И вот что их к этому побудило, и как все произошло.
Под вечер - а вечер был ненастный - миссис Пирибингл вышла из дому и, стуча по мокрым камням деревянными сандалиями, оставлявшими по всему двору бесчисленные следы, похожие на неясные чертежи первой теоремы Эвклида, направилась к кадке и налила из нее воды в чайник. Затем она вернулась в дом, уже без деревянных сандалий (при этом она намного уменьшилась в росте, потому что сандалии были высокие, а миссис Пирибингл маленькая), и поставила чайник на огонь. Тут она потеряла душевное равновесие или, может быть, только засунула его куда-то на минутку, потому что вода была ужас какая холодная и находилась в том скользком, слизистом, слякотном состоянии, когда она как будто приобретает способность просачиваться решительно всюду, и даже за металлические кольца деревянных сандалий; так вот, значит, вода замочила ножки миссис Пирибингл и даже забрызгала ей икры. А если мы гордимся, и не без оснований, нашими ножками и любим, чтобы чулочки у нас всегда были чистенькие и опрятные, то перенести такое огорчение нам очень трудно.
А тут еще чайник упрямился и кобенился. Он не давал себя повесить на верхнюю перекладину; он и слышать не хотел о том, чтобы послушно усесться на груде угольков; он все время клевал носом, как пьяный, и заливал очаг, ну прямо болван, а не чайник! Он брюзжал, и шипел, и сердито плевал в огонь. В довершение всего и крышка, увильнув от пальчиков миссис Пирибингл, скачала перевернулась, а потом с удивительным упорством, достойным лучшего применения, боком нырнула в воду и ушла на самое дно чайника. Даже корпус корабля "Ройал Джордж" и тот сопротивлялся не так отчаянно, когда его тащили из воды, как упиралась крышка этого чайника, когда миссис Пирибингл вытаскивала ее наверх.
А чайник по-прежнему злился и упрямился; он вызывающе подбоченился ручкой и с дерзкой насмешкой задрал носик на миссис Пирибингл, как бы говоря: "А я не закиплю! Ни за что не закиплю!"
Но миссис Пирибингл к тому времени уже снова повеселела, смахнула золу со своих пухленьких ручек, похлопав их одной о другую" и, рассмеявшись, уселась против чайника. Между тем веселое пламя так вскидывалось и опадало, вспыхивая и заливая светом маленького косца на верхушке голландских часов, что чудилось, будто он стоит как вкопанный перед мавританским дворцом, да и все вокруг недвижно, кроме пламени.
Тем не менее косец двигался, - его сводило судорогой дважды в секунду, точно и неуклонно. Когда же часы собрались бить, тут на страдания его стало прямо-таки страшно смотреть, а когда кукушка выглянула из-за дверцы, ведущей во дворец, и прокуковала шесть раз, он так содрогался при каждом "ку-ку!", словно слышал некий загробный голос или словно что-то острое кололо ему икры".
На что это больше похоже - на реальную жизнь или на блестящий балет-пантомиму? Вся бутафория на маленькой сцене вдруг оживает и начинает выкидывать разные чудачества - как это произойдет завтра вечером в пантомиме. Чайник упрям до" смешного: он "клюет носом, как пьяный", "сердито плюется", "кобенится", "подбоченивается ручкой", "с дерзкой насмешкой задирает носик" и т. п. Его крышка проявляет "удивительное упорство", маленький косец "судорожно дергается". Вся сцена - сплошная карикатура. Автор не позволяет себе ни капли серьезности. Избыток шуток, видимо, рассчитан на праздничное настроение. В более спокойное время, когда утихает праздничная суматоха, такой вдумчивый, тонкий и проницательный художник повседневной жизни как мистер Диккенс не позволяет себе употреблять столь кричащие краски.
Но, допустим, мы настроились на этот тон. Поверили, что книга - всего лишь рождественская шалость и что автор просто решил поразвлечься вместе с полумиллионом доверяющих и сочувствующих ему читателей (надо признать, что ни один писатель не имел над нами такой власти - власти доброты и дружелюбия) - и читатель, несколько ошарашенный шумной веселостью "Песенки первой", уже спокойно воспринимает "Песенку вторую" и с готовностью участвует в общем ликовании в "Песенке третьей". Очаровательно неправдоподобный сюжет, построенный на ревности Пирибингла к "загорелому моряку", который возвращается из "золотой Америки" и при помощи раскладного стула и седого парика изображает из себя старца; Калеб Пламмер, бедный мастер-игрушечник, всю свою жизнь посвятивший благонамеренному обману и умудрившийся внушить своей слепой дочери, что они самые счастливые и благополучные люди на земле; ее влюбленность в злобного и отвратительного Грубба и Теклтона - все эти невероятности, против которых во всякое другое время, кроме Рождества, восстал бы наш здравый смысл, сейчас становятся совершенно естественными, а нагромождение нелепостей - милым и почти возможным. Разве мы не сочувствовали горестям принцесс в сказках матушки Банч, разве мы не допускали - на какое-то время - реальность карликов и великанов, поющих деревьев и говорящих животных? Если подойти к "Сверчку" с такой рождественской точки зрения, то и сам сверчок, и Крошка, и чайник, и Грубб и Теклтон обретают ту же полуфантастическую реальность, и зачарованный ими читатель плачет или смеется, в зависимости от своего настроения. Проникнитесь этим духом, и тогда Крошке, жене возчика, можно говорить языком Клариссы; Пирибинглю отличаться тонкостью и чувствительностью лорда Орвиля; слепой девушке можно чахнуть, безмолвно обожая Грубба и Теклтона; косцу на часах корчиться в судорогах, и "верному сверчку за очагом и преданным домашним феям" можно уговаривать и утешать возчика. Как праздничное представление, которое вы смотрите, сидя у себя дома в кресле - вашей собственной ложе у камина, - повесть великолепна, неподражаема и необыкновенно искусно сделана. Она открывается комической пантомимой, но драматизм действия неуклонно нарастает. Сельские декорации пленяют своим изяществом. Для каждого прелестного невероятного действующего лица заготовлен эффектный выход и собственный танец. Музыка - веселая или грустная - всегда полна свежести и очарования. Спектакль завершается грандиозной массовой сценой, в которой под гром оркестра и сияние голубых и розовых фонариков что есть мочи отплясывают все до единого действующие лица. И если мы все же предпочитаем написанные в спокойной манере картины реальной жизни, то это лишь потому, что нас к этому приучил сам же мистер Диккенс, вкупе с другими великими английскими юмористами. И мы невольно вздыхаем* по былой простоте замечательного художника.
Однако и в этой повести встречается немало блестящих образцов этой великолепной простоты, ярких реалистических штрихов, в которых мистер Диккенс не знает равных. Некоторые изображенные им персонажи совершенно неповторимы.
1 2 3
Под вечер - а вечер был ненастный - миссис Пирибингл вышла из дому и, стуча по мокрым камням деревянными сандалиями, оставлявшими по всему двору бесчисленные следы, похожие на неясные чертежи первой теоремы Эвклида, направилась к кадке и налила из нее воды в чайник. Затем она вернулась в дом, уже без деревянных сандалий (при этом она намного уменьшилась в росте, потому что сандалии были высокие, а миссис Пирибингл маленькая), и поставила чайник на огонь. Тут она потеряла душевное равновесие или, может быть, только засунула его куда-то на минутку, потому что вода была ужас какая холодная и находилась в том скользком, слизистом, слякотном состоянии, когда она как будто приобретает способность просачиваться решительно всюду, и даже за металлические кольца деревянных сандалий; так вот, значит, вода замочила ножки миссис Пирибингл и даже забрызгала ей икры. А если мы гордимся, и не без оснований, нашими ножками и любим, чтобы чулочки у нас всегда были чистенькие и опрятные, то перенести такое огорчение нам очень трудно.
А тут еще чайник упрямился и кобенился. Он не давал себя повесить на верхнюю перекладину; он и слышать не хотел о том, чтобы послушно усесться на груде угольков; он все время клевал носом, как пьяный, и заливал очаг, ну прямо болван, а не чайник! Он брюзжал, и шипел, и сердито плевал в огонь. В довершение всего и крышка, увильнув от пальчиков миссис Пирибингл, скачала перевернулась, а потом с удивительным упорством, достойным лучшего применения, боком нырнула в воду и ушла на самое дно чайника. Даже корпус корабля "Ройал Джордж" и тот сопротивлялся не так отчаянно, когда его тащили из воды, как упиралась крышка этого чайника, когда миссис Пирибингл вытаскивала ее наверх.
А чайник по-прежнему злился и упрямился; он вызывающе подбоченился ручкой и с дерзкой насмешкой задрал носик на миссис Пирибингл, как бы говоря: "А я не закиплю! Ни за что не закиплю!"
Но миссис Пирибингл к тому времени уже снова повеселела, смахнула золу со своих пухленьких ручек, похлопав их одной о другую" и, рассмеявшись, уселась против чайника. Между тем веселое пламя так вскидывалось и опадало, вспыхивая и заливая светом маленького косца на верхушке голландских часов, что чудилось, будто он стоит как вкопанный перед мавританским дворцом, да и все вокруг недвижно, кроме пламени.
Тем не менее косец двигался, - его сводило судорогой дважды в секунду, точно и неуклонно. Когда же часы собрались бить, тут на страдания его стало прямо-таки страшно смотреть, а когда кукушка выглянула из-за дверцы, ведущей во дворец, и прокуковала шесть раз, он так содрогался при каждом "ку-ку!", словно слышал некий загробный голос или словно что-то острое кололо ему икры".
На что это больше похоже - на реальную жизнь или на блестящий балет-пантомиму? Вся бутафория на маленькой сцене вдруг оживает и начинает выкидывать разные чудачества - как это произойдет завтра вечером в пантомиме. Чайник упрям до" смешного: он "клюет носом, как пьяный", "сердито плюется", "кобенится", "подбоченивается ручкой", "с дерзкой насмешкой задирает носик" и т. п. Его крышка проявляет "удивительное упорство", маленький косец "судорожно дергается". Вся сцена - сплошная карикатура. Автор не позволяет себе ни капли серьезности. Избыток шуток, видимо, рассчитан на праздничное настроение. В более спокойное время, когда утихает праздничная суматоха, такой вдумчивый, тонкий и проницательный художник повседневной жизни как мистер Диккенс не позволяет себе употреблять столь кричащие краски.
Но, допустим, мы настроились на этот тон. Поверили, что книга - всего лишь рождественская шалость и что автор просто решил поразвлечься вместе с полумиллионом доверяющих и сочувствующих ему читателей (надо признать, что ни один писатель не имел над нами такой власти - власти доброты и дружелюбия) - и читатель, несколько ошарашенный шумной веселостью "Песенки первой", уже спокойно воспринимает "Песенку вторую" и с готовностью участвует в общем ликовании в "Песенке третьей". Очаровательно неправдоподобный сюжет, построенный на ревности Пирибингла к "загорелому моряку", который возвращается из "золотой Америки" и при помощи раскладного стула и седого парика изображает из себя старца; Калеб Пламмер, бедный мастер-игрушечник, всю свою жизнь посвятивший благонамеренному обману и умудрившийся внушить своей слепой дочери, что они самые счастливые и благополучные люди на земле; ее влюбленность в злобного и отвратительного Грубба и Теклтона - все эти невероятности, против которых во всякое другое время, кроме Рождества, восстал бы наш здравый смысл, сейчас становятся совершенно естественными, а нагромождение нелепостей - милым и почти возможным. Разве мы не сочувствовали горестям принцесс в сказках матушки Банч, разве мы не допускали - на какое-то время - реальность карликов и великанов, поющих деревьев и говорящих животных? Если подойти к "Сверчку" с такой рождественской точки зрения, то и сам сверчок, и Крошка, и чайник, и Грубб и Теклтон обретают ту же полуфантастическую реальность, и зачарованный ими читатель плачет или смеется, в зависимости от своего настроения. Проникнитесь этим духом, и тогда Крошке, жене возчика, можно говорить языком Клариссы; Пирибинглю отличаться тонкостью и чувствительностью лорда Орвиля; слепой девушке можно чахнуть, безмолвно обожая Грубба и Теклтона; косцу на часах корчиться в судорогах, и "верному сверчку за очагом и преданным домашним феям" можно уговаривать и утешать возчика. Как праздничное представление, которое вы смотрите, сидя у себя дома в кресле - вашей собственной ложе у камина, - повесть великолепна, неподражаема и необыкновенно искусно сделана. Она открывается комической пантомимой, но драматизм действия неуклонно нарастает. Сельские декорации пленяют своим изяществом. Для каждого прелестного невероятного действующего лица заготовлен эффектный выход и собственный танец. Музыка - веселая или грустная - всегда полна свежести и очарования. Спектакль завершается грандиозной массовой сценой, в которой под гром оркестра и сияние голубых и розовых фонариков что есть мочи отплясывают все до единого действующие лица. И если мы все же предпочитаем написанные в спокойной манере картины реальной жизни, то это лишь потому, что нас к этому приучил сам же мистер Диккенс, вкупе с другими великими английскими юмористами. И мы невольно вздыхаем* по былой простоте замечательного художника.
Однако и в этой повести встречается немало блестящих образцов этой великолепной простоты, ярких реалистических штрихов, в которых мистер Диккенс не знает равных. Некоторые изображенные им персонажи совершенно неповторимы.
1 2 3