Так он поступил и теперь и постепенно впал в состояние легкого оцепенения. Он успокоился и долго лежал неподвижно.
Через час снова вошла мать. Она наклонилась над ним и сказала:
– Ну как, теперь Пьер снова будет умницей? Накануне ты вел себя очень плохо и очень огорчил маму.
В другое время это средство действовало почти безотказно, и, произнеся эти слова, она не без тревоги ждала, то он примет их близко к сердцу и расплачется. Но он, казалось, не обратил на ее слова никакого внимания, и, когда она довольно строго спросила: «Ты же понимаешь, что вел себя нехорошо?» – он почти насмешливо скривил губы и остался совершенно равнодушен. Вскоре появился советник медицины.
– Его опять рвало? Нет? Прекрасно. А как прошла ночь? Что он ел на завтрак?
Когда он приподнял мальчика и повернул его лицом к окну, Пьер снова содрогнулся, как от боли, и закрыл глаза. Врач внимательно наблюдал за необычно сильным выражением отвращения и муки на детском лице.
– Он так же чувствителен и к звукам? – шепотом спросил он госпожу Верагут.
– Да, – тихо ответила она, – мы совсем перестали играть на рояле, иначе он просто выходит из себя.
Врач кивнул и наполовину задернул занавески. Затем он поднял мальчика, выслушал сердце и осторожно постучал молоточком по сухожилиям под коленными чашечками.
– Прекрасно, – ласково сказал он, – сейчас мы оставим тебя в покое, мой мальчик.
Он снова бережно уложил его в постель, взял его руку и с улыбкой кивнул ему.
– Могу я на минутку зайти к вам? – галантно спросил он и вошел вслед за госпожой Верагут в ее комнату.
– Ну-с, расскажите мне подробнее о вашем мальчике, – ободряюще сказал он. – Мне кажется, он очень нервный, и нам придется еще какое-то время хорошенько за ним поухаживать, и вам, и мне. О желудке не стоит беспокоиться. Ему обязательно надо кушать. Вкусные, питательные вещи: яйца, бульон, свежую сметану. Попробуйте дать ему яичный желток. Если он любит сладкое, взбейте его в чашке с сахаром. Что еще бросилось вам в глаза?
Встревоженная и в то же время успокоенная его ласковым, уверенным тоном, она начала рассказывать. Больше всего ее пугает безучастность Пьера, иногда кажется, что он совсем ее не любит. Ему все равно, просишь ли его о чем-нибудь или бранишь, он ко всему равнодушен. Она рассказала ему о книжке с картинками, и он кивнул головой.
– Не беспокойте его понапрасну, – сказал он, вставая. – Он болен и в данный момент не отвечает за свое поведение. Оставляйте его по возможности в покое! Если у него будет болеть голова, прикладывайте компрессы со льдом. А по вечерам возможно дольше держите его в теплой ванне – это усыпляет.
Он простился и не разрешил ей проводить себя по лестнице.
– Постарайтесь, чтобы он сегодня поел чего-нибудь! – сказал он, уходя.
Внизу он вошел в открытую дверь кухни и спросил слугу Верагута.
– Позовите Роберта! – велела кухарка служанке. – Он должен быть в мастерской.
– Не надо, – сказал советник медицины. – Я сам туда схожу. Нет, оставьте, я знаю дорогу.
Пошутив на прощание, он вышел из кухни, внезапно сделался серьезен и задумчив и медленно зашагал под каштанами к мастерской.
Госпожа Верагут еще раз обдумала каждое слово, сказанное доктором, и не могла прийти к какому-нибудь выводу. Судя по всему, он относился к недугу Пьера серьезнее, чем раньше, но, в сущности, не сказал ничего плохого и был так деловит и спокоен, что, по-видимому, серьезной опасности все же не было. Вероятно, все объясняется только слабостью и нервозностью, и нужно терпение и хороший уход.
Она пошла в гостиную и заперла рояль на ключ, чтобы Альберт по забывчивости случайно не начал играть. И стала думать, в какую комнату можно было бы перенести инструмент, если болезнь затянется.
Время от времени она ходила взглянуть на Пьера, осторожно открывала дверь и слушала, спит ли он, не стонет ли. Он лежал с открытыми глазами и безучастно смотрел перед собой, и она печально уходила. Она предпочла бы ухаживать за ним, терзаемым болью, чем видеть его таким замкнутым, угрюмым и равнодушным; ей казалось, его отделяет от нее странная призрачная пропасть, какое-то отвратительное и цепкое проклятие, с которым не могли справиться ее любовь и ее забота. Здесь притаился мерзкий, ненавистный враг, природы и злого умысла которого никто не знал и для борьбы с которым не было оружия. Может быть, это набирала силы какая-нибудь скарлатина или другая детская болезнь.
Какое-то время она печально сидела в своей комнате. На глаза ей попался букет таволги; она наклонилась над круглым столиком из красного дерева, поверхность которого тепло и мягко просвечивала сквозь белую ажурную скатерть, и, закрыв глаза, погрузила лицо в нежные ветвистые полевые цветы, вдыхая резкий, сладковатый аромат, в котором чувствовался таинственный горьковатый привкус.
Когда она, слегка одурманенная, снова выпрямилась и рассеянно обвела глазами цветы, стол и комнату, ее захлестнула волна горькой печали. Внезапно прозрев душой, она вдруг увидела ковер, столик для цветов чужим, отрешенным взглядом, увидела, как ковер сворачивают, картины упаковывают и грузят на повозку, которая увезет все эти вещи, не имеющие более ни родины, ни души, в новое, незнакомое, чужое место. Она увидела усадьбу опустевшей, с запертыми дверями и окнами, и почувствовала, как из садовых клумб глядят на нее одиночество и боль разлуки.
Это продолжалось всего несколько мгновений. Видение появилось и исчезло, как тихий, но настойчивый зов из мрака, как быстро промелькнувшая, фрагментарная картинка из будущего. Она все яснее сознавала то, что вызревало в темной глубине чувств: скоро ей с Альбертом и больным Пьером придется остаться без родины, муж бросит ее, и до конца жизни в душе ее останется тупая растерянность и холод стольких лет, прожитых без любви. Она будет жить для детей, но у нее уже никогда не будет собственной достойной жизни, которой она ждала некогда от Верагута и на которую втайне надеялась вплоть до вчерашнего и сегодняшнего дня. Теперь уже поздно. Эта мысль холодом сжимала ее сердце.
Но ее здоровая натура тут же возмутилась против этого. Ей предстояли тревожные, смутные дни, Пьер был болен, и каникулы Альберта подходили к концу. Нет, так нельзя, ни в коем случае, не хватало еще, чтобы и она размякла и стала прислушиваться к потусторонним голосам. Пусть сначала Пьер выздоровеет, Альберт уедет, а Верагут отправится в Индию, вот тогда и посмотрим, тогда будет вдосталь времени, чтобы жаловаться на судьбу и выплакать себе глаза. А пока в этом нет никакого смысла, она не имеет права, об этом и думать нечего.
Вазу с цветами она поставила за окно. Затем пошла в свою спальню, смочила носовой платок одеколоном и протерла себе лоб, поправила перед зеркалом строгую, гладкую прическу и спокойными шагами прошла на кухню, чтобы самой приготовить Пьеру поесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Через час снова вошла мать. Она наклонилась над ним и сказала:
– Ну как, теперь Пьер снова будет умницей? Накануне ты вел себя очень плохо и очень огорчил маму.
В другое время это средство действовало почти безотказно, и, произнеся эти слова, она не без тревоги ждала, то он примет их близко к сердцу и расплачется. Но он, казалось, не обратил на ее слова никакого внимания, и, когда она довольно строго спросила: «Ты же понимаешь, что вел себя нехорошо?» – он почти насмешливо скривил губы и остался совершенно равнодушен. Вскоре появился советник медицины.
– Его опять рвало? Нет? Прекрасно. А как прошла ночь? Что он ел на завтрак?
Когда он приподнял мальчика и повернул его лицом к окну, Пьер снова содрогнулся, как от боли, и закрыл глаза. Врач внимательно наблюдал за необычно сильным выражением отвращения и муки на детском лице.
– Он так же чувствителен и к звукам? – шепотом спросил он госпожу Верагут.
– Да, – тихо ответила она, – мы совсем перестали играть на рояле, иначе он просто выходит из себя.
Врач кивнул и наполовину задернул занавески. Затем он поднял мальчика, выслушал сердце и осторожно постучал молоточком по сухожилиям под коленными чашечками.
– Прекрасно, – ласково сказал он, – сейчас мы оставим тебя в покое, мой мальчик.
Он снова бережно уложил его в постель, взял его руку и с улыбкой кивнул ему.
– Могу я на минутку зайти к вам? – галантно спросил он и вошел вслед за госпожой Верагут в ее комнату.
– Ну-с, расскажите мне подробнее о вашем мальчике, – ободряюще сказал он. – Мне кажется, он очень нервный, и нам придется еще какое-то время хорошенько за ним поухаживать, и вам, и мне. О желудке не стоит беспокоиться. Ему обязательно надо кушать. Вкусные, питательные вещи: яйца, бульон, свежую сметану. Попробуйте дать ему яичный желток. Если он любит сладкое, взбейте его в чашке с сахаром. Что еще бросилось вам в глаза?
Встревоженная и в то же время успокоенная его ласковым, уверенным тоном, она начала рассказывать. Больше всего ее пугает безучастность Пьера, иногда кажется, что он совсем ее не любит. Ему все равно, просишь ли его о чем-нибудь или бранишь, он ко всему равнодушен. Она рассказала ему о книжке с картинками, и он кивнул головой.
– Не беспокойте его понапрасну, – сказал он, вставая. – Он болен и в данный момент не отвечает за свое поведение. Оставляйте его по возможности в покое! Если у него будет болеть голова, прикладывайте компрессы со льдом. А по вечерам возможно дольше держите его в теплой ванне – это усыпляет.
Он простился и не разрешил ей проводить себя по лестнице.
– Постарайтесь, чтобы он сегодня поел чего-нибудь! – сказал он, уходя.
Внизу он вошел в открытую дверь кухни и спросил слугу Верагута.
– Позовите Роберта! – велела кухарка служанке. – Он должен быть в мастерской.
– Не надо, – сказал советник медицины. – Я сам туда схожу. Нет, оставьте, я знаю дорогу.
Пошутив на прощание, он вышел из кухни, внезапно сделался серьезен и задумчив и медленно зашагал под каштанами к мастерской.
Госпожа Верагут еще раз обдумала каждое слово, сказанное доктором, и не могла прийти к какому-нибудь выводу. Судя по всему, он относился к недугу Пьера серьезнее, чем раньше, но, в сущности, не сказал ничего плохого и был так деловит и спокоен, что, по-видимому, серьезной опасности все же не было. Вероятно, все объясняется только слабостью и нервозностью, и нужно терпение и хороший уход.
Она пошла в гостиную и заперла рояль на ключ, чтобы Альберт по забывчивости случайно не начал играть. И стала думать, в какую комнату можно было бы перенести инструмент, если болезнь затянется.
Время от времени она ходила взглянуть на Пьера, осторожно открывала дверь и слушала, спит ли он, не стонет ли. Он лежал с открытыми глазами и безучастно смотрел перед собой, и она печально уходила. Она предпочла бы ухаживать за ним, терзаемым болью, чем видеть его таким замкнутым, угрюмым и равнодушным; ей казалось, его отделяет от нее странная призрачная пропасть, какое-то отвратительное и цепкое проклятие, с которым не могли справиться ее любовь и ее забота. Здесь притаился мерзкий, ненавистный враг, природы и злого умысла которого никто не знал и для борьбы с которым не было оружия. Может быть, это набирала силы какая-нибудь скарлатина или другая детская болезнь.
Какое-то время она печально сидела в своей комнате. На глаза ей попался букет таволги; она наклонилась над круглым столиком из красного дерева, поверхность которого тепло и мягко просвечивала сквозь белую ажурную скатерть, и, закрыв глаза, погрузила лицо в нежные ветвистые полевые цветы, вдыхая резкий, сладковатый аромат, в котором чувствовался таинственный горьковатый привкус.
Когда она, слегка одурманенная, снова выпрямилась и рассеянно обвела глазами цветы, стол и комнату, ее захлестнула волна горькой печали. Внезапно прозрев душой, она вдруг увидела ковер, столик для цветов чужим, отрешенным взглядом, увидела, как ковер сворачивают, картины упаковывают и грузят на повозку, которая увезет все эти вещи, не имеющие более ни родины, ни души, в новое, незнакомое, чужое место. Она увидела усадьбу опустевшей, с запертыми дверями и окнами, и почувствовала, как из садовых клумб глядят на нее одиночество и боль разлуки.
Это продолжалось всего несколько мгновений. Видение появилось и исчезло, как тихий, но настойчивый зов из мрака, как быстро промелькнувшая, фрагментарная картинка из будущего. Она все яснее сознавала то, что вызревало в темной глубине чувств: скоро ей с Альбертом и больным Пьером придется остаться без родины, муж бросит ее, и до конца жизни в душе ее останется тупая растерянность и холод стольких лет, прожитых без любви. Она будет жить для детей, но у нее уже никогда не будет собственной достойной жизни, которой она ждала некогда от Верагута и на которую втайне надеялась вплоть до вчерашнего и сегодняшнего дня. Теперь уже поздно. Эта мысль холодом сжимала ее сердце.
Но ее здоровая натура тут же возмутилась против этого. Ей предстояли тревожные, смутные дни, Пьер был болен, и каникулы Альберта подходили к концу. Нет, так нельзя, ни в коем случае, не хватало еще, чтобы и она размякла и стала прислушиваться к потусторонним голосам. Пусть сначала Пьер выздоровеет, Альберт уедет, а Верагут отправится в Индию, вот тогда и посмотрим, тогда будет вдосталь времени, чтобы жаловаться на судьбу и выплакать себе глаза. А пока в этом нет никакого смысла, она не имеет права, об этом и думать нечего.
Вазу с цветами она поставила за окно. Затем пошла в свою спальню, смочила носовой платок одеколоном и протерла себе лоб, поправила перед зеркалом строгую, гладкую прическу и спокойными шагами прошла на кухню, чтобы самой приготовить Пьеру поесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40