слова сына только отголосок чувств отца.
– А, если так, – отрезал Орлеанский, точно выстрелил из лука, – то пусть этот самый отголосок с точностью передает ему вот что: мы – добрые христиане и боимся Бога, но время крестовых походов прошло и никогда не вернется. Во Франции в настоящее время мир – в первый раз с тех пор, как регентство наших дядюшек уступило место правлению короля, нашего брата.
Говоря это, Людовик указывал глазами на трех герцогов – Анжуйского, Беррийского и Бурбона, которые даже не шевельнулись.
– И вот, – продолжал герцог Орлеанский, – не успели еще закрыться две раны, через которые отчизна истекала кровью – разумею Англию и Италию, и малейшее движение может раскрыть эти раны, отчего боль будет еще сильнее… Мы сделали все для мира и надеемся сохранить его: это поведет Францию к благоденствию. Лилии, эмблемы нашей монархии, не могут цвести среди урагана.
– Это эмблема обманчивая и никуда не годная, – возразил Иоанн Неверский. – Старинные короли Франции имели в гербе не цветы лилии, но наконечники копий; это значило, что монархия может держаться и крепнуть в силе только войною. Они, конечно, это хорошо понимали, эти короли ваши предки, государь, если завели в Палестине нескончаемую войну, которая поддерживала мужество французских вельмож, улаживала их раздоры и очищала страну от того избытка мятежной черни, которая столько раз беспокоила трон… А посмотрите вокруг, до чего мы дошли! Правда, у нас мир, но благоденствие – где вы его видите? Неприятель не разоряет больше наших провинций; но ваше дворянство оскорбляет и грабит народ, а после дворян – их слуги, их псари, до тех пор пока ничего не остается. Теперь уже не военные издержки истощают государственную казну, но роскошь, празднества! Прибавьте к этому, что такой образ действий все более и более уничтожает любовь народа к монархии и уважение к дворянству. Сколько уже было смут, доказывающих это! Вы видели, как отказывались платить налоги, вы видели, как большие города Париж и Руан не признавали королевской власти, Жаки, Мальотены доказали, что виланы уже не боятся ваших больших, закованных в железо лошадей и украшенного гербами вооружения ваших рыцарей. Вы много раз уже пробовали надевать на них свои доспехи и видели, что они приходились им впору, и что, при опущенном забрале, вилан ничем не отличается от синьора. Чем же исправить все это зло? Я сказал уже: только войной, святая и благородная, она даст дворянству возможность очистить в крови неверных свои почти стертые гербы, возвратить ему утраченное уважение, которым народ обязан дворянству.
Речь эта произвела глубокое впечатление, но Орлеанский скоро установил равновесие.
– Уважение черни? Вот новости! Разве эти дураки смеют осуждать своих господ и властелинов, поставленных над ними Богом? Они ли для нас созданы или мы для них? О, какой это гнусный народ, грязный, безобразный! Он лает и кусает, как собака, всех без разбора. Боже правый! С самой фландрской войны, – я ненавижу эту чернь, а уж в особенности парижскую, как самых лютых зверей. Ведь тогда, во всех больших городах Франции, чернь была против нас и сочувствовала бунтовщикам, которых мы шли бить. А что мы получили по возвращении? Парижская сволочь овладела властью, и если бы обезумевшие от страха буржуа не отперли нам ворот, то пришлось бы осаждать Париж. И при подобном то положении дел тут хотят, чтобы дворянство шло на смерть за четыреста миль отсюда, оставляя свое имущество и власть в руках разных Жаков, Мальотенов, или еще какой-нибудь народной партии. Честью клянусь, я скорее согласен, чтобы Франция попала во власть…
– Брат! – закричал Карл VI, вскочив с места, – не извращай вопроса, не кощунствуй! Кому же тогда кричать: «Да здравствует Франция!» если не Людовику Французскому?
Король опять сел, а одобрительный шепот успокоил его волнение. Иоанн Неверский усмехнулся, герцог Орлеанский попросил у короля извинения и продолжал:
– Что же касается нашей роскоши, наших празднеств, нашей расточительности, которые вы порицаете, сын Филиппа, то они гораздо более нужны для нашей политики, чем для нашего удовольствия. Необходимо держать в нищете этот народ, который в довольстве тотчас же подымет голову и во время войны пользуется нашими денежными затруднениями, чтобы откупаться на волю. Скоро половина страны будет свободна, а такое положение для этих людей чудовищно, противоестественно.
Герцог Бургундский хотел возражать, но сир Гюг де Гизей, поддерживавший политику королевского брата, перебил его.
– Помимо городов, – сказал он, – которые большей частью уже свободны, даже в деревнях уже встречается мужичье, у которых есть собственные дома, земли, фермы…
– Да я же говорю!.. Это чудовищно, – вскричал Орлеанский, смотря с иронией на кузена. – А сколько есть дворян, которые думают, что жены их существуют только для них одних!
Иоанн Неверский, казалось, не почувствовал этого удара прямо в грудь, он только прошептал так тихо, что никто не расслышал:
– Бедная Маргарита! – Есть даже такие, – продолжал сир Гюг, – которые ездят на лошадях, будто дворяне, и водят за собой лакеев, точно так, как наши лакеи водят за собою собак.
Каждый из членов совета, по примеру сира де Гизей, вставил свое словцо, отпустил насмешку на счет народа.
– Вы слишком далеко заходите в ваших речах, господа, – заметил король добродушно, но видимо взволнованный. – Я, право, не вижу худого в том, чтобы простой народ пользовался кое-каким довольством и пусть небольшой свободой. Я вижу теперь, что это общий недостаток воспитания, в силу которого людей низшего класса до сих пор ценили ни во что, между тем, многие из них обладают и мужеством, и благородством души, поэтому, я вовсе не разделяю образ мыслей моего брата, который полагает, что держать их в повиновении можно только притеснениями и тяжкими налогами. Я уже уничтожил многие налоги, по ходатайству университетского канцлера, и еще уничтожу некоторые, в свое время. Я всеми силами противлюсь расточению общественной казны. Но что касается частных празднеств, на которые вы, Иоанн Бургундский, жалуетесь, то этому виной мое плохое здоровье. Доктора постоянно твердят мне, что я могу вылечиться только при непрерывных развлечениях и удовольствиях.
– Государь, здоровье ваше, по-видимому, не так дурно.
– Теперь оно, конечно, лучше, но вы забываете, что эти мрачные мысли, этот упадок духа, которым я подвержен, вызваны были переутомлением во время похода; достаточно какого-нибудь душевного потрясения, чтобы припадки вернулись с новой силой, а может быть и того хуже… однако, если мне не суждено, подобно королям, предкам моим, побеждать неверных, во имя Бога и чести, то я могу послать вспомогательный отряд, правда, незначительный, но которому я надеюсь придать важное значение в глазах нашего союзника, назначив начальником этого отряда вас, герцог Неверский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– А, если так, – отрезал Орлеанский, точно выстрелил из лука, – то пусть этот самый отголосок с точностью передает ему вот что: мы – добрые христиане и боимся Бога, но время крестовых походов прошло и никогда не вернется. Во Франции в настоящее время мир – в первый раз с тех пор, как регентство наших дядюшек уступило место правлению короля, нашего брата.
Говоря это, Людовик указывал глазами на трех герцогов – Анжуйского, Беррийского и Бурбона, которые даже не шевельнулись.
– И вот, – продолжал герцог Орлеанский, – не успели еще закрыться две раны, через которые отчизна истекала кровью – разумею Англию и Италию, и малейшее движение может раскрыть эти раны, отчего боль будет еще сильнее… Мы сделали все для мира и надеемся сохранить его: это поведет Францию к благоденствию. Лилии, эмблемы нашей монархии, не могут цвести среди урагана.
– Это эмблема обманчивая и никуда не годная, – возразил Иоанн Неверский. – Старинные короли Франции имели в гербе не цветы лилии, но наконечники копий; это значило, что монархия может держаться и крепнуть в силе только войною. Они, конечно, это хорошо понимали, эти короли ваши предки, государь, если завели в Палестине нескончаемую войну, которая поддерживала мужество французских вельмож, улаживала их раздоры и очищала страну от того избытка мятежной черни, которая столько раз беспокоила трон… А посмотрите вокруг, до чего мы дошли! Правда, у нас мир, но благоденствие – где вы его видите? Неприятель не разоряет больше наших провинций; но ваше дворянство оскорбляет и грабит народ, а после дворян – их слуги, их псари, до тех пор пока ничего не остается. Теперь уже не военные издержки истощают государственную казну, но роскошь, празднества! Прибавьте к этому, что такой образ действий все более и более уничтожает любовь народа к монархии и уважение к дворянству. Сколько уже было смут, доказывающих это! Вы видели, как отказывались платить налоги, вы видели, как большие города Париж и Руан не признавали королевской власти, Жаки, Мальотены доказали, что виланы уже не боятся ваших больших, закованных в железо лошадей и украшенного гербами вооружения ваших рыцарей. Вы много раз уже пробовали надевать на них свои доспехи и видели, что они приходились им впору, и что, при опущенном забрале, вилан ничем не отличается от синьора. Чем же исправить все это зло? Я сказал уже: только войной, святая и благородная, она даст дворянству возможность очистить в крови неверных свои почти стертые гербы, возвратить ему утраченное уважение, которым народ обязан дворянству.
Речь эта произвела глубокое впечатление, но Орлеанский скоро установил равновесие.
– Уважение черни? Вот новости! Разве эти дураки смеют осуждать своих господ и властелинов, поставленных над ними Богом? Они ли для нас созданы или мы для них? О, какой это гнусный народ, грязный, безобразный! Он лает и кусает, как собака, всех без разбора. Боже правый! С самой фландрской войны, – я ненавижу эту чернь, а уж в особенности парижскую, как самых лютых зверей. Ведь тогда, во всех больших городах Франции, чернь была против нас и сочувствовала бунтовщикам, которых мы шли бить. А что мы получили по возвращении? Парижская сволочь овладела властью, и если бы обезумевшие от страха буржуа не отперли нам ворот, то пришлось бы осаждать Париж. И при подобном то положении дел тут хотят, чтобы дворянство шло на смерть за четыреста миль отсюда, оставляя свое имущество и власть в руках разных Жаков, Мальотенов, или еще какой-нибудь народной партии. Честью клянусь, я скорее согласен, чтобы Франция попала во власть…
– Брат! – закричал Карл VI, вскочив с места, – не извращай вопроса, не кощунствуй! Кому же тогда кричать: «Да здравствует Франция!» если не Людовику Французскому?
Король опять сел, а одобрительный шепот успокоил его волнение. Иоанн Неверский усмехнулся, герцог Орлеанский попросил у короля извинения и продолжал:
– Что же касается нашей роскоши, наших празднеств, нашей расточительности, которые вы порицаете, сын Филиппа, то они гораздо более нужны для нашей политики, чем для нашего удовольствия. Необходимо держать в нищете этот народ, который в довольстве тотчас же подымет голову и во время войны пользуется нашими денежными затруднениями, чтобы откупаться на волю. Скоро половина страны будет свободна, а такое положение для этих людей чудовищно, противоестественно.
Герцог Бургундский хотел возражать, но сир Гюг де Гизей, поддерживавший политику королевского брата, перебил его.
– Помимо городов, – сказал он, – которые большей частью уже свободны, даже в деревнях уже встречается мужичье, у которых есть собственные дома, земли, фермы…
– Да я же говорю!.. Это чудовищно, – вскричал Орлеанский, смотря с иронией на кузена. – А сколько есть дворян, которые думают, что жены их существуют только для них одних!
Иоанн Неверский, казалось, не почувствовал этого удара прямо в грудь, он только прошептал так тихо, что никто не расслышал:
– Бедная Маргарита! – Есть даже такие, – продолжал сир Гюг, – которые ездят на лошадях, будто дворяне, и водят за собой лакеев, точно так, как наши лакеи водят за собою собак.
Каждый из членов совета, по примеру сира де Гизей, вставил свое словцо, отпустил насмешку на счет народа.
– Вы слишком далеко заходите в ваших речах, господа, – заметил король добродушно, но видимо взволнованный. – Я, право, не вижу худого в том, чтобы простой народ пользовался кое-каким довольством и пусть небольшой свободой. Я вижу теперь, что это общий недостаток воспитания, в силу которого людей низшего класса до сих пор ценили ни во что, между тем, многие из них обладают и мужеством, и благородством души, поэтому, я вовсе не разделяю образ мыслей моего брата, который полагает, что держать их в повиновении можно только притеснениями и тяжкими налогами. Я уже уничтожил многие налоги, по ходатайству университетского канцлера, и еще уничтожу некоторые, в свое время. Я всеми силами противлюсь расточению общественной казны. Но что касается частных празднеств, на которые вы, Иоанн Бургундский, жалуетесь, то этому виной мое плохое здоровье. Доктора постоянно твердят мне, что я могу вылечиться только при непрерывных развлечениях и удовольствиях.
– Государь, здоровье ваше, по-видимому, не так дурно.
– Теперь оно, конечно, лучше, но вы забываете, что эти мрачные мысли, этот упадок духа, которым я подвержен, вызваны были переутомлением во время похода; достаточно какого-нибудь душевного потрясения, чтобы припадки вернулись с новой силой, а может быть и того хуже… однако, если мне не суждено, подобно королям, предкам моим, побеждать неверных, во имя Бога и чести, то я могу послать вспомогательный отряд, правда, незначительный, но которому я надеюсь придать важное значение в глазах нашего союзника, назначив начальником этого отряда вас, герцог Неверский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43