Московит повел себя с девушкой самым недостойным образом: подарил
ей несколько соболиных шкурок и потребовал, чтобы она тут же оплатила ему
"натурой". Однако девушка оказалась порядочной, она не хотела терять
невинность ради каких-то соболиных шкурок - но, с другой стороны, и со
шкурками ей было жаль расставаться. Боярин был неумолим - либо то, либо
другое; поэтому барышня обратился за помощью к известному защитнику женщин
Филиппу. Тот принял ее заботы близко к сердцу; ему очень понравилась
девушка, к тому же его несказанно возмутила извращенность боярина, который
сделал подарок не в благодарность за любовь, а наоборот - требовал любви в
благодарность за подарок. В пылу праведного гнева Филипп обозвал московита
жалкой утехой мужеложца - просто так обозвал, без всякой задней мысли, в
его лексиконе это было одним из самых язвительных оскорблений, - и, что
говорится, попал не в бровь, а в глаз. Как выяснилось позже, боярин, хоть
и не был от природы гомосексуальным, в отроческие годы нежно дружил с юным
царевичем, теперешним царем, чья слабость к молоденьким мальчикам была
общеизвестна.
Униженный и оскорбленный московит пришел в неописуемую ярость. Вместо
того чтобы чин-чином вызвать Филиппа на поединок, он тут же выхватил из-за
пояса кинжал, явно собираясь прикончить обидчика на месте; его не
остановило даже то, что Филипп не имел при себе никакого оружия. Благо
рядом находился Габриель - он вступил со взбешенным боярином в схватку и,
пытаясь выбить из его рук кинжал, совершенно нечаянно проткнул его шпагой.
Удар Габриеля оказался смертельным для московита, и тот скончался на
месте.
Скандал получился отменный, и королю Роберу пришлось приложить немало
усилий, чтобы помешать Николаю Рязанскому придать этому чисто бытовому
инциденту религиозную окраску; а архиепископ Тулузский свою очередную
воскресную проповедь целиком посвятил смертному греху сладострастия, где в
частности отметил, что ни католику, ни православному не дозволено
обращаться с благородной девицей, как с девкой продажной.
Злополучные соболиные шкурки остались у барышни, виновницы всего
происшедшего, в качестве компенсации за нанесенный ей моральный ущерб, а
сама она, в знак благодарности за заступничество, подарила Филиппу свою
невинность, ничего не требуя взамен. В свою очередь Филипп, в
благодарность за спасение жизни, произвел Габриеля в рыцари и подарил ему
еще одно поместье, а позже, уже после возвращения в Тараскон, счел нужным
придать его владениям статус вице-графства, тем самым сделав своего
первого дворянина виконтом.
Габриель был город и рад, как малое дитя. Он сразу же написал
родителям письмо, вновь приглашая их к себе, и скрепил его своей новой
печатью с графской короной, а внизу поставил подпись: "Ваш любящий сын
Габриель де Шеверни, виконт де Олорон". Правда, ответа он так и не
дождался...
В Памплону Филипп решил прибыть заблаговременно, чтобы наверняка
опередить всех своих конкурентов - разумеется, за исключением виконта
Иверо, который там жил. Слухи об отношениях Маргариты с Рикардом не
столько тревожили Филиппа, сколько пробуждали в ней здоровый дух
соперничества. Этьен де Монтини, которого в конце мая Филипп отправил в
Памплону с тайной миссией и которому, похоже, через сестру удалось
втереться в доверие к принцессе, в своих секретных донесениях сообщал, что
хотя Маргарита всерьез увлечена виконтом, выходить за него не собирается,
а все больше склоняется к мысли о необходимости брачного союза Наварры с
Гасконью. Благодаря Монтини, Филипп был в курсе всех событий при
наваррском дворе, но иногда его разбирала досада, что в отчетах Этьена
лишь вскользь упоминалось имя Бланки. Однако он не решался требовать
подробностей, боясь признаться себе, что Бланка по-прежнему дорога ему...
За несколько дней до отъезда произошло событие, вследствие которого
численность гасконской делегации сократилась почти на треть, -
обнаружилось, что Амелина беременна. При других обстоятельствах Симон де
Бигор только бы радовался этому известию, но сейчас его возможную радость
омрачали мучительные сомнения: от кого же у Амелины ребенок - от него или
от Филиппа? Он угрожал ей и на коленях умолял признаться, чье дитя она
носит под сердцем, и немного успокоился, лишь когда Амелина, положив руку
на Евангелие, поклялась всеми святыми, что этот ребенок - его.
В приступе жесточайших угрызений совести Филипп и Амелина решили
сгоряча, что впредь они будут любить друг друга только как брат и сестра,
и поспешили сообщить эту утешительную весть Симону. Гастон скептически
отнесся к их скоропалительному решению, правда, не отрицал, что до
окончания памплонских празднеств этот обет братско-сестринской любви будет
соблюдаться - хотя бы потому, что Амелина, в связи с ее положением,
остается в Тарасконе.
Вместе с Амелиной вынуждены были остаться и другие гасконские и
каталонские дамы, поскольку у герцога и Филиппа жен не было, а жена
Гастона тоже ожидала ребенка, и следовательно, некому было возглавить
женскую часть делегации. Так постановил экстренно созванный семейный
совет, большинство на котором принадлежало молодежи. Кузены Филиппа разной
степени родства с редкостным единодушием ухватились за возможность
избавиться от своих жен, чтобы вволю порезвиться при наваррском дворе,
славившемся своими плотскими соблазнами.
Такое бессердечное со стороны мужчин решение, несказанно огорчившее
дам, впоследствии обернулось большой удачей, чуть ли не даром Провидения,
ибо по пути в Памплону поезд гасконцев подвергся нападению...
24. ИЕЗУИТЫ И ТАМПЛИЕРЫ
Это произошло пополудни, милях в десяти от границы Беарна с Наваррой.
К счастью, опытный проводник вовремя заподозрил что-то неладное впереди по
пути их следования, и гасконцы успели надлежащим образом подготовиться к
встрече с возможной опасностью. Однако в первый момент, когда меж
деревьями замелькали черно-красные одежды рыцарей-иезуитов, у многих
болезненно сжались сердца - если не от страха, то от суеверного ужаса.
Замешательство среди гасконцев, впрочем, длилось недолго и вскоре
уступило место предельной собранности. Расстояние между противниками было
небольшим, так что после обмена десятком стрел и дротиков, не причинившим
ни одной из сторон никакого вреда, герцог, подняв руку с мечом, зычным
голосом произнес:
- Вперед, дети мои!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
ей несколько соболиных шкурок и потребовал, чтобы она тут же оплатила ему
"натурой". Однако девушка оказалась порядочной, она не хотела терять
невинность ради каких-то соболиных шкурок - но, с другой стороны, и со
шкурками ей было жаль расставаться. Боярин был неумолим - либо то, либо
другое; поэтому барышня обратился за помощью к известному защитнику женщин
Филиппу. Тот принял ее заботы близко к сердцу; ему очень понравилась
девушка, к тому же его несказанно возмутила извращенность боярина, который
сделал подарок не в благодарность за любовь, а наоборот - требовал любви в
благодарность за подарок. В пылу праведного гнева Филипп обозвал московита
жалкой утехой мужеложца - просто так обозвал, без всякой задней мысли, в
его лексиконе это было одним из самых язвительных оскорблений, - и, что
говорится, попал не в бровь, а в глаз. Как выяснилось позже, боярин, хоть
и не был от природы гомосексуальным, в отроческие годы нежно дружил с юным
царевичем, теперешним царем, чья слабость к молоденьким мальчикам была
общеизвестна.
Униженный и оскорбленный московит пришел в неописуемую ярость. Вместо
того чтобы чин-чином вызвать Филиппа на поединок, он тут же выхватил из-за
пояса кинжал, явно собираясь прикончить обидчика на месте; его не
остановило даже то, что Филипп не имел при себе никакого оружия. Благо
рядом находился Габриель - он вступил со взбешенным боярином в схватку и,
пытаясь выбить из его рук кинжал, совершенно нечаянно проткнул его шпагой.
Удар Габриеля оказался смертельным для московита, и тот скончался на
месте.
Скандал получился отменный, и королю Роберу пришлось приложить немало
усилий, чтобы помешать Николаю Рязанскому придать этому чисто бытовому
инциденту религиозную окраску; а архиепископ Тулузский свою очередную
воскресную проповедь целиком посвятил смертному греху сладострастия, где в
частности отметил, что ни католику, ни православному не дозволено
обращаться с благородной девицей, как с девкой продажной.
Злополучные соболиные шкурки остались у барышни, виновницы всего
происшедшего, в качестве компенсации за нанесенный ей моральный ущерб, а
сама она, в знак благодарности за заступничество, подарила Филиппу свою
невинность, ничего не требуя взамен. В свою очередь Филипп, в
благодарность за спасение жизни, произвел Габриеля в рыцари и подарил ему
еще одно поместье, а позже, уже после возвращения в Тараскон, счел нужным
придать его владениям статус вице-графства, тем самым сделав своего
первого дворянина виконтом.
Габриель был город и рад, как малое дитя. Он сразу же написал
родителям письмо, вновь приглашая их к себе, и скрепил его своей новой
печатью с графской короной, а внизу поставил подпись: "Ваш любящий сын
Габриель де Шеверни, виконт де Олорон". Правда, ответа он так и не
дождался...
В Памплону Филипп решил прибыть заблаговременно, чтобы наверняка
опередить всех своих конкурентов - разумеется, за исключением виконта
Иверо, который там жил. Слухи об отношениях Маргариты с Рикардом не
столько тревожили Филиппа, сколько пробуждали в ней здоровый дух
соперничества. Этьен де Монтини, которого в конце мая Филипп отправил в
Памплону с тайной миссией и которому, похоже, через сестру удалось
втереться в доверие к принцессе, в своих секретных донесениях сообщал, что
хотя Маргарита всерьез увлечена виконтом, выходить за него не собирается,
а все больше склоняется к мысли о необходимости брачного союза Наварры с
Гасконью. Благодаря Монтини, Филипп был в курсе всех событий при
наваррском дворе, но иногда его разбирала досада, что в отчетах Этьена
лишь вскользь упоминалось имя Бланки. Однако он не решался требовать
подробностей, боясь признаться себе, что Бланка по-прежнему дорога ему...
За несколько дней до отъезда произошло событие, вследствие которого
численность гасконской делегации сократилась почти на треть, -
обнаружилось, что Амелина беременна. При других обстоятельствах Симон де
Бигор только бы радовался этому известию, но сейчас его возможную радость
омрачали мучительные сомнения: от кого же у Амелины ребенок - от него или
от Филиппа? Он угрожал ей и на коленях умолял признаться, чье дитя она
носит под сердцем, и немного успокоился, лишь когда Амелина, положив руку
на Евангелие, поклялась всеми святыми, что этот ребенок - его.
В приступе жесточайших угрызений совести Филипп и Амелина решили
сгоряча, что впредь они будут любить друг друга только как брат и сестра,
и поспешили сообщить эту утешительную весть Симону. Гастон скептически
отнесся к их скоропалительному решению, правда, не отрицал, что до
окончания памплонских празднеств этот обет братско-сестринской любви будет
соблюдаться - хотя бы потому, что Амелина, в связи с ее положением,
остается в Тарасконе.
Вместе с Амелиной вынуждены были остаться и другие гасконские и
каталонские дамы, поскольку у герцога и Филиппа жен не было, а жена
Гастона тоже ожидала ребенка, и следовательно, некому было возглавить
женскую часть делегации. Так постановил экстренно созванный семейный
совет, большинство на котором принадлежало молодежи. Кузены Филиппа разной
степени родства с редкостным единодушием ухватились за возможность
избавиться от своих жен, чтобы вволю порезвиться при наваррском дворе,
славившемся своими плотскими соблазнами.
Такое бессердечное со стороны мужчин решение, несказанно огорчившее
дам, впоследствии обернулось большой удачей, чуть ли не даром Провидения,
ибо по пути в Памплону поезд гасконцев подвергся нападению...
24. ИЕЗУИТЫ И ТАМПЛИЕРЫ
Это произошло пополудни, милях в десяти от границы Беарна с Наваррой.
К счастью, опытный проводник вовремя заподозрил что-то неладное впереди по
пути их следования, и гасконцы успели надлежащим образом подготовиться к
встрече с возможной опасностью. Однако в первый момент, когда меж
деревьями замелькали черно-красные одежды рыцарей-иезуитов, у многих
болезненно сжались сердца - если не от страха, то от суеверного ужаса.
Замешательство среди гасконцев, впрочем, длилось недолго и вскоре
уступило место предельной собранности. Расстояние между противниками было
небольшим, так что после обмена десятком стрел и дротиков, не причинившим
ни одной из сторон никакого вреда, герцог, подняв руку с мечом, зычным
голосом произнес:
- Вперед, дети мои!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74