Наконец, даже в стратегическом отношении момент был соблазнительным для Англии, чего Бетман не знал и о чем он у меня не осведомлялся. Хотя британский кабинет вступил в эту войну не без колебания, воля к войне взяла в нем верх, и он поджег бикфордов шнур, тайно ободрив французов, а с ними и русских.
Бетман не желал мировой войны и не предполагал ее возможности. Именно поэтому он думал вначале, что Австрия может позволить себе местную войну. Однако ему и Ягову не хватало чутья для быстрой ориентировки в фактическом положении вещей, которое характеризовалось тем, что хотя, с одной стороны, державы Антанты и проявляли некоторую склонность к уступкам в целях совместного разрешения местного кризиса, с другой, они вовсе не боялись мировой войны. Бетман и Ягов, теряя невозвратимые дни, так долго упорствовали в своем убеждении в неизбежности австро-сербского конфликта и в возможности локализовать его, что грубо недооцененные ими силы, толкавшие Антанту к войне, получили в ней перевес. Тогда-то обнаружилось, что французский шовинизм и озлобление панславистов усилились в той же степени, в какой ослабело английское стремление к войне. Правда, решающей силой являлась Англия, но она сдерживала толкавшие к войне силы лишь до тех пор, пока самой ей мир казался выгоднее войны. Страх перед «вмешательством» Европы и надежды, что Антанта, «поставленная перед совершившимся фактом», будет вынуждена согласиться с ним, побудили Бетмана-Гольвега предоставить Австрии свободу в проведении политики вторжения. Таким образом, он надеялся, что краткая местная война позволит избегнуть всеобщего конфликта. Когда же ответ Сербии вопреки ожиданиям оказался не столь уж «отрицательным», а Грей «вмешался», у Бетмана не хватило чутья, чтобы понять новое положение.
На Вильгельмштрассе существовало своеобразное представление о возможностях обеспечить сохранение желанного мира с помощью нервозной готовности вступить в войну, которая едва ли могла кого-нибудь обмануть. Эти политики, которые никогда не желали извлечь меч из ножен и которые, как оказалось, вообще не были способны судить о задачах подготовки к войне, воображали, что могут угрожать сомнительными военными мероприятиями, коих сами они не принимали всерьез.
Политическая недальновидность этих людей возбуждает недоумение. 20 июля статс-секретарь фон Ягов заявил одному представителю Генмора, что Англия, вероятно, не примет участия в возможной войне между Тройственным и Двойственным союзами. Он же, Ягов, знает способ еще более усилить эту склонность Англии к сохранению нейтралитета; этим способом является угроза тотчас же занять Голландию, если Англия выступит против нас. Конечно, все это было только блефом.
Поговорив на эту тему в имперском морском ведомстве, адмирал на следующий день сказал Ягову, что его «блеф» является самым верным средством принудить Англию к войне против нас. Отблеск бисмарковского авторитета, который для офицеров моего ведомства еще озарял Вильгельмштрассе, быстро померк, и об этом случае мне сообщили с таким примечанием: Можно только снова спросить себя: каким образом оказалось возможным доверить подобной личности руководство внешней политикой Германии. Ягов был поставлен Бетманом во главе иностранного ведомства именно благодаря его осторожному характеру, который делал для него затруднительным всякое решение. Он был последним из тех, кто занял бы Голландию, что было бы, кстати, противным интересам Германии. Но с тою же наивностью, с какою он несколькими месяцами раньше намекал французскому послу, будто Германия имеет виды на бельгийские колонии, что при наличии у нас собственной, еще мало развитой африканской империи было совершенно неверно, он и теперь думал произвести впечатление на Англию с помощью «сильного» жеста.
Когда позднее Бетман заметил, что Англия серьезно думает о войне, он совершенно пал духом. Почему же, однако, он так долго держался в отношении Англии собственного политического курса, который столь часто оказывался ложным? Почему он в течение долгих трех недель оставался глух ко всем предупреждениям, которые шли к нему из Англии и через Англию? Почему он не старался твердо установить позицию, которой намерена была держаться Англия в континентальной войне? Разгадку этого надо искать в своеобразии его основного плана.
8 июля товарищ министра Циммерман дал директиву воздержаться от всяких заметных мероприятий вроде вызова из отпусков и т.д. подобно тому, как было решено не отменять путешествия кайзера. Ибо для локализации конфликта было особенно важно не возбуждать подозрения, что мы подстрекаем Австрию.
Уже во время переговоров 1911-1912 годов я заметил, что Бетман-Гольвег уклонялся от прямой и открытой дискуссии и предпочитал после длительных и затяжных проволочек решать с помощью односторонних актов даже такие проблемы, которые по самому существу своему требуют совместного обсуждения. К этому присоединилась давно подмеченная моими коллегами, а также поклонниками Бетмана способность его «делать утверждения, которые никак нельзя было принимать всерьез, и ставить перед собой вопрос не только об объективном, но и о субъективном действии подобных утверждений»{163}. Цель избранной им тактики была похвальна – избежать мировой войны. Но средство, использованное для достижения ее, было неудачным; оно сильно способствовало возникновению мировой войны. Бетман не хотел видеть, что его промах легко мог быть истолкован как промах с нашей стороны и что он был очень опасен. Мир не хотел верить, что Австрия посылает подобные ноты Сербии без нашего ведома. Преподнести государственным деятелям масштаба английских метод бюрократических сюрпризов вместо открытого и внушающего доверия обсуждения европейских вопросов значило еще более сгустить и без того напряженную атмосферу.
Как я узнал из донесений от 11 июля, в министерстве иностранных дел высказывали тогда предположение, что австрийцам было бы приятнее, если бы мы отказали им в помощи против Сербии. Наши союзники будто бы так плохо знали свои собственные желания, что теперь они запросили нас, чего собственно им следовало требовать от Сербии.
Впечатление едва ли было правильным. Но оно показывало, как мало следовало Берлину считаться с тем, сохранит ли Австрия твердость в предприятии, задуманном ею для спасения собственной чести. Тем не менее канцлер не понял, каким незавидным станет его положение и какой чудовищной его ответственность перед историей, если он окажется тем человеком, который без дальнейшего контроля передаст судьбу Германии в руки венского правительства.
Такое поведение должно было лишить нашу политику приобретенной ею при Фридрихе Великом и Бисмарке репутации прямолинейности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Бетман не желал мировой войны и не предполагал ее возможности. Именно поэтому он думал вначале, что Австрия может позволить себе местную войну. Однако ему и Ягову не хватало чутья для быстрой ориентировки в фактическом положении вещей, которое характеризовалось тем, что хотя, с одной стороны, державы Антанты и проявляли некоторую склонность к уступкам в целях совместного разрешения местного кризиса, с другой, они вовсе не боялись мировой войны. Бетман и Ягов, теряя невозвратимые дни, так долго упорствовали в своем убеждении в неизбежности австро-сербского конфликта и в возможности локализовать его, что грубо недооцененные ими силы, толкавшие Антанту к войне, получили в ней перевес. Тогда-то обнаружилось, что французский шовинизм и озлобление панславистов усилились в той же степени, в какой ослабело английское стремление к войне. Правда, решающей силой являлась Англия, но она сдерживала толкавшие к войне силы лишь до тех пор, пока самой ей мир казался выгоднее войны. Страх перед «вмешательством» Европы и надежды, что Антанта, «поставленная перед совершившимся фактом», будет вынуждена согласиться с ним, побудили Бетмана-Гольвега предоставить Австрии свободу в проведении политики вторжения. Таким образом, он надеялся, что краткая местная война позволит избегнуть всеобщего конфликта. Когда же ответ Сербии вопреки ожиданиям оказался не столь уж «отрицательным», а Грей «вмешался», у Бетмана не хватило чутья, чтобы понять новое положение.
На Вильгельмштрассе существовало своеобразное представление о возможностях обеспечить сохранение желанного мира с помощью нервозной готовности вступить в войну, которая едва ли могла кого-нибудь обмануть. Эти политики, которые никогда не желали извлечь меч из ножен и которые, как оказалось, вообще не были способны судить о задачах подготовки к войне, воображали, что могут угрожать сомнительными военными мероприятиями, коих сами они не принимали всерьез.
Политическая недальновидность этих людей возбуждает недоумение. 20 июля статс-секретарь фон Ягов заявил одному представителю Генмора, что Англия, вероятно, не примет участия в возможной войне между Тройственным и Двойственным союзами. Он же, Ягов, знает способ еще более усилить эту склонность Англии к сохранению нейтралитета; этим способом является угроза тотчас же занять Голландию, если Англия выступит против нас. Конечно, все это было только блефом.
Поговорив на эту тему в имперском морском ведомстве, адмирал на следующий день сказал Ягову, что его «блеф» является самым верным средством принудить Англию к войне против нас. Отблеск бисмарковского авторитета, который для офицеров моего ведомства еще озарял Вильгельмштрассе, быстро померк, и об этом случае мне сообщили с таким примечанием: Можно только снова спросить себя: каким образом оказалось возможным доверить подобной личности руководство внешней политикой Германии. Ягов был поставлен Бетманом во главе иностранного ведомства именно благодаря его осторожному характеру, который делал для него затруднительным всякое решение. Он был последним из тех, кто занял бы Голландию, что было бы, кстати, противным интересам Германии. Но с тою же наивностью, с какою он несколькими месяцами раньше намекал французскому послу, будто Германия имеет виды на бельгийские колонии, что при наличии у нас собственной, еще мало развитой африканской империи было совершенно неверно, он и теперь думал произвести впечатление на Англию с помощью «сильного» жеста.
Когда позднее Бетман заметил, что Англия серьезно думает о войне, он совершенно пал духом. Почему же, однако, он так долго держался в отношении Англии собственного политического курса, который столь часто оказывался ложным? Почему он в течение долгих трех недель оставался глух ко всем предупреждениям, которые шли к нему из Англии и через Англию? Почему он не старался твердо установить позицию, которой намерена была держаться Англия в континентальной войне? Разгадку этого надо искать в своеобразии его основного плана.
8 июля товарищ министра Циммерман дал директиву воздержаться от всяких заметных мероприятий вроде вызова из отпусков и т.д. подобно тому, как было решено не отменять путешествия кайзера. Ибо для локализации конфликта было особенно важно не возбуждать подозрения, что мы подстрекаем Австрию.
Уже во время переговоров 1911-1912 годов я заметил, что Бетман-Гольвег уклонялся от прямой и открытой дискуссии и предпочитал после длительных и затяжных проволочек решать с помощью односторонних актов даже такие проблемы, которые по самому существу своему требуют совместного обсуждения. К этому присоединилась давно подмеченная моими коллегами, а также поклонниками Бетмана способность его «делать утверждения, которые никак нельзя было принимать всерьез, и ставить перед собой вопрос не только об объективном, но и о субъективном действии подобных утверждений»{163}. Цель избранной им тактики была похвальна – избежать мировой войны. Но средство, использованное для достижения ее, было неудачным; оно сильно способствовало возникновению мировой войны. Бетман не хотел видеть, что его промах легко мог быть истолкован как промах с нашей стороны и что он был очень опасен. Мир не хотел верить, что Австрия посылает подобные ноты Сербии без нашего ведома. Преподнести государственным деятелям масштаба английских метод бюрократических сюрпризов вместо открытого и внушающего доверия обсуждения европейских вопросов значило еще более сгустить и без того напряженную атмосферу.
Как я узнал из донесений от 11 июля, в министерстве иностранных дел высказывали тогда предположение, что австрийцам было бы приятнее, если бы мы отказали им в помощи против Сербии. Наши союзники будто бы так плохо знали свои собственные желания, что теперь они запросили нас, чего собственно им следовало требовать от Сербии.
Впечатление едва ли было правильным. Но оно показывало, как мало следовало Берлину считаться с тем, сохранит ли Австрия твердость в предприятии, задуманном ею для спасения собственной чести. Тем не менее канцлер не понял, каким незавидным станет его положение и какой чудовищной его ответственность перед историей, если он окажется тем человеком, который без дальнейшего контроля передаст судьбу Германии в руки венского правительства.
Такое поведение должно было лишить нашу политику приобретенной ею при Фридрихе Великом и Бисмарке репутации прямолинейности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134