Меня приводит в отчаяние, что вы ничего от нее не добились в возмещение за все свои благодеяния».
(Тут Жак принялся хохотать и свистеть.)
Да это же комедия Коле «Истина в вине»… – Читатель, ты не знаешь, что говоришь, ты стараешься разыграть умника, а на самом деле ты – глупец. Это вовсе не истина в вине, а как раз наоборот: это ложь в вине. Я сказал вам грубость; очень сожалею и прошу прощения.
Хозяин. Гнев мой постепенно остыл. Я обнял шевалье; он снова сел на стул, облокотился о стол и прижал к глазам сжатые кулаки, не осмеливаясь взглянуть на меня.
Жак. Он был так огорчен! А вы оказались настолько добры, что бросились его утешать? (И Жак снова свистнул.)
Хозяин. Я счел наиболее уместным превратить все это в шутку. При каждом веселом замечании смущенный шевалье повторял:
«Нет на свете другого такого человека, как вы; вы единственный в своем роде, я вас не стою. Не думаю, чтобы у меня хватило великодушия и силы простить такую обиду, а вы шутите; это беспримерно. Друг мой, как мне загладить свою вину?.. О нет, это загладить нельзя! Никогда, никогда не забуду я своего поступка и вашего великодушия; эти две черты глубоко запечатлены вот здесь. Одну я буду вспоминать, чтобы презирать себя, другую – чтобы вами восхищаться и усиливать свою привязанность к вам».
«Что вы, что вы, шевалье! Вы преувеличиваете и свой поступок и мой. Выпьем за ваше здоровье… Ну так за мое, шевалье, если вы не хотите, чтобы за ваше».
Шевалье мало-помалу набрался смелости. Он рассказал мне все подробности своего вероломства, осыпая себя самыми жестокими эпитетами, и разнес на все корки и дочь, и мать, и отца, и теток, и всю семью, которую изобразил в виде сборища каналий, не достойных меня, но вполне достойных его; это его собственные слова.
Жак. И вот почему я никогда не советую женщинам иметь дело с людьми, которые пьют. Я не меньше презираю вашего шевалье за нескромность в любви, чем за вероломство в дружбе. Черт побери! Он мог поступить как порядочный человек и предупредить вас… Но нет, сударь, я настаиваю на своем: это мазурик, прожженный мазурик. Не знаю, чем все это кончится; боюсь, что он снова обманывает нас, разоблачая свой обман. Вырвитесь, вырвитесь как можно скорее сами из этого трактира и избавьтесь от общества этого человека.
Тут Жак схватился за кубышку, забыв, что там не было ни отвара, ни вина. Хозяин расхохотался. Жак кашлял с добрую четверть часа. Хозяин вынул часы и табакерку и продолжал свою историю, которую я прерву, если позволите, хотя бы только для того, чтоб побесить Жака, доказав ему, что он ошибся и что свыше вовсе не предначертано, чтоб его всегда прерывали, а Хозяина никогда.
Хозяин (к шевалье): «После всех ваших рассказов я надеюсь, что вы перестанете с ними встречаться».
«Встречаться с ними!.. Конечно; но как досадно уйти, не отомстив! Они предавали, обманывали, осмеивали, обирали порядочного человека; они злоупотребили страстью и слабостью другого порядочного человека (ибо я все же осмеливаюсь считать себя таковым) и впутали его в целый ряд мерзостей; они чуть было не подстрекнули двух друзей к взаимной ненависти и кровопролитию, ибо признайтесь, дорогой мой, что, обнаружив мои недостойные происки, вы, как человек храбрый, быть может, могли бы испытать желание мести…»
«Нет, дело не дошло бы до того. Да и почему бы? Из-за чего? Из-за оплошности, от которой никто не в силах уберечься? Разве она мне жена? Да и то… Разве она мне дочь? Нет, это просто шлюха; и вы думаете, что из-за какой-то шлюхи… Оставим это, друг мой, и выпьем. Агата молодая, резвая, беленькая, пышная, пухленькая. У нее крепкое тело, не правда ли? У нее очень нежная кожа. Насладиться ими – блаженство, и вы были, наверно, достаточно счастливы в ее объятиях, чтобы еще думать о своих друзьях».
«Если чары какой-нибудь особы и наслаждения могут уменьшить вину, то нет под небесами менее преступного человека, чем я».
«Ах, шевалье, я беру назад свое слово, отказываюсь от снисходительности и хочу поставить одно условие, при котором согласен забыть ваше предательство».
«Говорите, друг мой, приказывайте, не скрывайте; должен ли я броситься из окна, повеситься, утопиться, пронзить грудь ножом…»
И шевалье тут же хватает лежавший на столе нож, расстегивает воротник, распахивает сорочку и с блуждающим взором приставляет правой рукой острие ножа к впадине левой ключицы, словно приготовившись по первому моему приказанию покончить с собой по обычаю древних.
«Дело идет не об этом, шевалье; бросьте ваш дрянной нож».
«Я его не брошу, я этого заслуживаю; подайте только знак».
«Бросьте ваш дрянной нож, говорю я вам; я вовсе не требую такой высокой платы за ваш проступок».
Между тем он все еще держал острие ножа у ключицы; я схватил его за руку, вырвал нож, отбросил его подальше и, поднеся бутылку к его стакану, наполнил его до краев и сказал:
«Сперва выпьем, а затем вы узнаете страшное условие, при котором я согласен вас простить. Итак, Агата – очень сочная, очень страстная особа?»
«Ах, друг мой, как жаль, что вам тоже не удалось это изведать!»
«Постой; пусть нам принесут бутылку шампанского, а затем ты опишешь мне одну из ваших ночей… Любезный предатель, твое прощение последует за окончанием этого рассказа. Итак, начинай. Разве ты меня не слышишь?»
«Слышу».
«Мое решение кажется тебе слишком жестоким?»
«Нет».
«Ты замечтался? Что я от тебя потребовал?»
«Рассказа об одной из моих ночей с Агатой».
«Именно так».
Тем временем шевалье мерил меня взглядом с головы до пят и говорил сам себе: «Такая же фигура; почти тот же возраст; а если б и была какая-нибудь разница, то отсутствие света, воображение, рисующее ей меня, рассеют ее подозрения…»
«О чем ты думаешь, шевалье? Твой стакан полон, и ты не приступаешь к рассказу».
«Я думал, друг мой; я уже обдумал, этим все сказано. Обними меня, мы будем отомщены, – да, будем. Это подлость с моей стороны; она не достойна меня, но она достойна маленькой мерзавки. Ты требовал от меня рассказа об одной из моих ночей?»
«Да; разве это чрезмерное требование?»
«Нет; но если я вместо рассказа предоставлю тебе такую же ночь?»
«Это, пожалуй, будет еще лучше». (Жак засвистал.)
Тотчас же шевалье вынимает из кармана два ключа: один маленький, другой большой.
«Маленький – от наружной двери, – говорит он, – большой – от прихожей Агаты; оба они к твоим услугам. Вот путь, который я ежедневно проделываю уже около шести месяцев; ты пойдешь по моим стопам. Ее окна, как тебе известно, расположены по фасаду. Я прогуливаюсь вдоль улицы, пока они освещены. Условный сигнал – горшок с васильками, стоящий на окне; если я его вижу, я подкрадываюсь к входной двери, отпираю, вхожу, запираю, поднимаюсь наверх возможно бесшумнее, сворачиваю в маленький коридор, что направо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
(Тут Жак принялся хохотать и свистеть.)
Да это же комедия Коле «Истина в вине»… – Читатель, ты не знаешь, что говоришь, ты стараешься разыграть умника, а на самом деле ты – глупец. Это вовсе не истина в вине, а как раз наоборот: это ложь в вине. Я сказал вам грубость; очень сожалею и прошу прощения.
Хозяин. Гнев мой постепенно остыл. Я обнял шевалье; он снова сел на стул, облокотился о стол и прижал к глазам сжатые кулаки, не осмеливаясь взглянуть на меня.
Жак. Он был так огорчен! А вы оказались настолько добры, что бросились его утешать? (И Жак снова свистнул.)
Хозяин. Я счел наиболее уместным превратить все это в шутку. При каждом веселом замечании смущенный шевалье повторял:
«Нет на свете другого такого человека, как вы; вы единственный в своем роде, я вас не стою. Не думаю, чтобы у меня хватило великодушия и силы простить такую обиду, а вы шутите; это беспримерно. Друг мой, как мне загладить свою вину?.. О нет, это загладить нельзя! Никогда, никогда не забуду я своего поступка и вашего великодушия; эти две черты глубоко запечатлены вот здесь. Одну я буду вспоминать, чтобы презирать себя, другую – чтобы вами восхищаться и усиливать свою привязанность к вам».
«Что вы, что вы, шевалье! Вы преувеличиваете и свой поступок и мой. Выпьем за ваше здоровье… Ну так за мое, шевалье, если вы не хотите, чтобы за ваше».
Шевалье мало-помалу набрался смелости. Он рассказал мне все подробности своего вероломства, осыпая себя самыми жестокими эпитетами, и разнес на все корки и дочь, и мать, и отца, и теток, и всю семью, которую изобразил в виде сборища каналий, не достойных меня, но вполне достойных его; это его собственные слова.
Жак. И вот почему я никогда не советую женщинам иметь дело с людьми, которые пьют. Я не меньше презираю вашего шевалье за нескромность в любви, чем за вероломство в дружбе. Черт побери! Он мог поступить как порядочный человек и предупредить вас… Но нет, сударь, я настаиваю на своем: это мазурик, прожженный мазурик. Не знаю, чем все это кончится; боюсь, что он снова обманывает нас, разоблачая свой обман. Вырвитесь, вырвитесь как можно скорее сами из этого трактира и избавьтесь от общества этого человека.
Тут Жак схватился за кубышку, забыв, что там не было ни отвара, ни вина. Хозяин расхохотался. Жак кашлял с добрую четверть часа. Хозяин вынул часы и табакерку и продолжал свою историю, которую я прерву, если позволите, хотя бы только для того, чтоб побесить Жака, доказав ему, что он ошибся и что свыше вовсе не предначертано, чтоб его всегда прерывали, а Хозяина никогда.
Хозяин (к шевалье): «После всех ваших рассказов я надеюсь, что вы перестанете с ними встречаться».
«Встречаться с ними!.. Конечно; но как досадно уйти, не отомстив! Они предавали, обманывали, осмеивали, обирали порядочного человека; они злоупотребили страстью и слабостью другого порядочного человека (ибо я все же осмеливаюсь считать себя таковым) и впутали его в целый ряд мерзостей; они чуть было не подстрекнули двух друзей к взаимной ненависти и кровопролитию, ибо признайтесь, дорогой мой, что, обнаружив мои недостойные происки, вы, как человек храбрый, быть может, могли бы испытать желание мести…»
«Нет, дело не дошло бы до того. Да и почему бы? Из-за чего? Из-за оплошности, от которой никто не в силах уберечься? Разве она мне жена? Да и то… Разве она мне дочь? Нет, это просто шлюха; и вы думаете, что из-за какой-то шлюхи… Оставим это, друг мой, и выпьем. Агата молодая, резвая, беленькая, пышная, пухленькая. У нее крепкое тело, не правда ли? У нее очень нежная кожа. Насладиться ими – блаженство, и вы были, наверно, достаточно счастливы в ее объятиях, чтобы еще думать о своих друзьях».
«Если чары какой-нибудь особы и наслаждения могут уменьшить вину, то нет под небесами менее преступного человека, чем я».
«Ах, шевалье, я беру назад свое слово, отказываюсь от снисходительности и хочу поставить одно условие, при котором согласен забыть ваше предательство».
«Говорите, друг мой, приказывайте, не скрывайте; должен ли я броситься из окна, повеситься, утопиться, пронзить грудь ножом…»
И шевалье тут же хватает лежавший на столе нож, расстегивает воротник, распахивает сорочку и с блуждающим взором приставляет правой рукой острие ножа к впадине левой ключицы, словно приготовившись по первому моему приказанию покончить с собой по обычаю древних.
«Дело идет не об этом, шевалье; бросьте ваш дрянной нож».
«Я его не брошу, я этого заслуживаю; подайте только знак».
«Бросьте ваш дрянной нож, говорю я вам; я вовсе не требую такой высокой платы за ваш проступок».
Между тем он все еще держал острие ножа у ключицы; я схватил его за руку, вырвал нож, отбросил его подальше и, поднеся бутылку к его стакану, наполнил его до краев и сказал:
«Сперва выпьем, а затем вы узнаете страшное условие, при котором я согласен вас простить. Итак, Агата – очень сочная, очень страстная особа?»
«Ах, друг мой, как жаль, что вам тоже не удалось это изведать!»
«Постой; пусть нам принесут бутылку шампанского, а затем ты опишешь мне одну из ваших ночей… Любезный предатель, твое прощение последует за окончанием этого рассказа. Итак, начинай. Разве ты меня не слышишь?»
«Слышу».
«Мое решение кажется тебе слишком жестоким?»
«Нет».
«Ты замечтался? Что я от тебя потребовал?»
«Рассказа об одной из моих ночей с Агатой».
«Именно так».
Тем временем шевалье мерил меня взглядом с головы до пят и говорил сам себе: «Такая же фигура; почти тот же возраст; а если б и была какая-нибудь разница, то отсутствие света, воображение, рисующее ей меня, рассеют ее подозрения…»
«О чем ты думаешь, шевалье? Твой стакан полон, и ты не приступаешь к рассказу».
«Я думал, друг мой; я уже обдумал, этим все сказано. Обними меня, мы будем отомщены, – да, будем. Это подлость с моей стороны; она не достойна меня, но она достойна маленькой мерзавки. Ты требовал от меня рассказа об одной из моих ночей?»
«Да; разве это чрезмерное требование?»
«Нет; но если я вместо рассказа предоставлю тебе такую же ночь?»
«Это, пожалуй, будет еще лучше». (Жак засвистал.)
Тотчас же шевалье вынимает из кармана два ключа: один маленький, другой большой.
«Маленький – от наружной двери, – говорит он, – большой – от прихожей Агаты; оба они к твоим услугам. Вот путь, который я ежедневно проделываю уже около шести месяцев; ты пойдешь по моим стопам. Ее окна, как тебе известно, расположены по фасаду. Я прогуливаюсь вдоль улицы, пока они освещены. Условный сигнал – горшок с васильками, стоящий на окне; если я его вижу, я подкрадываюсь к входной двери, отпираю, вхожу, запираю, поднимаюсь наверх возможно бесшумнее, сворачиваю в маленький коридор, что направо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68