И потому Атитхигва выслушивает собеседника, повторяет его изречение, перетолковывая эту мысль на собственный язык, и потрошит самого себя в чужом умствовании, потрошит себя, а не собеседника, уже отстранённого от спора.
Всё это Индра понимал, но и только. Хотар, каким бы он ни был, превосходил молодого марута мудростью. И всё-таки Кавья Ушанас не принял его назидательный упрёк. Не согласился:
– Есть разные объяснения происходящего. Это верно. Но меня сейчас заботят не объяснения, а само происходящее. Происходящее, Атитхигва! А оно таково, что арийцам грозит опасность. Медленно надвигающаяся и оттого не приметная. Человек подобен Вселенной. Это ты верно заметил. Но и Вселенная соразмерна ему. Он может уничтожить себя болезнью или душевной тоской. Ведь так? А раз так, то и Вселенная способна болеть и разлагаться. Может быть, мы сейчас переживаем начало её болезни?
Атитхгва перевёл взгляд на Индру.
– Я забыл, что спорю с Кавьей Ушанасом, – вздохнул хотар. – У тебя, должно быть, как у Агни, много голов. И одна поднимается над другой.
Он повернулся и побрёл прочь, мягко ступая по выгоревшим лапкам вереска.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Пусть раскрываются умножающие вселенский закон,
чтобы боги могли пройти.
(Ригведа. Мандала I, 142)
Лето в Антарикше горело цветами. Огневыми россыпями снежно-алых и лимонно-бирюзовых разноцветий. Когда нагуливал лёгкий ветерок, долины пахли таким медоваром, таким сладким душлом, что голова слабела и предавалась тревожно-ласковым мечтаниям. Цветочная путина затопила всю землю. От каменных гор до морских проливов.
Дадхъянч сидел на высоком приступе хижины и однообразно бурашил молочную болтушку. Расплёскивая её себе на колени. Цветы, отражённые в его глазах, вымеркли. Когда возле хижины появилась Гаури, он спрятал глаза.
– Можно подумать, что ты собрался проткнуть миску насквозь, – сказала женщина, оценив его работу. Дадхъянч швырнул посудину на землю и успокоил лицо ладонями. Его пальцы стекли по щекам, и риши отпустил глаза на луговой разноцвет.
– Миска вещественна и потому имеет цену. Ей повезло. Что против неё душа? Так, ничтожество. Ни на что не годное и ни к чему не приспособленное, – вздохнул Дадхъянч.
– Ну вот опять.
Гаури подняла миску и обтёрла её краем долгополой телухи.
– Опять, – подтвердил риши. – Скажи ещё: «И чего ему не хватает?»
– Да, – твердо заявила женщина, – я не понимаю, чего тебе не хватает. Столько лет ты потратил на то, чтобы обрести известность среди пастухов. Не спал ночами, изнуряя себя этими бесконечными опытами с настойками и отварами. А сколько раз ты травился? Это что, не в счёт? Унижался, беря ничтожную плату за свои труды. За то, что спасал людям жизни. И вот теперь, когда тебя все знают, ты вдруг заявляешь, что оказался не при деле. Как это можно назвать?
Она замолчала, подавив в себе продолжение мысли.
– Ну и как это можно назвать? – не успокоился Дадхъянч.
– Блажь среднего возраста. Вот как, – вынесла свой приговор Гаури и ушла в хижину.
Жена Дадхъянча никогда не повышала голос. Никогда. Это ей было несвойственно. Вот и сейчас всю страсть своих душевных переживаний она отчеканила твердо и однозвучно. Будто бранила мальчишку. Не для острастки, а так – для порядка.
Дадхъянч покачал головой. Ему казалось, что его переломили пополам. По правилам какого-то выдуманного семейного благополучия. Ему хотелось спорить. Он не договорил. Вернее, не доворошил свою душевную язву. Со всей злобой и бесполезностью этого самомучительного порыва, на какие может быть способен неудачник среднего возраста.
Дадхъянч встал и отправился следом за женой. Ему навстречу из хижины выбежала прехорошенькая девочка тех лет, когда подобные разговоры между папой и мамой ещё не кажутся ссорой. Она схватила риши за пояс и потянула к себе что было силы.
– Чего тебе, Сари? – теряя боевой пыл, проговорил отец ребёнка.
– Ты обещал сводить меня в деревню. Туда, где козочки.
– Сходим… как-нибудь.
– Когда сходим?
Дадхъянч не ответил, высвободился из цепких детских ручонок и вошёл в хижину.
– Я ухожу, – сказал он застывшей возле очага жене.
Гаури даже не пошевелилась.
– Я должен уйти… На время. Помнишь, когда мы тебя прятали в маленькой горной хижине? Ты лежала без сознания, и я приходил к тебе каждый день. А дорога была такой долгой, но я не замечал времени. Совсем не замечал. Потому что знал, для чего живу. Мне казалось, что, если быть с тобою рядом, ты обязательно выживешь. Тогда я знал, для чего живу. А теперь всё не так…
– Иди, – перебила его Гаури.
Дадхъянч стал собирать всё необходимое. То, что приходило ему на ум. Бурдюк для воды, скребок для освежевания дичи, миску, верёвку для силка на птиц… Руки не слушались. А сердце просилось в дорогу. Сердце клокотало бескрайними далями вдруг распахнувшегося во все стороны мира. Желая подарить его ногам. Но ноги тоже не слушались. Им хотелось остаться дома.
Дадхъянч подумал, что если он сейчас, вот в эту минуту, не уйдёт, то не уйдёт уже никогда.
– Зачем тебе всё это барахло? – посмотрев из-за плеча, тихо спросила Гаури. – Твоё имя – лучший залог, за который ты везде получишь ночлег и еду.
– Да, верно, – промямлил риши.
Женщина внезапно обернулась. Глаза её горели. Дадхъянч ещё никогда не видел её такой.
– Только ты возвращайся, – тревожно проговорила она, – обязательно возвращайся!
Гаури отвела взгляд и стала прежней. Несгибаемой. Дадхъянч ничего не ответив вышел из дома.
Он странствовал до конца лета, не набродив ничего, кроме усталости и разочарования. Люди были ему скучны. Одних – что не лезли с болтовнёй и расспросами, он считал примитивными, других, поразговорчивее, – навязчивыми. И все они были неинтересны. Не интересны ничем. Ни самым удивительным открытием, возможно, запечатанным этими веснушчатыми физиономиями и доброохотливыми сердцами. Ни подтверждением правил вне всяких исключений в давно обозначенных им теориях человеческой натуры. Ничем. Э, да что там! Дадхъянч не мог сладиться со своей свободой. Теперь она называлась одиночеством.
Он завернул в Амаравати и задержался на постое у старика Ури, содержавшего довольно грязное гостевьё для приходящих к мену вайшей.
Здесь было людно. Апсары, певицы и танцовщицы, что под бубны и погремушки ублажали удачливых менял, скотников или гуляк-кшатриев, – пробираясь через улицу, шлёпались в ослизлый навоз, которым обильно отмечались все подступы к гостилищу после менного дня. Кричали перепуганные неразберихой коровы, воняло заваристым душлом парных потрохов, наплывами маслистых ароматов, что источали голые тела апсар, воняло вперемешку с дымом очагов, кислухой несвежего сусла и прочей гуляющей по ветру кухней.
Дадхъянч лечил Ури от водянистой сыпи, не дававшей чёсом старику покоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Всё это Индра понимал, но и только. Хотар, каким бы он ни был, превосходил молодого марута мудростью. И всё-таки Кавья Ушанас не принял его назидательный упрёк. Не согласился:
– Есть разные объяснения происходящего. Это верно. Но меня сейчас заботят не объяснения, а само происходящее. Происходящее, Атитхигва! А оно таково, что арийцам грозит опасность. Медленно надвигающаяся и оттого не приметная. Человек подобен Вселенной. Это ты верно заметил. Но и Вселенная соразмерна ему. Он может уничтожить себя болезнью или душевной тоской. Ведь так? А раз так, то и Вселенная способна болеть и разлагаться. Может быть, мы сейчас переживаем начало её болезни?
Атитхгва перевёл взгляд на Индру.
– Я забыл, что спорю с Кавьей Ушанасом, – вздохнул хотар. – У тебя, должно быть, как у Агни, много голов. И одна поднимается над другой.
Он повернулся и побрёл прочь, мягко ступая по выгоревшим лапкам вереска.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Пусть раскрываются умножающие вселенский закон,
чтобы боги могли пройти.
(Ригведа. Мандала I, 142)
Лето в Антарикше горело цветами. Огневыми россыпями снежно-алых и лимонно-бирюзовых разноцветий. Когда нагуливал лёгкий ветерок, долины пахли таким медоваром, таким сладким душлом, что голова слабела и предавалась тревожно-ласковым мечтаниям. Цветочная путина затопила всю землю. От каменных гор до морских проливов.
Дадхъянч сидел на высоком приступе хижины и однообразно бурашил молочную болтушку. Расплёскивая её себе на колени. Цветы, отражённые в его глазах, вымеркли. Когда возле хижины появилась Гаури, он спрятал глаза.
– Можно подумать, что ты собрался проткнуть миску насквозь, – сказала женщина, оценив его работу. Дадхъянч швырнул посудину на землю и успокоил лицо ладонями. Его пальцы стекли по щекам, и риши отпустил глаза на луговой разноцвет.
– Миска вещественна и потому имеет цену. Ей повезло. Что против неё душа? Так, ничтожество. Ни на что не годное и ни к чему не приспособленное, – вздохнул Дадхъянч.
– Ну вот опять.
Гаури подняла миску и обтёрла её краем долгополой телухи.
– Опять, – подтвердил риши. – Скажи ещё: «И чего ему не хватает?»
– Да, – твердо заявила женщина, – я не понимаю, чего тебе не хватает. Столько лет ты потратил на то, чтобы обрести известность среди пастухов. Не спал ночами, изнуряя себя этими бесконечными опытами с настойками и отварами. А сколько раз ты травился? Это что, не в счёт? Унижался, беря ничтожную плату за свои труды. За то, что спасал людям жизни. И вот теперь, когда тебя все знают, ты вдруг заявляешь, что оказался не при деле. Как это можно назвать?
Она замолчала, подавив в себе продолжение мысли.
– Ну и как это можно назвать? – не успокоился Дадхъянч.
– Блажь среднего возраста. Вот как, – вынесла свой приговор Гаури и ушла в хижину.
Жена Дадхъянча никогда не повышала голос. Никогда. Это ей было несвойственно. Вот и сейчас всю страсть своих душевных переживаний она отчеканила твердо и однозвучно. Будто бранила мальчишку. Не для острастки, а так – для порядка.
Дадхъянч покачал головой. Ему казалось, что его переломили пополам. По правилам какого-то выдуманного семейного благополучия. Ему хотелось спорить. Он не договорил. Вернее, не доворошил свою душевную язву. Со всей злобой и бесполезностью этого самомучительного порыва, на какие может быть способен неудачник среднего возраста.
Дадхъянч встал и отправился следом за женой. Ему навстречу из хижины выбежала прехорошенькая девочка тех лет, когда подобные разговоры между папой и мамой ещё не кажутся ссорой. Она схватила риши за пояс и потянула к себе что было силы.
– Чего тебе, Сари? – теряя боевой пыл, проговорил отец ребёнка.
– Ты обещал сводить меня в деревню. Туда, где козочки.
– Сходим… как-нибудь.
– Когда сходим?
Дадхъянч не ответил, высвободился из цепких детских ручонок и вошёл в хижину.
– Я ухожу, – сказал он застывшей возле очага жене.
Гаури даже не пошевелилась.
– Я должен уйти… На время. Помнишь, когда мы тебя прятали в маленькой горной хижине? Ты лежала без сознания, и я приходил к тебе каждый день. А дорога была такой долгой, но я не замечал времени. Совсем не замечал. Потому что знал, для чего живу. Мне казалось, что, если быть с тобою рядом, ты обязательно выживешь. Тогда я знал, для чего живу. А теперь всё не так…
– Иди, – перебила его Гаури.
Дадхъянч стал собирать всё необходимое. То, что приходило ему на ум. Бурдюк для воды, скребок для освежевания дичи, миску, верёвку для силка на птиц… Руки не слушались. А сердце просилось в дорогу. Сердце клокотало бескрайними далями вдруг распахнувшегося во все стороны мира. Желая подарить его ногам. Но ноги тоже не слушались. Им хотелось остаться дома.
Дадхъянч подумал, что если он сейчас, вот в эту минуту, не уйдёт, то не уйдёт уже никогда.
– Зачем тебе всё это барахло? – посмотрев из-за плеча, тихо спросила Гаури. – Твоё имя – лучший залог, за который ты везде получишь ночлег и еду.
– Да, верно, – промямлил риши.
Женщина внезапно обернулась. Глаза её горели. Дадхъянч ещё никогда не видел её такой.
– Только ты возвращайся, – тревожно проговорила она, – обязательно возвращайся!
Гаури отвела взгляд и стала прежней. Несгибаемой. Дадхъянч ничего не ответив вышел из дома.
Он странствовал до конца лета, не набродив ничего, кроме усталости и разочарования. Люди были ему скучны. Одних – что не лезли с болтовнёй и расспросами, он считал примитивными, других, поразговорчивее, – навязчивыми. И все они были неинтересны. Не интересны ничем. Ни самым удивительным открытием, возможно, запечатанным этими веснушчатыми физиономиями и доброохотливыми сердцами. Ни подтверждением правил вне всяких исключений в давно обозначенных им теориях человеческой натуры. Ничем. Э, да что там! Дадхъянч не мог сладиться со своей свободой. Теперь она называлась одиночеством.
Он завернул в Амаравати и задержался на постое у старика Ури, содержавшего довольно грязное гостевьё для приходящих к мену вайшей.
Здесь было людно. Апсары, певицы и танцовщицы, что под бубны и погремушки ублажали удачливых менял, скотников или гуляк-кшатриев, – пробираясь через улицу, шлёпались в ослизлый навоз, которым обильно отмечались все подступы к гостилищу после менного дня. Кричали перепуганные неразберихой коровы, воняло заваристым душлом парных потрохов, наплывами маслистых ароматов, что источали голые тела апсар, воняло вперемешку с дымом очагов, кислухой несвежего сусла и прочей гуляющей по ветру кухней.
Дадхъянч лечил Ури от водянистой сыпи, не дававшей чёсом старику покоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123