Ничего особенно нового он не познал после этого, пока однажды, подойдя к коровнику, чтобы выпить парного молока, когда Гаррет подоит коров, не увидел, что теленок Клевер мертв. Безутешный, в сопровождении расстроенного Гаррета, он пошел отыскивать "Да", но вдруг, поняв, что не она ему сейчас нужна, бросился искать отца и влетел в объятия матери.
- Теленок умер! Ой, ой, он был такой мягкий! Руки матери и ее слова: "Да, родной, ничего, ничего" - успокоили его рыдания. Но если теленок мог умереть, значит, всякий может - не только пчелы, мухи, жуки и цыплята. А он был такой мягкий! Это было потрясающе - и скоро забылось.
Следующим важным происшествием было то, что он сел на шмеля, - острое переживание, которое его мать поняла гораздо лучше, чем "Да"; и ничего особенно важного не произошло затем до конца года, когда после, целого дня невыносимой тоски он перенес чудесную болезнь: некую смесь из сыпи, лежанья в постели, меду с ложки и великого множества мандаринов. Тогда-то мир расцвел. Этим цветением он был обязан "тете" Джун, ибо, как только он сделался "несчастненьким", она примчалась из Лондона и привезла с собой книги, которые в свое время вскормили ее воинственный дух, рожденный в знаменательном 1869 году. Ветхие, в разноцветных переплетах, они хранили в себе самые невероятные события. Их она читала маленькому Джону, пока ему не позволили читать самому, а тогда она упорхнула домой в Лондон и оставила ему целую кучу этих сокровищ. Книги подогревали его воображение, и в мыслях и снах у него только и было, что мичманы и пироги, пираты, плоты, торговцы сандаловым деревом, железные кони, акулы, битвы, татары, краснокожие, воздушные шары, Северные полюсы и прочие небывалые прелести. Как только ему разрешили встать, он оснастил свою кроватку с кормы и с носа и отплыл от нее в узкой ванне по зеленым морям ковра к скале, на которую влез по выступам ее ящиков красного дерева оглядывать горизонт в прижатый к глазу стакан, высматривая спасительный парус. Каждый день он сооружал плот из вешалки для полотенец, чайного подноса и своих подушек. Он накопил соку от слив, налил его в пузырек из-под лекарства и снабдил плот этим ромом, а также пеммиканом из накопленных кусочков курятины (он сидел на них, а потом сушил у камина) и лимонным соком на случай цинги, изготовленным из апельсиновой корки и припрятанных остатков компота. Как-то утром он сделал Северный полюс из всех своих постельных принадлежностей, кроме подушки, и достиг его в березовом челне (вернее, на каминной решетке) после опасной встречи с белым медведем, сооруженным из подушки и четырех кеглей, накрытых ночной рубашкой "Да". После этого отец, в попытке усмирить его воображение, привез ему "Айвенго", "Бевиса", "Книгу о короле Артуре" и "Школьные годы Тома Брауна". Он прочел первую и три дня строил, защищал и брал штурмом замок Фрон де Бефа, исполняя все роли, кроме Ревекки и Ровены, с пронзительными криками: "En avant, de Bracy!" Вперед, де Браси! (франц.) - и другими восклицаниями в том же духе. Прочтя книгу о короле Артуре, он почти целиком превратился в сэра Ламорака де Галис, потому что, хотя про него в книге было очень мало, это имя нравилось ему больше, чем имена всех других рыцарей; и он до смерти заездил своего деревянного коня, вооружившись длинной бамбуковой тростью. "Бевис" показался ему недостаточно захватывающим; кроме того, для него требовались леса и звери, каковых в детской не имелось, если не считать его двух кошек, Фица и Пэка Форсайтов, которые не допускали вольностей в обращении. Для "Тома Брауна" он был еще мал. Весь дом вздохнул с облегчением, когда после четырех недель ему было разрешено спуститься вниз и выйти в сад.
Был март, поэтому деревья особенно напоминали мачты кораблей, и для маленького Джона это была изумительная весна; от нее сильно досталось его коленкам, костюмам и терпению "Да", на которой лежала стирка и починка его платья. Каждое утро, сейчас же после его завтрака, отец и мать видели из окон своей спальни, как он выходит из кабинета, пересекает террасу, влезает на старый дуб; лицо решительное, волосы блестят на солнце. Он начинал день таким образом потому, что до уроков не было времени уйти подальше. Старое дерево - было неисчерпаемо разнообразно, у него была грот-мачта, фок-мачта и брам-стеньга, а спуститься всегда можно было по реям, то есть по веревкам от качелей. После уроков, которые кончались в одиннадцать, он отправлялся на кухню за ломтиком сыра, печеньем и двумя сливами - достаточно припасов по крайней мере для шлюпки - и съедал их как-нибудь поинтереснее; потом, вооружившись до зубов ружьем, пистолетами и шпагой, он всерьез пускался в утреннее странствие, встречая по пути бесчисленные невольничьи корабли, индейцев, пиратов, медведей и леопардов. Его постоянно видели в это время дня с тесаком в зубах (как Дик Нидхэм), в грохоте непрерывно взрывающихся пистонов. И не одного садовника он подстрелил желтым горохом из своего ружья. Жизнь его была наполнена самой интенсивной деятельностью.
- Джон просто невозможен, - сказал как-то отец, сидя с матерью под старым дубом. - Боюсь, что из него выйдет матрос или что-нибудь безнадежное. Ты видишь в нем хоть какие-нибудь признаки эстетического чувства?
- Ни малейших.
- Хорошо еще, что его не тянет к винтам и машинам. Все лучше, чем это. Но не мешало бы ему больше интересоваться природой.
- У него богатое воображение, Джолион.
- Да, как у сангвиника. Он хоть любит сейчас кого-нибудь?
- Нет, он любит всех. На свете нет существа такого любящего и располагающего к любви, как Джон.
- Твой сын, Ирэн!
В эту минуту маленький Джон, лежавший на суке высоко над ними, попал в них двумя горошинами; но этот обрывок разговора крепко засел у него в головенке. "Любящий", "располагающий", "воображение", "сангвиник"!
А к этому времени листва была уже густая и подошел день его рождения, который наступал каждый год двенадцатого мая и был памятен любимым обедом Джона: печенка, шампионьоны, миндальное пирожное и лимонад.
Однако между этим, восьмым днем рождения и тем днем, когда он стоял в июльском сиянии на повороте лестницы, произошло еще несколько важных событий.
"Да", устав мыть ему коленки или движимая тем загадочным инстинктом, который заставляет даже нянюшек покидать своих питомцев, ушла, обливаясь слезами, на следующий же день после того, как отпраздновали его рождение, "чтоб выйти замуж - подумайте только! - за какого-то мужчину". Маленький Джон, от которого это скрывали, был безутешен в течение целого дня. Зачем ему не сказали! Наряду с этим горем происшедшему в нем перевороту способствовали два больших ящика солдатиков, несколько пушек, а также книга "Юные трубачи", бывшие в числе подарков ко дню его рождения, и, вместо того чтобы самому искать приключений и рисковать собственной жизнью, он стал играть в выдуманные игры, в которых рисковал жизнью бесчисленных оловянных солдатиков, камешков, шариков и бобов.
1 2 3 4 5 6
- Теленок умер! Ой, ой, он был такой мягкий! Руки матери и ее слова: "Да, родной, ничего, ничего" - успокоили его рыдания. Но если теленок мог умереть, значит, всякий может - не только пчелы, мухи, жуки и цыплята. А он был такой мягкий! Это было потрясающе - и скоро забылось.
Следующим важным происшествием было то, что он сел на шмеля, - острое переживание, которое его мать поняла гораздо лучше, чем "Да"; и ничего особенно важного не произошло затем до конца года, когда после, целого дня невыносимой тоски он перенес чудесную болезнь: некую смесь из сыпи, лежанья в постели, меду с ложки и великого множества мандаринов. Тогда-то мир расцвел. Этим цветением он был обязан "тете" Джун, ибо, как только он сделался "несчастненьким", она примчалась из Лондона и привезла с собой книги, которые в свое время вскормили ее воинственный дух, рожденный в знаменательном 1869 году. Ветхие, в разноцветных переплетах, они хранили в себе самые невероятные события. Их она читала маленькому Джону, пока ему не позволили читать самому, а тогда она упорхнула домой в Лондон и оставила ему целую кучу этих сокровищ. Книги подогревали его воображение, и в мыслях и снах у него только и было, что мичманы и пироги, пираты, плоты, торговцы сандаловым деревом, железные кони, акулы, битвы, татары, краснокожие, воздушные шары, Северные полюсы и прочие небывалые прелести. Как только ему разрешили встать, он оснастил свою кроватку с кормы и с носа и отплыл от нее в узкой ванне по зеленым морям ковра к скале, на которую влез по выступам ее ящиков красного дерева оглядывать горизонт в прижатый к глазу стакан, высматривая спасительный парус. Каждый день он сооружал плот из вешалки для полотенец, чайного подноса и своих подушек. Он накопил соку от слив, налил его в пузырек из-под лекарства и снабдил плот этим ромом, а также пеммиканом из накопленных кусочков курятины (он сидел на них, а потом сушил у камина) и лимонным соком на случай цинги, изготовленным из апельсиновой корки и припрятанных остатков компота. Как-то утром он сделал Северный полюс из всех своих постельных принадлежностей, кроме подушки, и достиг его в березовом челне (вернее, на каминной решетке) после опасной встречи с белым медведем, сооруженным из подушки и четырех кеглей, накрытых ночной рубашкой "Да". После этого отец, в попытке усмирить его воображение, привез ему "Айвенго", "Бевиса", "Книгу о короле Артуре" и "Школьные годы Тома Брауна". Он прочел первую и три дня строил, защищал и брал штурмом замок Фрон де Бефа, исполняя все роли, кроме Ревекки и Ровены, с пронзительными криками: "En avant, de Bracy!" Вперед, де Браси! (франц.) - и другими восклицаниями в том же духе. Прочтя книгу о короле Артуре, он почти целиком превратился в сэра Ламорака де Галис, потому что, хотя про него в книге было очень мало, это имя нравилось ему больше, чем имена всех других рыцарей; и он до смерти заездил своего деревянного коня, вооружившись длинной бамбуковой тростью. "Бевис" показался ему недостаточно захватывающим; кроме того, для него требовались леса и звери, каковых в детской не имелось, если не считать его двух кошек, Фица и Пэка Форсайтов, которые не допускали вольностей в обращении. Для "Тома Брауна" он был еще мал. Весь дом вздохнул с облегчением, когда после четырех недель ему было разрешено спуститься вниз и выйти в сад.
Был март, поэтому деревья особенно напоминали мачты кораблей, и для маленького Джона это была изумительная весна; от нее сильно досталось его коленкам, костюмам и терпению "Да", на которой лежала стирка и починка его платья. Каждое утро, сейчас же после его завтрака, отец и мать видели из окон своей спальни, как он выходит из кабинета, пересекает террасу, влезает на старый дуб; лицо решительное, волосы блестят на солнце. Он начинал день таким образом потому, что до уроков не было времени уйти подальше. Старое дерево - было неисчерпаемо разнообразно, у него была грот-мачта, фок-мачта и брам-стеньга, а спуститься всегда можно было по реям, то есть по веревкам от качелей. После уроков, которые кончались в одиннадцать, он отправлялся на кухню за ломтиком сыра, печеньем и двумя сливами - достаточно припасов по крайней мере для шлюпки - и съедал их как-нибудь поинтереснее; потом, вооружившись до зубов ружьем, пистолетами и шпагой, он всерьез пускался в утреннее странствие, встречая по пути бесчисленные невольничьи корабли, индейцев, пиратов, медведей и леопардов. Его постоянно видели в это время дня с тесаком в зубах (как Дик Нидхэм), в грохоте непрерывно взрывающихся пистонов. И не одного садовника он подстрелил желтым горохом из своего ружья. Жизнь его была наполнена самой интенсивной деятельностью.
- Джон просто невозможен, - сказал как-то отец, сидя с матерью под старым дубом. - Боюсь, что из него выйдет матрос или что-нибудь безнадежное. Ты видишь в нем хоть какие-нибудь признаки эстетического чувства?
- Ни малейших.
- Хорошо еще, что его не тянет к винтам и машинам. Все лучше, чем это. Но не мешало бы ему больше интересоваться природой.
- У него богатое воображение, Джолион.
- Да, как у сангвиника. Он хоть любит сейчас кого-нибудь?
- Нет, он любит всех. На свете нет существа такого любящего и располагающего к любви, как Джон.
- Твой сын, Ирэн!
В эту минуту маленький Джон, лежавший на суке высоко над ними, попал в них двумя горошинами; но этот обрывок разговора крепко засел у него в головенке. "Любящий", "располагающий", "воображение", "сангвиник"!
А к этому времени листва была уже густая и подошел день его рождения, который наступал каждый год двенадцатого мая и был памятен любимым обедом Джона: печенка, шампионьоны, миндальное пирожное и лимонад.
Однако между этим, восьмым днем рождения и тем днем, когда он стоял в июльском сиянии на повороте лестницы, произошло еще несколько важных событий.
"Да", устав мыть ему коленки или движимая тем загадочным инстинктом, который заставляет даже нянюшек покидать своих питомцев, ушла, обливаясь слезами, на следующий же день после того, как отпраздновали его рождение, "чтоб выйти замуж - подумайте только! - за какого-то мужчину". Маленький Джон, от которого это скрывали, был безутешен в течение целого дня. Зачем ему не сказали! Наряду с этим горем происшедшему в нем перевороту способствовали два больших ящика солдатиков, несколько пушек, а также книга "Юные трубачи", бывшие в числе подарков ко дню его рождения, и, вместо того чтобы самому искать приключений и рисковать собственной жизнью, он стал играть в выдуманные игры, в которых рисковал жизнью бесчисленных оловянных солдатиков, камешков, шариков и бобов.
1 2 3 4 5 6