Прикусываю себе язык, чтобы почувствовать боль и ощутить, что все это происходит наяву, так, как я вижу и слышу. Нет, я не мертв и не сошел с ума, но я и не мирный турист, который едет в Москву по путевке бюро путешествий. Я только военнопленный, с которым обращаются неожиданно хорошо.
В этот вечер я и мои соседи по купе не перестаем удивляться. Нас обеспечивают хлебом и салом, мясом, колбасой, рыбой, сахаром, дают ложки и вилки. И каждому даже выдают по куску туалетного мыла. Просто не знаем, куда положить эти богатства.
Нельзя отрицать, настроение наше поднялось. Еще несколько часов назад мы сидели на своих деревянных нарах, размышляли и фантазировали, что с нами будет, и ждали очередного ломтя хлеба. Не удивительно, что барометр наш тогда не указывал на «переменно». Никто не мог сказать, что принесет нам будущее. Правда, и теперь еще никто не может сказать нам этого, но исчезло чувство скованности, чувство, что на тебя в любой ситуации смотрят только как на врага, как на подстреленного хищника, с которого и в клетке нельзя спускать глаз. Исчезло чувство страха, что нам придется отвечать за все злодеяния нацистов, за вещи, о которых мы знали только по слухам, чувство вины за то, что мы никогда ничего не делали против этого. Сейчас все это как-то отошло на второй план. Человек снова дышит. И тесное купе наполняется оптимизмом.
В рубашке и кальсонах лежим мы на своих полках, под белыми пододеяльниками и курим. Иногда посматриваем в окно, когда проезжаем станцию или пропускаем военный эшелон с танками и иной техникой, который с грохотом проносится мимо нас к фронту. Наш разговор – и это вполне понятно – вертится вокруг одной и той же темы: неопределенность нашего будущего. После наглядного урока, который преподали нам Советы, нас в первую очередь волнует уже не исход войны. Поражение Германии почти все мы считаем неизбежным фактом. Теперь нас волнует наша собственная судьба. Тут полное раздолье для фантазии. Самое лучшее было бы – обмен пленными офицерами через Швецию или даже через Японию. Спорим до хрипоты, пока первый храп не напоминает нам о необходимости поспать.
Утром умываемся, бреемся, завтракаем. Потом приходит врач. Выслушивает жалобы каждого из нас: ведь все мы получили на память о Сталинграде что-нибудь – прострелы и поверхностные раны, лихорадку и переломы костей. Нас с большим терпением начинают лечить порошками, мазями, таблетками, а на прощание – добрым словом.
Майору Пулю еще перевязывают рану на ноге, когда в купе входит невысокий русский подполковник. Он присаживается на нижнюю полку. В руках у него большая карта и много газет. Он информирует нас о положении на фронтах. Звучат названия городов и населенных пунктов, где мы провели прошлую зиму и которые три месяца назад считались глубоким тылом. Как-то хватает за сердце, когда мы думаем о тех многих и многих километрах, которые нам пришлось пройти, чтобы дойти сюда, когда вспоминаем о бесчисленных немецких солдатских кладбищах, оставленных на пути, слева и справа от дороги, по которой мы шли вперед. Теперь война катится назад, к Германии. А сами мы катимся к Москве. Беседа не клеится. Она оживляется только тогда, когда разговор заходит об оружии, с которым теперь наступают русские. Как люди тактически и технически образованные, мы едины в высокой оценке русских минометов и многоствольных реактивных установок.
Шульц, низенький майор-пехотинец с верхней полки, сидящий сейчас внизу рядом со мной, горячится насчет упущений нашего командования:
– Почему, собственно, мы не скопировали у русских многоствольные реактивные установки{38}? Мы ведь на себе испытали, какие потери они наносят. Разве не следует в ходе войны учиться у противника? Думаю, это привело бы нас гораздо дальше.
Куда именно привело бы это нас, он умалчивает. Может быть, он думает об Урале или даже о Москве и Баку? Но нас это не интересует, для нас все это уже окончательно позади. Только Пуль, полный майор с простреленной ногой, все еще не может расстаться с этой мыслью:
– Правильно, Шульц, если бы те, наверху, реагировали побыстрее, нас бы, вероятно, не прихлопнули так на Волге. Я имею в виду не столько шестиствольные минометы – ну и их. конечно, тоже, – а танки: это поважнее. Т-34 – вот что мы должны были бы иметь! Он проходит повсюду, мы должны были его скопировать, только его одного – и этого было бы достаточно. У кого есть Т-34, тот и выиграет войну.
Советский подполковник, улыбнувшись, соглашается с Пулем:
– Да, конечно, вы правы, наши танки хороши. Но не это главное. Куда и каким темпом им двигаться, определяют люди, сидящие в них. А наши люди знают, чего они хотят. В этом все вы смогли убедиться. Или, может, все еще нет? Но то, что произошло с вами, – это только начало. А где все это кончится, сами можете рассчитать!
Регулярное питание, врачебный уход и информация русского подполковника о положении на фронтах, которую мы каждый раз ждем с нетерпением, а также не в последнюю очередь обильный сон становятся нормальным распорядком дня, к которому мы быстро привыкаем. По мне, хорошо бы, чтобы поезд так и ездил между Сталинградом и Владивостоком, пока не зазвонит первый колокол, возвещающий о мире.
Но тут у меня возникают разногласия с другими спутниками. Достаточное питание превращает усталых от войны и жизни офицеров в группу людей, которые хотя и рады, что выбрались из массовой могилы на Волге и могут облегченно вздохнуть, но у каждого из которых снова начинают проявляться собственное понимание вещей, характер, воспитание и темперамент. Причем настолько резко, что уже становятся видны первые трещины в монолите нашей общей судьбы. Одни каждый увиденный грузовик считают американским, предоставленным по ленд-лизу, и восхваляют как техническое чудо, а другие преклоняются перед красной звездой. Если майор Пуль не находит слов для выражения своей благодарности за лечение его огнестрельной раны, то визави считает каждый визит поездного врача ловким пропагандистским трюком. Для большинства пассажиров нашего поезда теперь уже ясно, что в минувшем году вермахт «перехватил», что поставленные цели в сравнении с нашими силами были, скажем мы, чрезмерны. Но находятся и такие, кто все еще считает Урал достижимой целью. В то время как я шутя высказываю желание пробыть в нашем поезде подольше, двое офицеров уже разрабатывают первый план побега. Во всяком случае мы, несколько майоров в одном купе, уже через четыре дня так далеко разошлись друг с другом, что трезво констатируем: наши взгляды привести к общему знаменателю невозможно. Впрочем, нам еще не раз придется поговорить на эту тему. Времени у нас хватит.
* * *
Длинная лента железнодорожных путей удерживает нас еще много дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
В этот вечер я и мои соседи по купе не перестаем удивляться. Нас обеспечивают хлебом и салом, мясом, колбасой, рыбой, сахаром, дают ложки и вилки. И каждому даже выдают по куску туалетного мыла. Просто не знаем, куда положить эти богатства.
Нельзя отрицать, настроение наше поднялось. Еще несколько часов назад мы сидели на своих деревянных нарах, размышляли и фантазировали, что с нами будет, и ждали очередного ломтя хлеба. Не удивительно, что барометр наш тогда не указывал на «переменно». Никто не мог сказать, что принесет нам будущее. Правда, и теперь еще никто не может сказать нам этого, но исчезло чувство скованности, чувство, что на тебя в любой ситуации смотрят только как на врага, как на подстреленного хищника, с которого и в клетке нельзя спускать глаз. Исчезло чувство страха, что нам придется отвечать за все злодеяния нацистов, за вещи, о которых мы знали только по слухам, чувство вины за то, что мы никогда ничего не делали против этого. Сейчас все это как-то отошло на второй план. Человек снова дышит. И тесное купе наполняется оптимизмом.
В рубашке и кальсонах лежим мы на своих полках, под белыми пододеяльниками и курим. Иногда посматриваем в окно, когда проезжаем станцию или пропускаем военный эшелон с танками и иной техникой, который с грохотом проносится мимо нас к фронту. Наш разговор – и это вполне понятно – вертится вокруг одной и той же темы: неопределенность нашего будущего. После наглядного урока, который преподали нам Советы, нас в первую очередь волнует уже не исход войны. Поражение Германии почти все мы считаем неизбежным фактом. Теперь нас волнует наша собственная судьба. Тут полное раздолье для фантазии. Самое лучшее было бы – обмен пленными офицерами через Швецию или даже через Японию. Спорим до хрипоты, пока первый храп не напоминает нам о необходимости поспать.
Утром умываемся, бреемся, завтракаем. Потом приходит врач. Выслушивает жалобы каждого из нас: ведь все мы получили на память о Сталинграде что-нибудь – прострелы и поверхностные раны, лихорадку и переломы костей. Нас с большим терпением начинают лечить порошками, мазями, таблетками, а на прощание – добрым словом.
Майору Пулю еще перевязывают рану на ноге, когда в купе входит невысокий русский подполковник. Он присаживается на нижнюю полку. В руках у него большая карта и много газет. Он информирует нас о положении на фронтах. Звучат названия городов и населенных пунктов, где мы провели прошлую зиму и которые три месяца назад считались глубоким тылом. Как-то хватает за сердце, когда мы думаем о тех многих и многих километрах, которые нам пришлось пройти, чтобы дойти сюда, когда вспоминаем о бесчисленных немецких солдатских кладбищах, оставленных на пути, слева и справа от дороги, по которой мы шли вперед. Теперь война катится назад, к Германии. А сами мы катимся к Москве. Беседа не клеится. Она оживляется только тогда, когда разговор заходит об оружии, с которым теперь наступают русские. Как люди тактически и технически образованные, мы едины в высокой оценке русских минометов и многоствольных реактивных установок.
Шульц, низенький майор-пехотинец с верхней полки, сидящий сейчас внизу рядом со мной, горячится насчет упущений нашего командования:
– Почему, собственно, мы не скопировали у русских многоствольные реактивные установки{38}? Мы ведь на себе испытали, какие потери они наносят. Разве не следует в ходе войны учиться у противника? Думаю, это привело бы нас гораздо дальше.
Куда именно привело бы это нас, он умалчивает. Может быть, он думает об Урале или даже о Москве и Баку? Но нас это не интересует, для нас все это уже окончательно позади. Только Пуль, полный майор с простреленной ногой, все еще не может расстаться с этой мыслью:
– Правильно, Шульц, если бы те, наверху, реагировали побыстрее, нас бы, вероятно, не прихлопнули так на Волге. Я имею в виду не столько шестиствольные минометы – ну и их. конечно, тоже, – а танки: это поважнее. Т-34 – вот что мы должны были бы иметь! Он проходит повсюду, мы должны были его скопировать, только его одного – и этого было бы достаточно. У кого есть Т-34, тот и выиграет войну.
Советский подполковник, улыбнувшись, соглашается с Пулем:
– Да, конечно, вы правы, наши танки хороши. Но не это главное. Куда и каким темпом им двигаться, определяют люди, сидящие в них. А наши люди знают, чего они хотят. В этом все вы смогли убедиться. Или, может, все еще нет? Но то, что произошло с вами, – это только начало. А где все это кончится, сами можете рассчитать!
Регулярное питание, врачебный уход и информация русского подполковника о положении на фронтах, которую мы каждый раз ждем с нетерпением, а также не в последнюю очередь обильный сон становятся нормальным распорядком дня, к которому мы быстро привыкаем. По мне, хорошо бы, чтобы поезд так и ездил между Сталинградом и Владивостоком, пока не зазвонит первый колокол, возвещающий о мире.
Но тут у меня возникают разногласия с другими спутниками. Достаточное питание превращает усталых от войны и жизни офицеров в группу людей, которые хотя и рады, что выбрались из массовой могилы на Волге и могут облегченно вздохнуть, но у каждого из которых снова начинают проявляться собственное понимание вещей, характер, воспитание и темперамент. Причем настолько резко, что уже становятся видны первые трещины в монолите нашей общей судьбы. Одни каждый увиденный грузовик считают американским, предоставленным по ленд-лизу, и восхваляют как техническое чудо, а другие преклоняются перед красной звездой. Если майор Пуль не находит слов для выражения своей благодарности за лечение его огнестрельной раны, то визави считает каждый визит поездного врача ловким пропагандистским трюком. Для большинства пассажиров нашего поезда теперь уже ясно, что в минувшем году вермахт «перехватил», что поставленные цели в сравнении с нашими силами были, скажем мы, чрезмерны. Но находятся и такие, кто все еще считает Урал достижимой целью. В то время как я шутя высказываю желание пробыть в нашем поезде подольше, двое офицеров уже разрабатывают первый план побега. Во всяком случае мы, несколько майоров в одном купе, уже через четыре дня так далеко разошлись друг с другом, что трезво констатируем: наши взгляды привести к общему знаменателю невозможно. Впрочем, нам еще не раз придется поговорить на эту тему. Времени у нас хватит.
* * *
Длинная лента железнодорожных путей удерживает нас еще много дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101