Ибо юному избраннику попала в руки книга, мой «Курортник», он прочел ее, и она стала для него камнем преткновения. Безграничная открытость натолкнулась на преграду, всеприятие – на сопротивление, он прочел книгу, весьма несуразную и незавершенную, но это чтение разрушило его чувство высокой избранности, прорвало ощущение всеобщей гармонии, из книги с ним говорил мелочный и придирчивый, эгоистичный и высокомерный разум, и он не в состоянии был с улыбкой превосходства отвести место в великой гармонии мира этому голосу, выводящему его из равновесия, не мог ответствовать ему смехом, а споткнулся об этот камень; книга измучила и раздосадовала его, вместо того чтобы развлечь и позабавить. Особенно разозлило его то высокомерие, с которым автор, с высоты своего художнического величия, своего вкусового пуританства, брюзгливо рассуждает о «кассовых» фильмах, столь милых сердцу публики, не будучи в состоянии утаить, что и сам в глубине души получает удовольствие от их дешевой сентиментальности и чувственности. И еще более невозможными, поистине возмутительными, были тон и манера, в которых этот «курортник» рассуждал об индуистской идее целостности мира, веруя в нее примитивно и грубо, как школьник в таблицу умножения, воспринимая ее как догму и как незыблемую истину, в то время как для посвященного «Tat twam asi» есть в лучшем случае прекрасный мыльный пузырь, переливающаяся всеми цветами радуги игра воображения.
Таково примерно было содержание нашей беседы, которая, как было условлено, длилась чуть более четверти часа. Говорил почти он один, я ему не возражал, не указывал на то, что, уж если исповедуешь открытость и все-приятие, не следует так злиться из-за книги, что жаждешь надрать автору уши; не думал я во время этого разговора и о том, что моя книга, как любое произведение искусства, таит в себе не одно только содержание – более того, как раз содержание может быть относительно несущественно, так же как и намерения автора, ибо главное для нас, художников, – чтобы в соответствии с этими намерениями, взглядами, мыслями возникло бы из словесной ткани некое творение, чья неизмеримая ценность была бы выше измеримой ценности содержания. Я не мог всего этого высказать хотя бы по той причине, что во время нашего «обмена мыслями» мне это просто не пришло в голову, и потому, что, слушая, с какой великолепной страстью мой собеседник говорит о моей книге, я поневоле вынужден был с ним соглашаться. Ведь он говорил только о содержании, все остальное его не трогало. Я готов был во время этой четверти часа и вовсе отказаться от своей книги, если бы это было возможно, так как не только критика читателя, поскольку она касалась заключенных в книге мыслей, представлялась мне весьма справедливой, но мне было также искренне жаль, что я причинил этим такую досаду чистому и благородному сердцу.
Молча и с какой-то подавленностью глядел я то на лицо и руки моего критика, которые не были морщинистыми и вялыми, как мои собственные, а, подобно его голосу и всему его живительному облику, были молоды, упруги и полны сил; то я углублялся в изучение прекрасных орнаментов и оттенков древесных пород на шахматном столике, за которым мы сидели, два игрока, и который, вероятно, будет свидетельствовать о вкусе и любви к игре своего давно позабытого создателя даже тогда, когда мой юный партнер тоже состарится, и увянет, и устанет от слов и суждений.
Моя жена в этой беседе не участвовала, не стоило смущать молодого человека. Но теперь, когда четверть часа миновало, она появилась и подсела к нам, и под ее защитой я, в продолжение всего разговора едва ли раскрывший рот, произнес несколько слов, которые, вероятно, звучали успокоительно и примиряюще.
Как ни охотно я распрощался с юношей и как ни бесполезно было бы продолжение нашей беседы, в глубине души мне было жаль, что мне нечего дать и нечего противопоставить этому искренне ищущему человеку, кроме маски усталого старца, которому давно уже неинтересно выслушивать суждения о его книгах и тем более защищаться от этих суждений. Я охотно подарил бы ему какую-нибудь красивую вещицу на память, чтобы хоть что-нибудь приятное осталось у него от этого часа, который сам я первоначально воспринимал как нечто фатальное.
Прошел еще ряд дней и ночей, прежде чем рассеялось то дурное настроение, в которое меня повергла эта встреча, и я утешился мыслью, что упорное молчание старика и его нежелание спорить послужит этому юноше, когда ему вновь откроется дао, поводом для столь же плодотворного раздумья и медитации, как и всякое иное поведение, которым я мог бы ответствовать на его призыв.

1 2 3 4