Это была согнутая в дугу рифленая жесть, приблизительно метр высотой, ее листами мы подпирали наши узкие, похожие на лаз убежища.
Поскольку мой блиндаж находился совсем на другом участке, первым делом я высмотрел себе новое обиталище. Похожее на хижину строение в заброшенном окопе показалось мне вполне сносным, после того как я привел в обороноспособное состояние весь натащенный туда мною смертоносный инвентарь. Там со своим денщиком я вел жизнь отшельника на природе, лишь изредка прерываемую приходами связных и ординарцев, которые сами несли в эту уединенную пещеру обстоятельные фронтовые газеты. Так, между взрывами двух снарядов, среди прочих полезных известий, можно было прочесть новость, что у коменданта местечка X. сбежал черный пятнистый терьер, отзывающийся на имя Циппи, или, не без ощущения мрачного юмора, углубиться в чтение иска по алиментам горничной Макебен к ефрейтору Майеру. Всякие карикатуры и срочные сообщения обеспечивали необходимое разнообразие.
Вернемся, однако, к моему убежищу, которому я присвоил прекрасное имя «Дом-мечта». Меня заботил только козырек прикрытия, лишь относительно защищавший от снарядов, то есть до тех пор, пока не было прямого попадания. Единственным утешением была мысль о том, что мои люди не в лучшем положении. Каждый раз в полдень денщик стелил мне одеяло в гигантской воронке, к которой мы прорыли ход, чтобы принимать там солнечные ванны. Иногда мое лежание на солнце нарушалось близким разрывом снаряда или жужжанием осколков, летящих сверху от обстрелов воздушного противника.
Ночные обстрелы обрушивались на нас короткими буйными летними грозами. Во время них я лежал на устланных свежей травой нарах со своеобразным, неизвестно откуда взявшимся ощущением безопасности и вслушивался в ближние разрывы, от которых по сотрясавшимся стенам струился песок, или выходил наружу и глядел с поста на грустный ночной ландшафт, представлявший собой невыразимо странный контраст с плясками огня, ареной которым он служил.
В эти минуты в меня закрадывалось чувство, до сих пор мне чуждое: глубокая перемена в ощущении войны, происходящая от затянувшейся на краю бездны жизни. Сменялись времена года, приходила зима и снова лето, а бои все шли. Все устали и притерпелись к лику войны, но именно эта привычка заставляла видеть все происходящее в совершенно другом, тусклом свете. Никого больше не ослепляла мощь ее проявлений. Чувствовалось, что смысл, с которым в нее вступали, иссяк и не удовлетворяет больше, – борьба же требовала все новых суровых жертв. Война подбрасывала все более сложные загадки. Странное это было время.
Передней линии приходилось относительно мало страдать от вражеского огня; противнику было ясно: так или иначе нам ее не удержать. Главным образом Пюизье и соседние лощины находились под огнем, вечерами выраставшим до шквалов невероятной плотности. Доставка пищи и смена подвергались тем самым особой опасности. То там то здесь случайным попаданием вырывало какое-нибудь звено из нашей цепи.
14 июня в 2 часа утра меня сменил Киус, тоже вернувшийся и командовавший второй ротой. Часы затишья мы проводили у железнодорожной насыпи Ашье-ле-Гран, защищавшей от огня наши бараки и блиндажи. Англичане часто применяли сильный низкий огонь, жертвой которого пал также фельдфебель третьей роты Ракебранд. Его убило осколком, пробившим тонкую стенку грубо сколоченного барака на гребне насыпи, где он устроил себе канцелярию. За несколько дней до этого уже случилось большое несчастье: один летчик сбросил бомбу прямо в группу слушателей, окруживших оркестр 76-го пехотного полка. Среди убитых были многие из нашего полка.
Вблизи железнодорожного полотна, словно выброшенные на берег корабли, лежали многочисленные обгоревшие танки, во время прогулок я их внимательно изучал. Иногда возле них я собирал свою роту на занятия по изучению обороны, тактики и уязвимых мест этих все чаще появлявшихся в технических сражениях боевых слонов. На некоторых виднелись смешные, грозные или приносящие удачу имена, символы и боевая раскраска. Здесь были и листок клевера, и поросенок на счастье, и белая мертвая голова. Была даже виселица, с которой свисала раскрытая петля, – танк назывался «Судья Жеффриз». Но все они были плохо устроены. Узкая, открытая выстрелам бронированная башня с начинкой из трубок, штанг и проводов в бою была крайне неуютным местом пребывания. Когда колоссы, стремясь увернуться от огневых ударов артиллерии, подобно неуклюжим гигантским жукам перекатывались по дуге на поле брани, я живо представлял себе этих людей в огненной духовке. Кроме этого, местность была усеяна множеством остовов сгоревших аэропланов, – свидетельство того, что машины все чаще участвовали в боях. Однажды в полдень вблизи нас раскрылся гигантский белый купол парашюта, с которым пилот выпрыгнул из своего горящего аэроплана.
Утром 18 июня седьмая рота, ввиду неясности ситуации, уже опять двигалась к Пюизье, чтобы поступить в распоряжение командира войсковых соединений на предмет тактических передвижений и перемещения техники. Мы заняли находящиеся у выезда на Букуа погреба и штольни. Как только мы пришли, группа снарядов ударила по окрестным садам. Но несмотря на это, я не мог отказаться от завтрака в маленькой беседке у входа в мою штольню. Через какое-то время опять послышался приближающийся свист. Я бросился на землю. Рядом вспыхнуло пламя. Санитар моей роты по имени Кенциора, только что принесший несколько котелков с водой, рухнул раненный в низ живота. Я подбежал к нему и с помощью одного сигнальщика утащил в санитарную штольню, вход в которую, к счастью, находился прямо у места взрыва.
– Ну что, неплохо Вы позавтракали? – спросил доктор Кеппен, старый войсковой врач, в чьих руках и я не раз побывал, перевязывая Кенциоре большую рану на животе.
– Да, полный котелок лапши, – скулил несчастный, ловя хоть искру надежды.
– Ну-ну, все будет хорошо, – утешил его Кеппен, кивнув мне с выражением большого сомнения на лице.
Но тяжелораненых трудно обмануть. Внезапно он громко застонал, большие капли пота выступили у него на лбу: «Пуля смертельная, я это точно знаю». Несмотря на такое пророчество, полгода спустя я пожимал ему руку при въезде в Ганновер.
После полудня я совершил одинокую прогулку по совершенно разрушенному Пюизье. Деревню измолотили в кучу развалин еще в летних сражениях. Воронки и остатки стен густо заросли зеленью, и повсюду из нее светились белые шапки облюбовавшей руины бузины. Многочисленные свежие воронки разрывали этот стелющийся покров и вновь обнажали уже многократно перепаханную землю.
Деревенская улица была усеяна всяким военным мусором угасшего наступления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Поскольку мой блиндаж находился совсем на другом участке, первым делом я высмотрел себе новое обиталище. Похожее на хижину строение в заброшенном окопе показалось мне вполне сносным, после того как я привел в обороноспособное состояние весь натащенный туда мною смертоносный инвентарь. Там со своим денщиком я вел жизнь отшельника на природе, лишь изредка прерываемую приходами связных и ординарцев, которые сами несли в эту уединенную пещеру обстоятельные фронтовые газеты. Так, между взрывами двух снарядов, среди прочих полезных известий, можно было прочесть новость, что у коменданта местечка X. сбежал черный пятнистый терьер, отзывающийся на имя Циппи, или, не без ощущения мрачного юмора, углубиться в чтение иска по алиментам горничной Макебен к ефрейтору Майеру. Всякие карикатуры и срочные сообщения обеспечивали необходимое разнообразие.
Вернемся, однако, к моему убежищу, которому я присвоил прекрасное имя «Дом-мечта». Меня заботил только козырек прикрытия, лишь относительно защищавший от снарядов, то есть до тех пор, пока не было прямого попадания. Единственным утешением была мысль о том, что мои люди не в лучшем положении. Каждый раз в полдень денщик стелил мне одеяло в гигантской воронке, к которой мы прорыли ход, чтобы принимать там солнечные ванны. Иногда мое лежание на солнце нарушалось близким разрывом снаряда или жужжанием осколков, летящих сверху от обстрелов воздушного противника.
Ночные обстрелы обрушивались на нас короткими буйными летними грозами. Во время них я лежал на устланных свежей травой нарах со своеобразным, неизвестно откуда взявшимся ощущением безопасности и вслушивался в ближние разрывы, от которых по сотрясавшимся стенам струился песок, или выходил наружу и глядел с поста на грустный ночной ландшафт, представлявший собой невыразимо странный контраст с плясками огня, ареной которым он служил.
В эти минуты в меня закрадывалось чувство, до сих пор мне чуждое: глубокая перемена в ощущении войны, происходящая от затянувшейся на краю бездны жизни. Сменялись времена года, приходила зима и снова лето, а бои все шли. Все устали и притерпелись к лику войны, но именно эта привычка заставляла видеть все происходящее в совершенно другом, тусклом свете. Никого больше не ослепляла мощь ее проявлений. Чувствовалось, что смысл, с которым в нее вступали, иссяк и не удовлетворяет больше, – борьба же требовала все новых суровых жертв. Война подбрасывала все более сложные загадки. Странное это было время.
Передней линии приходилось относительно мало страдать от вражеского огня; противнику было ясно: так или иначе нам ее не удержать. Главным образом Пюизье и соседние лощины находились под огнем, вечерами выраставшим до шквалов невероятной плотности. Доставка пищи и смена подвергались тем самым особой опасности. То там то здесь случайным попаданием вырывало какое-нибудь звено из нашей цепи.
14 июня в 2 часа утра меня сменил Киус, тоже вернувшийся и командовавший второй ротой. Часы затишья мы проводили у железнодорожной насыпи Ашье-ле-Гран, защищавшей от огня наши бараки и блиндажи. Англичане часто применяли сильный низкий огонь, жертвой которого пал также фельдфебель третьей роты Ракебранд. Его убило осколком, пробившим тонкую стенку грубо сколоченного барака на гребне насыпи, где он устроил себе канцелярию. За несколько дней до этого уже случилось большое несчастье: один летчик сбросил бомбу прямо в группу слушателей, окруживших оркестр 76-го пехотного полка. Среди убитых были многие из нашего полка.
Вблизи железнодорожного полотна, словно выброшенные на берег корабли, лежали многочисленные обгоревшие танки, во время прогулок я их внимательно изучал. Иногда возле них я собирал свою роту на занятия по изучению обороны, тактики и уязвимых мест этих все чаще появлявшихся в технических сражениях боевых слонов. На некоторых виднелись смешные, грозные или приносящие удачу имена, символы и боевая раскраска. Здесь были и листок клевера, и поросенок на счастье, и белая мертвая голова. Была даже виселица, с которой свисала раскрытая петля, – танк назывался «Судья Жеффриз». Но все они были плохо устроены. Узкая, открытая выстрелам бронированная башня с начинкой из трубок, штанг и проводов в бою была крайне неуютным местом пребывания. Когда колоссы, стремясь увернуться от огневых ударов артиллерии, подобно неуклюжим гигантским жукам перекатывались по дуге на поле брани, я живо представлял себе этих людей в огненной духовке. Кроме этого, местность была усеяна множеством остовов сгоревших аэропланов, – свидетельство того, что машины все чаще участвовали в боях. Однажды в полдень вблизи нас раскрылся гигантский белый купол парашюта, с которым пилот выпрыгнул из своего горящего аэроплана.
Утром 18 июня седьмая рота, ввиду неясности ситуации, уже опять двигалась к Пюизье, чтобы поступить в распоряжение командира войсковых соединений на предмет тактических передвижений и перемещения техники. Мы заняли находящиеся у выезда на Букуа погреба и штольни. Как только мы пришли, группа снарядов ударила по окрестным садам. Но несмотря на это, я не мог отказаться от завтрака в маленькой беседке у входа в мою штольню. Через какое-то время опять послышался приближающийся свист. Я бросился на землю. Рядом вспыхнуло пламя. Санитар моей роты по имени Кенциора, только что принесший несколько котелков с водой, рухнул раненный в низ живота. Я подбежал к нему и с помощью одного сигнальщика утащил в санитарную штольню, вход в которую, к счастью, находился прямо у места взрыва.
– Ну что, неплохо Вы позавтракали? – спросил доктор Кеппен, старый войсковой врач, в чьих руках и я не раз побывал, перевязывая Кенциоре большую рану на животе.
– Да, полный котелок лапши, – скулил несчастный, ловя хоть искру надежды.
– Ну-ну, все будет хорошо, – утешил его Кеппен, кивнув мне с выражением большого сомнения на лице.
Но тяжелораненых трудно обмануть. Внезапно он громко застонал, большие капли пота выступили у него на лбу: «Пуля смертельная, я это точно знаю». Несмотря на такое пророчество, полгода спустя я пожимал ему руку при въезде в Ганновер.
После полудня я совершил одинокую прогулку по совершенно разрушенному Пюизье. Деревню измолотили в кучу развалин еще в летних сражениях. Воронки и остатки стен густо заросли зеленью, и повсюду из нее светились белые шапки облюбовавшей руины бузины. Многочисленные свежие воронки разрывали этот стелющийся покров и вновь обнажали уже многократно перепаханную землю.
Деревенская улица была усеяна всяким военным мусором угасшего наступления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83