"Они придадут вам бодрости и восстановят силы", – вспомнил Гонда наставления Веттинга.
– Сволочи, – пробормотал Козырной и тяжело лег на густо растущую осоку.
У него было состояние полной безысходности. Хотелось вот так лежать, лежать, не поднимая головы, не вслушиваясь в шорохи и шумы близкого леса.
"Бойтесь абулии больше пограничников – она порождает апатию". А ведь верно. Немец прав. Мне сейчас все равно, что будет через час, через сутки. И только инстинкт самосохранения пока еще срабатывает. Ему вспомнилась одна из ночей большого города Франкфурта-на-Майне...
Его и еще одного слушателя разведшколы послали пообщаться с туристами из Советского Союза. Туристы прибывали поздно вечером из Мюнхена на автобусе. Гонда и Стрелец (под такой кличкой значился другой агент) долго кружили вокруг гостиницы, где остановились туристы. Они уже потеряли всякую надежду, когда в полночь из гостиницы вышли двое советских – парень в джинсовом костюме и широкоплечий, спортивного вида мужчина лет пятидесяти.
Франкфурт, этот "маленький Париж", как его любят называть немцы, засыпал рано, и двое русских шагали по пустынным улицам, залитым светом реклам, останавливаясь у освещенных витрин, о чем-то оживленно переговариваясь.
Гонда вышел из темного переулка с единственной целью – напугать этих не в меру смелых путешественников. И ошибся. Оба русских спокойно обошли их с разных сторон, словно и Гонда и Стрелец были дорожными указателями. И тогда Стрелец крикнул им вслед по-русски:
– Эй, земляки, хотим поговорить.
Оба советских остановились, несколько, может быть, удивленные тем, что их окликнули, да еще по-русски.
– Вы из Москвы? – спросил Стрелец.
– Из Москвы, – ответил тот, что был постарше. – А вы откуда?
– Мы?.. Я – с Урала, а вот он – с Кубани...
– И живете в Западной Германии?.. – улыбнулся парень в джинсовом костюме.
– Да. Так вот случилось, – пробормотал Стрелец. – Поговорить захотелось, знаете ли, на родном языке.
– Понятно, – сказал тот, что постарше. – И о чем же мы будем с вами говорить?
И Стрельца вдруг понесло:
– Я вот хочу на родину вернуться... Как это лучше сделать?
– Обратитесь в советское посольство, – ответил пожилой, – как все, кто хочет вернуться. Вам помогут...
– А КГБ?.. – ляпнул Стрелец.
– Тогда возвращаться не стоит, – усмехнулся пожилой.
– Вы воевали? – спросил Гонда.
– Воевал, – разглядывая Стрельца, сказал пожилой, – с первого и до последнего дня...
И, не прощаясь, двое русских повернулись к ним спиной и не спеша зашагали к центру залитого светом огромного города.
– Вот теперь они какие... – растерянно произнес Стрелец.
Гонда зло усмехнулся:
– Домой захотелось? Они тебе построят дом с нарами на вечной мерзлоте.
– Что ты, что ты... – бормотал агент. – Мы тут как галушки в сметане.
– Смотри, из макитры не выпади. Подбирать с полу не станут...
Где он теперь, "маленький Париж", город Франкфурт-на-Майне? Вспомнилось же такое. Мюнхен вот не возник, а ведь он прожил в нем без малого пятнадцать лет.
Ксения Стриженая
Колесов оторвался от бинокля.
– Зря мы здесь загораем. Нарушитель сюда не сунется, он сейчас другую дорожку ищет – за нашу КСП...
Ксения Алексеевна промолчала. Она думала о муже. Вот здесь, под этим разбитым козырьком, лежал Павел Стриженой и короткими очередями из ручного пулемета сдерживал банду. Лучшей позиции придумать было невозможно. Автомат Ивы Недозора и "Дегтярев" Павла держали на мушке подступы к границе.
В жизни человека бывают часы, когда прожитое как бы концентрируется, сжимается в короткие, как вспышки, мгновения. Они, эти мгновения, озаряют прошлое, дни и годы обыкновенного мирского существования или даже войны с ее разрушительной силой. Павел прошел войну, а погиб здесь в осенний ночной час, и его наган с серебряной пластинкой холодит сейчас ей руку.
О чем он думал в те минуты, когда нажимал на спусковой крючок пулемета? У него не было времени для боли, для угрызений совести, для печали. Может быть, он думал о том, что хотелось пожить, – ведь для него, веселого, отзывчивого человека, сорок лет были только полуднем жизни.
Познакомились они в предвоенный год. Ксения кончала консерваторию по классу фортепьяно. Тогда много выступали в парках, на открытых эстрадах. Она играла шопеновские ноктюрны, после концерта к окруженной подругами Ксении решительно подошел смуглый кареглазый военный с двумя кубиками в петлицах. Он попросил уделить ему минуту времени. Она чувствовала его молчаливый восторг и неуловимую робость перед ней.
– Вы хотите пригласить меня в кино? – игриво спросила она.
– Куда хотите, – мягко и растерянно сказал он.
– А вы хитрый... – кокетливо заметила Ксения, оглядываясь на подруг.
– Не очень... А вот вы...
И он заговорил о музыке. Он заговорил о ней, как о своей неосуществленной мечте. И спустя много лет Ксения помнила этот удивительно страстный монолог, прерываемый лишь доверительным прикосновением к ее руке в поисках, может быть, вдохновения.
Он открылся ей, как самому близкому человеку. Ее поначалу огорошила такая откровенность и прямота, потом она поняла, что человек этот весь соткан из чистых, благородных помыслов, что он естествен и бесхитростен в каждом своем порыве.
Они встретились в следующую субботу и пошли в кино. Потом посидели в кафе и выбрались за город, бродили по лесу и вернулись в Москву поздно. Они дружили по-юношески светло и чисто. И полилась между ними та самая вечная и прекрасная музыка, в которой один созвучен другому, и стало невозможно разъять эти созвучия. Они уехали в Среднюю Азию, на границу, к месту службы Павла.
Ей снились березы. По ночам она плакала. В первые дни ее потрясло однообразие пейзажа. Песок и редкие кусты саксаула. Беспощадное белое солнце – сорок пять по Цельсию в тени. Можно было сойти с ума. Это уже потом Ксения узнала и поняла красоту весенней, пестрой от тюльпанов и астрагалов пустыни. Оценила вечную, текучую песню песков, полюбила черное бархатное небо с близкими, как нигде, синими-синими звездами. Ей нравилось поить гордых верблюдов. Она научилась ездить верхом, стрелять из винтовки.
Но иногда вспыхивала в ней неодолимая тоска по дому, по Москве, по инструменту, пальцы помнили любимого Шопена, они ничего не хотели забыть, эти тонкие длинные пальцы лучшей выпускницы консерватории. Родился Андрей. А вскоре началась воина. Павел писал рапорты с просьбой отправить его на фронт. Он уехал в конце сорок второго под Сталинград. Ксения осталась на заставе, хотя ей предлагали вернуться в Москву, настаивал на том же и Павел. А она осталась. И поднималась по тревоге, как все, и скакала в ночь, сжимая короткий кавалерийский карабин в правой руке, чтобы можно было стрелять навскидку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
– Сволочи, – пробормотал Козырной и тяжело лег на густо растущую осоку.
У него было состояние полной безысходности. Хотелось вот так лежать, лежать, не поднимая головы, не вслушиваясь в шорохи и шумы близкого леса.
"Бойтесь абулии больше пограничников – она порождает апатию". А ведь верно. Немец прав. Мне сейчас все равно, что будет через час, через сутки. И только инстинкт самосохранения пока еще срабатывает. Ему вспомнилась одна из ночей большого города Франкфурта-на-Майне...
Его и еще одного слушателя разведшколы послали пообщаться с туристами из Советского Союза. Туристы прибывали поздно вечером из Мюнхена на автобусе. Гонда и Стрелец (под такой кличкой значился другой агент) долго кружили вокруг гостиницы, где остановились туристы. Они уже потеряли всякую надежду, когда в полночь из гостиницы вышли двое советских – парень в джинсовом костюме и широкоплечий, спортивного вида мужчина лет пятидесяти.
Франкфурт, этот "маленький Париж", как его любят называть немцы, засыпал рано, и двое русских шагали по пустынным улицам, залитым светом реклам, останавливаясь у освещенных витрин, о чем-то оживленно переговариваясь.
Гонда вышел из темного переулка с единственной целью – напугать этих не в меру смелых путешественников. И ошибся. Оба русских спокойно обошли их с разных сторон, словно и Гонда и Стрелец были дорожными указателями. И тогда Стрелец крикнул им вслед по-русски:
– Эй, земляки, хотим поговорить.
Оба советских остановились, несколько, может быть, удивленные тем, что их окликнули, да еще по-русски.
– Вы из Москвы? – спросил Стрелец.
– Из Москвы, – ответил тот, что был постарше. – А вы откуда?
– Мы?.. Я – с Урала, а вот он – с Кубани...
– И живете в Западной Германии?.. – улыбнулся парень в джинсовом костюме.
– Да. Так вот случилось, – пробормотал Стрелец. – Поговорить захотелось, знаете ли, на родном языке.
– Понятно, – сказал тот, что постарше. – И о чем же мы будем с вами говорить?
И Стрельца вдруг понесло:
– Я вот хочу на родину вернуться... Как это лучше сделать?
– Обратитесь в советское посольство, – ответил пожилой, – как все, кто хочет вернуться. Вам помогут...
– А КГБ?.. – ляпнул Стрелец.
– Тогда возвращаться не стоит, – усмехнулся пожилой.
– Вы воевали? – спросил Гонда.
– Воевал, – разглядывая Стрельца, сказал пожилой, – с первого и до последнего дня...
И, не прощаясь, двое русских повернулись к ним спиной и не спеша зашагали к центру залитого светом огромного города.
– Вот теперь они какие... – растерянно произнес Стрелец.
Гонда зло усмехнулся:
– Домой захотелось? Они тебе построят дом с нарами на вечной мерзлоте.
– Что ты, что ты... – бормотал агент. – Мы тут как галушки в сметане.
– Смотри, из макитры не выпади. Подбирать с полу не станут...
Где он теперь, "маленький Париж", город Франкфурт-на-Майне? Вспомнилось же такое. Мюнхен вот не возник, а ведь он прожил в нем без малого пятнадцать лет.
Ксения Стриженая
Колесов оторвался от бинокля.
– Зря мы здесь загораем. Нарушитель сюда не сунется, он сейчас другую дорожку ищет – за нашу КСП...
Ксения Алексеевна промолчала. Она думала о муже. Вот здесь, под этим разбитым козырьком, лежал Павел Стриженой и короткими очередями из ручного пулемета сдерживал банду. Лучшей позиции придумать было невозможно. Автомат Ивы Недозора и "Дегтярев" Павла держали на мушке подступы к границе.
В жизни человека бывают часы, когда прожитое как бы концентрируется, сжимается в короткие, как вспышки, мгновения. Они, эти мгновения, озаряют прошлое, дни и годы обыкновенного мирского существования или даже войны с ее разрушительной силой. Павел прошел войну, а погиб здесь в осенний ночной час, и его наган с серебряной пластинкой холодит сейчас ей руку.
О чем он думал в те минуты, когда нажимал на спусковой крючок пулемета? У него не было времени для боли, для угрызений совести, для печали. Может быть, он думал о том, что хотелось пожить, – ведь для него, веселого, отзывчивого человека, сорок лет были только полуднем жизни.
Познакомились они в предвоенный год. Ксения кончала консерваторию по классу фортепьяно. Тогда много выступали в парках, на открытых эстрадах. Она играла шопеновские ноктюрны, после концерта к окруженной подругами Ксении решительно подошел смуглый кареглазый военный с двумя кубиками в петлицах. Он попросил уделить ему минуту времени. Она чувствовала его молчаливый восторг и неуловимую робость перед ней.
– Вы хотите пригласить меня в кино? – игриво спросила она.
– Куда хотите, – мягко и растерянно сказал он.
– А вы хитрый... – кокетливо заметила Ксения, оглядываясь на подруг.
– Не очень... А вот вы...
И он заговорил о музыке. Он заговорил о ней, как о своей неосуществленной мечте. И спустя много лет Ксения помнила этот удивительно страстный монолог, прерываемый лишь доверительным прикосновением к ее руке в поисках, может быть, вдохновения.
Он открылся ей, как самому близкому человеку. Ее поначалу огорошила такая откровенность и прямота, потом она поняла, что человек этот весь соткан из чистых, благородных помыслов, что он естествен и бесхитростен в каждом своем порыве.
Они встретились в следующую субботу и пошли в кино. Потом посидели в кафе и выбрались за город, бродили по лесу и вернулись в Москву поздно. Они дружили по-юношески светло и чисто. И полилась между ними та самая вечная и прекрасная музыка, в которой один созвучен другому, и стало невозможно разъять эти созвучия. Они уехали в Среднюю Азию, на границу, к месту службы Павла.
Ей снились березы. По ночам она плакала. В первые дни ее потрясло однообразие пейзажа. Песок и редкие кусты саксаула. Беспощадное белое солнце – сорок пять по Цельсию в тени. Можно было сойти с ума. Это уже потом Ксения узнала и поняла красоту весенней, пестрой от тюльпанов и астрагалов пустыни. Оценила вечную, текучую песню песков, полюбила черное бархатное небо с близкими, как нигде, синими-синими звездами. Ей нравилось поить гордых верблюдов. Она научилась ездить верхом, стрелять из винтовки.
Но иногда вспыхивала в ней неодолимая тоска по дому, по Москве, по инструменту, пальцы помнили любимого Шопена, они ничего не хотели забыть, эти тонкие длинные пальцы лучшей выпускницы консерватории. Родился Андрей. А вскоре началась воина. Павел писал рапорты с просьбой отправить его на фронт. Он уехал в конце сорок второго под Сталинград. Ксения осталась на заставе, хотя ей предлагали вернуться в Москву, настаивал на том же и Павел. А она осталась. И поднималась по тревоге, как все, и скакала в ночь, сжимая короткий кавалерийский карабин в правой руке, чтобы можно было стрелять навскидку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14