..
«Ведь все, кто ни попадя, покупают это дьявольское оружие! Без руки я не смогу играть на органе. Никогда... Ведь я же никого не убил. За что, Господи?! Лучше бы они меня убили, прямо там, в дверях... Слабак. Позволил им схватить себя».
Крыса, нагло чавкая, жрала его похлебку. За зарешеченным окном по небу ползли тяжелые осенние тучи.
«Бог не отплатил бы мне ТАК за человеколюбие. Ведь я все сделал как надо! За что он меня наказал? За что отнимает теперь то единственное, что есть у меня ценного... Остаться в живых, жить и никогда больше не играть... Господь не желает меня больше слышать. Это хуже, чем то, что могло меня ждать в аду. Может быть, это уже и есть ад?.. Может, ОНИ победили? И все, что мы делали, было зря? Неужели...»
Со скрипом отворилась дверь. В камеру вошли два бородача в кожаных куртках и гладко выбритый толстяк в черной мантии. Толстяк достал из рукава пергамент и в свете принесенных бородачами факелов стал читать:
– Сего, двадцать второго числа, октября одна тысяча шестьсот восемнадцатого года Господа нашего, пополудни трибунал Зальцбургского магистрата, как уличенного в применении сатанинского оружия, именуемого пистолем и являющегося средством тайного убийства, грабежа, разбоя и нарушения общественного порядка, приговаривает тебя, Конрад Николо Витолио, к двадцати ударам плетью и к отсечению правой руки до локтя. Приговор будет приведен в исполнение немедленно, в присутствии судьи, священника и врача на тюремном...
Больше он ничего не слышал. Только одна фраза билась пойманной птицей у него в голове. «Это невозможно... Господи, это невозможно!»
Его уже кто-то волок по каменным ступеням, подхватив под руки. Обычная деревянная колода, как для разделки мяса. Лица – любопытные, безразличные, сочувствующие, суровые. Здоровый детина с красным колпаком, закрывающим лицо, воткнул в колоду широкий мясницкий топор.
С Конрада сорвали рубаху, связали руки и подвесили за руки на крюк, торчащий высоко, прямо в каменной стене тюремного двора. Звонко щелкнула плеть... Он почти не чувствовал боли. Только одна мысль: «Господи! Если ты есть, не дай им этого сделать! Оставь мне руку... Пусть лучше мне вырвут язык. Пусть совсем забьют этой плетью. Господи, душу мою не лишай надежды и жизни! Сделай хоть что-нибудь...»
Как во сне. Его еще шатало. Боль, пронизывающая тело насквозь. Надели снова рубаху. Он почувствовал, как ткань прилипает к запекающимся кровавым рубцам на спине. Кто-то стал закатывать ему рукав на правой руке.
– Не-ет! – Он попытался вырваться. На него навалились, прижав к земле, лицом прямо в стоптанную сотнями ног грязную жижу. – Не-е-ет!!! – Согнули, заломив руку так, что потемнело от боли в глазах. Поволокли к разделочной колоде. Тот, что в маске, отложив плеть, вынул из колоды топор. Положили его руку на сырую колоду.
– Нет! Лучше убейте. Убейте меня, твари, что вам стоит? Убейте!!! – Он снова стал вырываться. Но его бросили наземь, придавив сверху коленом. Руку прижали к колоде. Сжали со всех сторон так, что он уже ничем не мог пошевелить. – Нет! – Бессилие и ужас.
Вокруг все замолкли. Он ждал. Невозможно, невыносимо долго.
Удар.
Странно. Он думал – будет больнее. Убрали колено со спины. Подняли. Кровь хлещет фонтаном. Какой-то старичок накладывает на обрубок тряпичный жгут... Обрубок. Рука лежала тут же, по ту сторону колоды, у палача под ногами. Красивая рука с длинными, холеными пальцами органиста-виртуоза.
«Господи... За что же ты меня, Господи. За что?..»
– Надо прижечь, а то он наверняка не выживет... Закон суров, но справедлив, – раздалось у него над головой.
Чем-то горячим пахнуло справа. Старичок все не выпускал из рук его культю. Боль. Невыносимая боль. Запах паленого мяса и безумная боль там, где была его правая рука...
– И ты думаешь, инквизиторы оставят нас в покое? – скептически ухмыльнулся Саллах. – Я не удивлюсь, если узнаю, что они гонятся следом.
– Саллах прав, – кивнул Ходжа. – Нам теперь самое время залечь на дно. Здесь есть столько мест...
Ахмет молчал. За все время с того момента, как они угнали лошадей у солдат полиции Христа, он не произнес ни слова. Ныла рана в правом боку. Из царапины на лбу снова сочилась кровь.
– Зря ты все-таки влез в этот бой, Уно. Не надо было нам...
– И я не пойму зачем? – пожал плечами Саллах. – Только не надо говорить, что ты хотел погибнуть в бою из-за любви к этой...
– Ду! – одернул его Ходжа.
– А что Ду? Я что – не прав? – дернулся Саллах. – Если я не прав, то пусть он сам мне это скажет! Пусть сам... А я считаю, что все к лучшему. В том смысле, что... Хорошо, что он хотя бы не с ней. Эта ведьма сама найдет себе пулю.
– А тебе я найду пулю. Да? – подал-таки голос Ахмет.
– Слава Аллаху! Заговорил.
– А ты заткнись. Не то и правда найду.
Некоторое время они ехали молча, изредка переходя с шага на галоп. Альпы постепенно оставались позади. С юга уже тянуло морем. Все чаще встречались сады, поля, огороды. День клонился к закату. Вечер двадцать второго октября был теплым. Людей на дороге стало больше. Деревни одна за другой. На одном из перекрестков они догнали пожилого человека в одежде священника. Он задумчиво смотрел вслед удаляющемуся всаднику. Перекрестил его, вздохнул и стал забираться на своего мула.
– Так куда мы все-таки едем, Уно? – не выдержал Саллах.
– Куда глаза глядят... Вон, давай хоть у первого встречного спросим.
Саллах чуть не поперхнулся от такого ответа, а Ходжа лишь сочувственно посмотрел на Ахмета.
Албанцы остановились возле священника. Впереди Ахмет, чуть поодаль Ходжа и Саллах. Священник настороженно оглядел их. Учтиво приподнял шляпу:
– Мир вам, добрые люди.
– И тебе мир. – Ахмет на секунду смешался. – Прости за необычную просьбу, святой отец... Скажи, что мне делать?
Бендетто хотел сначала сказать, что он не священник, а ученый. Но потом заглянул в карие глаза вопрошавшего... Смотрел удивительно долго. С сочувствием. С нескрываемым интересом. Потом решился ответить:
– Не сдавайся, солдат. Ты близок к тому, чтобы сдаться... Все дело в женщине?
Ахмет кивнул.
– Найди ее. Поговори с ней еще раз. Может быть, ты напрасно так изводишь себя. Может быть, все еще будет хорошо. Пока есть хоть какая-то возможность, не сдавайся. Ты этого никогда себе не простишь.
В глазах Ахмета на миг словно вспыхнул огонь.
– Откуда ты знаешь?.. Впрочем, неважно. Ты прав. Храни тебя Всевышний, святой человек.
И Ахмет, дав шпоры коню, помчался по дороге вперед. Саллах и Ходжа, удивленно переглянувшись, поскакали следом.
Только тут, на улицах Беллуно, она действительно почувствовала, что, наконец, находится в Италии. Совсем другой воздух – запах моря, цветов, любви.
«Ты хотела бы жить здесь?»
«Я так устала, что готова упасть где угодно. Мы же ехали весь день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
«Ведь все, кто ни попадя, покупают это дьявольское оружие! Без руки я не смогу играть на органе. Никогда... Ведь я же никого не убил. За что, Господи?! Лучше бы они меня убили, прямо там, в дверях... Слабак. Позволил им схватить себя».
Крыса, нагло чавкая, жрала его похлебку. За зарешеченным окном по небу ползли тяжелые осенние тучи.
«Бог не отплатил бы мне ТАК за человеколюбие. Ведь я все сделал как надо! За что он меня наказал? За что отнимает теперь то единственное, что есть у меня ценного... Остаться в живых, жить и никогда больше не играть... Господь не желает меня больше слышать. Это хуже, чем то, что могло меня ждать в аду. Может быть, это уже и есть ад?.. Может, ОНИ победили? И все, что мы делали, было зря? Неужели...»
Со скрипом отворилась дверь. В камеру вошли два бородача в кожаных куртках и гладко выбритый толстяк в черной мантии. Толстяк достал из рукава пергамент и в свете принесенных бородачами факелов стал читать:
– Сего, двадцать второго числа, октября одна тысяча шестьсот восемнадцатого года Господа нашего, пополудни трибунал Зальцбургского магистрата, как уличенного в применении сатанинского оружия, именуемого пистолем и являющегося средством тайного убийства, грабежа, разбоя и нарушения общественного порядка, приговаривает тебя, Конрад Николо Витолио, к двадцати ударам плетью и к отсечению правой руки до локтя. Приговор будет приведен в исполнение немедленно, в присутствии судьи, священника и врача на тюремном...
Больше он ничего не слышал. Только одна фраза билась пойманной птицей у него в голове. «Это невозможно... Господи, это невозможно!»
Его уже кто-то волок по каменным ступеням, подхватив под руки. Обычная деревянная колода, как для разделки мяса. Лица – любопытные, безразличные, сочувствующие, суровые. Здоровый детина с красным колпаком, закрывающим лицо, воткнул в колоду широкий мясницкий топор.
С Конрада сорвали рубаху, связали руки и подвесили за руки на крюк, торчащий высоко, прямо в каменной стене тюремного двора. Звонко щелкнула плеть... Он почти не чувствовал боли. Только одна мысль: «Господи! Если ты есть, не дай им этого сделать! Оставь мне руку... Пусть лучше мне вырвут язык. Пусть совсем забьют этой плетью. Господи, душу мою не лишай надежды и жизни! Сделай хоть что-нибудь...»
Как во сне. Его еще шатало. Боль, пронизывающая тело насквозь. Надели снова рубаху. Он почувствовал, как ткань прилипает к запекающимся кровавым рубцам на спине. Кто-то стал закатывать ему рукав на правой руке.
– Не-ет! – Он попытался вырваться. На него навалились, прижав к земле, лицом прямо в стоптанную сотнями ног грязную жижу. – Не-е-ет!!! – Согнули, заломив руку так, что потемнело от боли в глазах. Поволокли к разделочной колоде. Тот, что в маске, отложив плеть, вынул из колоды топор. Положили его руку на сырую колоду.
– Нет! Лучше убейте. Убейте меня, твари, что вам стоит? Убейте!!! – Он снова стал вырываться. Но его бросили наземь, придавив сверху коленом. Руку прижали к колоде. Сжали со всех сторон так, что он уже ничем не мог пошевелить. – Нет! – Бессилие и ужас.
Вокруг все замолкли. Он ждал. Невозможно, невыносимо долго.
Удар.
Странно. Он думал – будет больнее. Убрали колено со спины. Подняли. Кровь хлещет фонтаном. Какой-то старичок накладывает на обрубок тряпичный жгут... Обрубок. Рука лежала тут же, по ту сторону колоды, у палача под ногами. Красивая рука с длинными, холеными пальцами органиста-виртуоза.
«Господи... За что же ты меня, Господи. За что?..»
– Надо прижечь, а то он наверняка не выживет... Закон суров, но справедлив, – раздалось у него над головой.
Чем-то горячим пахнуло справа. Старичок все не выпускал из рук его культю. Боль. Невыносимая боль. Запах паленого мяса и безумная боль там, где была его правая рука...
– И ты думаешь, инквизиторы оставят нас в покое? – скептически ухмыльнулся Саллах. – Я не удивлюсь, если узнаю, что они гонятся следом.
– Саллах прав, – кивнул Ходжа. – Нам теперь самое время залечь на дно. Здесь есть столько мест...
Ахмет молчал. За все время с того момента, как они угнали лошадей у солдат полиции Христа, он не произнес ни слова. Ныла рана в правом боку. Из царапины на лбу снова сочилась кровь.
– Зря ты все-таки влез в этот бой, Уно. Не надо было нам...
– И я не пойму зачем? – пожал плечами Саллах. – Только не надо говорить, что ты хотел погибнуть в бою из-за любви к этой...
– Ду! – одернул его Ходжа.
– А что Ду? Я что – не прав? – дернулся Саллах. – Если я не прав, то пусть он сам мне это скажет! Пусть сам... А я считаю, что все к лучшему. В том смысле, что... Хорошо, что он хотя бы не с ней. Эта ведьма сама найдет себе пулю.
– А тебе я найду пулю. Да? – подал-таки голос Ахмет.
– Слава Аллаху! Заговорил.
– А ты заткнись. Не то и правда найду.
Некоторое время они ехали молча, изредка переходя с шага на галоп. Альпы постепенно оставались позади. С юга уже тянуло морем. Все чаще встречались сады, поля, огороды. День клонился к закату. Вечер двадцать второго октября был теплым. Людей на дороге стало больше. Деревни одна за другой. На одном из перекрестков они догнали пожилого человека в одежде священника. Он задумчиво смотрел вслед удаляющемуся всаднику. Перекрестил его, вздохнул и стал забираться на своего мула.
– Так куда мы все-таки едем, Уно? – не выдержал Саллах.
– Куда глаза глядят... Вон, давай хоть у первого встречного спросим.
Саллах чуть не поперхнулся от такого ответа, а Ходжа лишь сочувственно посмотрел на Ахмета.
Албанцы остановились возле священника. Впереди Ахмет, чуть поодаль Ходжа и Саллах. Священник настороженно оглядел их. Учтиво приподнял шляпу:
– Мир вам, добрые люди.
– И тебе мир. – Ахмет на секунду смешался. – Прости за необычную просьбу, святой отец... Скажи, что мне делать?
Бендетто хотел сначала сказать, что он не священник, а ученый. Но потом заглянул в карие глаза вопрошавшего... Смотрел удивительно долго. С сочувствием. С нескрываемым интересом. Потом решился ответить:
– Не сдавайся, солдат. Ты близок к тому, чтобы сдаться... Все дело в женщине?
Ахмет кивнул.
– Найди ее. Поговори с ней еще раз. Может быть, ты напрасно так изводишь себя. Может быть, все еще будет хорошо. Пока есть хоть какая-то возможность, не сдавайся. Ты этого никогда себе не простишь.
В глазах Ахмета на миг словно вспыхнул огонь.
– Откуда ты знаешь?.. Впрочем, неважно. Ты прав. Храни тебя Всевышний, святой человек.
И Ахмет, дав шпоры коню, помчался по дороге вперед. Саллах и Ходжа, удивленно переглянувшись, поскакали следом.
Только тут, на улицах Беллуно, она действительно почувствовала, что, наконец, находится в Италии. Совсем другой воздух – запах моря, цветов, любви.
«Ты хотела бы жить здесь?»
«Я так устала, что готова упасть где угодно. Мы же ехали весь день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93