюте «шалаша», но в то же самое время – иная. Что-то изменилось в ее облике. Что-то неуловимое, чему не дать однозначного определения. Бледность лица можно объяснить особенностями освещения в камере. Синеватые тени под глазами?.. Усталость, тревога. Взгляд? Да. Взгляд! Глаза – грустные, подсвеченные изнутри, – грустные глаза цвета морской волны.
Хотя мне просто могло показаться. Я мог просто выдумать все – по той простой причине, что хотел видеть Аню именно такой.
Аня, ее папаша и Класус разместились на диване. Мы же с Табачниковым и Гендалем Эрккином встали напротив. Класус проговорил:
– Значит, вы признаете в стоящих напротив подозреваемых тех самых людей, что явились к вам и выдавали себя за представителей Высшего Надзора?
– Совершенно точно, совершенно точно, – заговорил Лапшин. – Конечно же это они. Это Комаров ввел меня в заблуждение, сказав, что…
– Не надо про Комарова. Он не имеет отношения к делу.
– Комаров тут выступил в роли Бобчинского и Добчинского, – вполголоса сказала Аня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116