Но это мое частное, чисто субъективное мнение, которое я не собираюсь широко прокламировать. Напротив: моя должность и мое положение время от времени обязывают меня заниматься так называемой «воспитательной работой». Пожалуй, это самое тяжелое для меня. По всей вероятности, я просто не умею этого делать.
Поэтому, когда я увидел, что ко мне в кабинет примчался Сергей Николаевич Сахно, я был счастлив. Я с первой же секунды готов был отдать ему его несчастного Димку, который стоял передо мной непривычно тихий, подавленный, но сохранивший способность с гранитным упрямством не отвечать ни на какие вопросы.
Мало того, я должен признаться (а это уже идет совсем вразрез с моим служебным назначением), мне это чем-то неясно нравилось. Я все время ловил себя на том, что испытываю к Димке чувство, очень похожее на уважение. Что-то мне подсказывало, что он был прав. В чем? Понятия не имею... История была туманная.
Я так был рад возможности спихнуть Димку на Сергея Николаевича, что даже сказал какую-то бездарную, абсолютно деревянную фразу вроде: «У меня уже руки опускаются... Сергей Николаевич взял на себя ответственность... Пусть они сами решат, можно ли так жить дальше...» Кошмар какой-то! Я-то подозревал, что только так и нужно жить дальше. Но я командир и должен беречь честь мундира эскадрильи, поэтому я выдавил из себя эту распространенную банальность. Моя же собственная честь тайно оставалась неприкосновенной – я твердо решил не применять к Димке никаких репрессий.
Короче говоря, я был очень рад, когда пришел Сергей Николаевич Сахно. Я сказал то, что было положено сказать, и отпустил с миром всех троих.
Как только они ушли из кабинета, тут же ко мне ворвался огромный однорукий дяденька, похожий на Гаргантюа, и стал умолять меня послать самолет к нему в колхоз. Он, дескать, выбил из «Сельхозтехники» какие-то запчасти для тракторов, и их нужно немедленно перебросить прямо на поле в тракторные бригады. Иначе все погибнет!
Я запросил погоду по маршруту и получил ответ, который и ожидал: никаких вылетов, погоды нет.
– Миленький, родненький, чем хочешь отслужу... – бормотал Гаргантюа, нависая над моим столом. – Ну пошли ты кого-нибудь, ну пусть слетает, ну что тебе стоит!.. Рядом же. Сотни километров не наберется... Они же, сучьи дети, стоят и двинуться не могут! А если мы к завтрему эту чертову вспашку не сдадим, с нас же голову снимут!..
Я услышал свое собственное выражение и улыбнулся. Гаргантюа подумал, что перетянул меня на свою сторону, и еще ближе придвинулся ко мне:
– Там почва тяжелая, суглинок... Дождь обратно же...
Я слегка отодвинул его от себя, и он с готовностью отступил на шаг, – как человек, которому оказывают любезность, решает ни в чем не перечить своему благодетелю.
Но я не собирался оказывать ему никакой любезности. Я не имел права этого делать.
– Ну вот, – жестко начал я, отнимая у него какую бы то ни было надежду. – Вы же сами говорите: суглинок, дождь... Где же там самолет сядет?
– Ну пусть вертолет, – быстро согласился Гаргантюа.
– Нет у меня, отец, вертолета. А на неподготовленную площадку мы садиться не имеем права.
Он отшатнулся от меня, как от нечисти, и потрясенно уставился, будто впервые в жизни увидел такое. А потом решил сделать последнюю попытку и негромко, но отчаянно прокричал:
– Да ведь две бригады в поле стоят! Трактора как покойнички!.. Неужто не поможешь, мил человек?!
Я представил себе, как он мотался на своем грузовике по всему Верещагину, как вымаливал в сельхозотделе горкома, а потом где-то на складах эти запасные части, без которых «трактора как покойнички», и понял, что нужно немедленно кончать разговор. Потому что мне его уже становилось жалко и я мог наделать глупостей.
Я встал из-за стола:
– Вы поймите, у меня все экипажи на химработах. Я здесь сам третий...
И направился к выходу. Это было хамство, но я ничего не мог поделать. Гаргантюа уныло поплелся за мной.
– Кого я пошлю? – на ходу спросил я. – В дождь, на суглинок, на пахоту?
Мы вышли из кабинета, прошли по коридору и оказались на воздухе. Гаргантюа тупо молчал. Я с тоской посмотрел на серое небо и добавил:
– У нас строжайшие инструкции.
В это время я услышал голос Катерины, доносившийся из другого крыла здания, там, где помещался теперь медпункт.
– Не летаете, Виктор Кириллович? – И Катерина засмеялась так, что у меня буквально физической болью заныло сердце.
– Что вы, милый доктор! – прокричал невидимый Азанчеев. – Смотрите, погода какая!..
– Напрасно, значит, мы с вами торопились... – снова рассмеялась Катерина.
Я не расслышал, что ответил ей Азанчеев. Над ухом у меня бубнил Гаргантюа. Он уже понял, что я не дам ему самолет, и теперь решил со мной не церемониться.
– Инструкции, инструкции... – ворчал он. – Все больно умные стали, больно грамотные. Чуть что – инструкция. Хоть на голову ее надевай, хоть сам в ее заворачивайся...
«Не летаете, Виктор Кириллович?»
«Что вы, милый доктор!..»
«Напрасно мы с вами торопились...»
Что же он ей ответил? Что он ей на это ответил?.. Если бы не этот однорукий...
Я резко повернулся к нему и вдруг увидел перед собой большую толстую красную физиономию с губчатым носом и печальными, растерянными глазами. Культей он прижал к груди измятую пачку «Памира», а другой рукой неловко пытался достать из пачки хоть одну целую сигарету.
И вот тогда-то я его и спросил:
– Где твои запчасти-то?
Он ошалело посмотрел на меня, скомкал здоровой рукой всю пачку и далеко отбросил ее в сторону.
– Да здесь же, милый!.. Здесь же, родненький! – запричитал он. – Только куда нести, укажите...
Уже у самолета, когда загружали ящики с запасными частями, я ему сказал:
– Учтите, на борт брать никого не буду. Там найдется кому разгрузить, принять?
– Неужто не найдется?! Ждут вас там как манну небесную.
– Как движок? – спросил я Климова.
– Не движок, а загляденье, – ответил Климов и озабоченно посмотрел на меня: – Вы что, взлетать собираетесь?
– Собираюсь, собираюсь...
Климов так растерялся, что чуть ли не истерически выкрикнул:
– Но ведь сказали, что вылетов-то не будет?!
– Что с тобой, Костя?! – удивился я. – Тебе-то какая печаль?..
– Как вы сказали? – тихо переспросил он.
– Я говорю: тебе-то какая печаль?..
– А до этого?
– А до этого я тебя про движок спрашивал.
И только тут я заметил, что у Климова сильно вспухла верхняя губа и сквозь толстый слой пудры просвечивает желто-зеленый кровоподтек под глазом.
– Это что у тебя с губой?
– А, это... Патрубок отсоединял, вот и...
Я начал смутно догадываться о неизвестной стороне приключений Соломенцева и рассмеялся. Мне вдруг стало легко и весело.
Я обнял Климова за плечи и сочувственно сказал ему:
– Ах, Костенька! Вот ведь они, патрубки-то, какие неблагодарные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Поэтому, когда я увидел, что ко мне в кабинет примчался Сергей Николаевич Сахно, я был счастлив. Я с первой же секунды готов был отдать ему его несчастного Димку, который стоял передо мной непривычно тихий, подавленный, но сохранивший способность с гранитным упрямством не отвечать ни на какие вопросы.
Мало того, я должен признаться (а это уже идет совсем вразрез с моим служебным назначением), мне это чем-то неясно нравилось. Я все время ловил себя на том, что испытываю к Димке чувство, очень похожее на уважение. Что-то мне подсказывало, что он был прав. В чем? Понятия не имею... История была туманная.
Я так был рад возможности спихнуть Димку на Сергея Николаевича, что даже сказал какую-то бездарную, абсолютно деревянную фразу вроде: «У меня уже руки опускаются... Сергей Николаевич взял на себя ответственность... Пусть они сами решат, можно ли так жить дальше...» Кошмар какой-то! Я-то подозревал, что только так и нужно жить дальше. Но я командир и должен беречь честь мундира эскадрильи, поэтому я выдавил из себя эту распространенную банальность. Моя же собственная честь тайно оставалась неприкосновенной – я твердо решил не применять к Димке никаких репрессий.
Короче говоря, я был очень рад, когда пришел Сергей Николаевич Сахно. Я сказал то, что было положено сказать, и отпустил с миром всех троих.
Как только они ушли из кабинета, тут же ко мне ворвался огромный однорукий дяденька, похожий на Гаргантюа, и стал умолять меня послать самолет к нему в колхоз. Он, дескать, выбил из «Сельхозтехники» какие-то запчасти для тракторов, и их нужно немедленно перебросить прямо на поле в тракторные бригады. Иначе все погибнет!
Я запросил погоду по маршруту и получил ответ, который и ожидал: никаких вылетов, погоды нет.
– Миленький, родненький, чем хочешь отслужу... – бормотал Гаргантюа, нависая над моим столом. – Ну пошли ты кого-нибудь, ну пусть слетает, ну что тебе стоит!.. Рядом же. Сотни километров не наберется... Они же, сучьи дети, стоят и двинуться не могут! А если мы к завтрему эту чертову вспашку не сдадим, с нас же голову снимут!..
Я услышал свое собственное выражение и улыбнулся. Гаргантюа подумал, что перетянул меня на свою сторону, и еще ближе придвинулся ко мне:
– Там почва тяжелая, суглинок... Дождь обратно же...
Я слегка отодвинул его от себя, и он с готовностью отступил на шаг, – как человек, которому оказывают любезность, решает ни в чем не перечить своему благодетелю.
Но я не собирался оказывать ему никакой любезности. Я не имел права этого делать.
– Ну вот, – жестко начал я, отнимая у него какую бы то ни было надежду. – Вы же сами говорите: суглинок, дождь... Где же там самолет сядет?
– Ну пусть вертолет, – быстро согласился Гаргантюа.
– Нет у меня, отец, вертолета. А на неподготовленную площадку мы садиться не имеем права.
Он отшатнулся от меня, как от нечисти, и потрясенно уставился, будто впервые в жизни увидел такое. А потом решил сделать последнюю попытку и негромко, но отчаянно прокричал:
– Да ведь две бригады в поле стоят! Трактора как покойнички!.. Неужто не поможешь, мил человек?!
Я представил себе, как он мотался на своем грузовике по всему Верещагину, как вымаливал в сельхозотделе горкома, а потом где-то на складах эти запасные части, без которых «трактора как покойнички», и понял, что нужно немедленно кончать разговор. Потому что мне его уже становилось жалко и я мог наделать глупостей.
Я встал из-за стола:
– Вы поймите, у меня все экипажи на химработах. Я здесь сам третий...
И направился к выходу. Это было хамство, но я ничего не мог поделать. Гаргантюа уныло поплелся за мной.
– Кого я пошлю? – на ходу спросил я. – В дождь, на суглинок, на пахоту?
Мы вышли из кабинета, прошли по коридору и оказались на воздухе. Гаргантюа тупо молчал. Я с тоской посмотрел на серое небо и добавил:
– У нас строжайшие инструкции.
В это время я услышал голос Катерины, доносившийся из другого крыла здания, там, где помещался теперь медпункт.
– Не летаете, Виктор Кириллович? – И Катерина засмеялась так, что у меня буквально физической болью заныло сердце.
– Что вы, милый доктор! – прокричал невидимый Азанчеев. – Смотрите, погода какая!..
– Напрасно, значит, мы с вами торопились... – снова рассмеялась Катерина.
Я не расслышал, что ответил ей Азанчеев. Над ухом у меня бубнил Гаргантюа. Он уже понял, что я не дам ему самолет, и теперь решил со мной не церемониться.
– Инструкции, инструкции... – ворчал он. – Все больно умные стали, больно грамотные. Чуть что – инструкция. Хоть на голову ее надевай, хоть сам в ее заворачивайся...
«Не летаете, Виктор Кириллович?»
«Что вы, милый доктор!..»
«Напрасно мы с вами торопились...»
Что же он ей ответил? Что он ей на это ответил?.. Если бы не этот однорукий...
Я резко повернулся к нему и вдруг увидел перед собой большую толстую красную физиономию с губчатым носом и печальными, растерянными глазами. Культей он прижал к груди измятую пачку «Памира», а другой рукой неловко пытался достать из пачки хоть одну целую сигарету.
И вот тогда-то я его и спросил:
– Где твои запчасти-то?
Он ошалело посмотрел на меня, скомкал здоровой рукой всю пачку и далеко отбросил ее в сторону.
– Да здесь же, милый!.. Здесь же, родненький! – запричитал он. – Только куда нести, укажите...
Уже у самолета, когда загружали ящики с запасными частями, я ему сказал:
– Учтите, на борт брать никого не буду. Там найдется кому разгрузить, принять?
– Неужто не найдется?! Ждут вас там как манну небесную.
– Как движок? – спросил я Климова.
– Не движок, а загляденье, – ответил Климов и озабоченно посмотрел на меня: – Вы что, взлетать собираетесь?
– Собираюсь, собираюсь...
Климов так растерялся, что чуть ли не истерически выкрикнул:
– Но ведь сказали, что вылетов-то не будет?!
– Что с тобой, Костя?! – удивился я. – Тебе-то какая печаль?..
– Как вы сказали? – тихо переспросил он.
– Я говорю: тебе-то какая печаль?..
– А до этого?
– А до этого я тебя про движок спрашивал.
И только тут я заметил, что у Климова сильно вспухла верхняя губа и сквозь толстый слой пудры просвечивает желто-зеленый кровоподтек под глазом.
– Это что у тебя с губой?
– А, это... Патрубок отсоединял, вот и...
Я начал смутно догадываться о неизвестной стороне приключений Соломенцева и рассмеялся. Мне вдруг стало легко и весело.
Я обнял Климова за плечи и сочувственно сказал ему:
– Ах, Костенька! Вот ведь они, патрубки-то, какие неблагодарные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39