Такой уж я есть».
Но ничего этого он не сказал.
- Что ж, тогда желаю удачи, Фрэнк. Теперь дело за Дельтой.
- Просто на этот раз разрешите нам действовать, Дик. Что бы там ни было, разрешите нам действовать.
Как много всяких поворотов, извилин, ступенек! Уоллсу казалось, что он пробирается по чьим-то внутренностям, двигаясь в направлении мерцающего света.
Там, где тоннель выпрямлялся и шел прямо вверх, ему приходилось карабкаться, как в печной трубе, упираясь в стенки коленями и спиной. Тогда он особенно чувствовал какую-то гранитную тяжесть патронов в карманах, да и самого обреза, примотанного к руке. Да выбрось ты его, сказал себе Уоллс. Но не послушался. Он любил эту штуку, она никогда его не подводила.
Иногда по Тоннелю можно было просто идти, не карабкаться - это когда встречался небольшой уклон, уводя его все выше. Так и пробирался он вверх в темноте, видя перед собой лишь слабый отблеск света в конце этого лабиринта.
Воздух в тоннеле был уже другой, более холодный и чистый, а там, вдалеке, был свет. Сейчас Уоллс знал только это.
А может быть, ты мертв, парень, а это просто ад, подумал он. Может быть, тебе суждено вечно карабкаться через эти дыры. Таков конец тоннельной крысы: вечно из тоннеля в тоннель. Уоллс увидел их перед собой: тоннели в ад, тоннели в космос, тоннели в вечность.
Он остановился, пот залил глаза. Похоже, начинаешь слегка сходить с ума, вот так-то, парень. Отдышавшись, Уоллс почувствовал вдруг ужасный голод. С удовольствием умял бы сейчас цыпленка. Он представил себе, как он хрустит, как нежное белое мясо, легко отделяясь от костей, падает в руку, пачкая ее жиром.
Уоллс улыбнулся, вспомнив своего брата Джеймса. У них была такая шутка - когда белые умирают, они превращаются в цыплят, так что неграм нужно есть их побольше, это будет им только на пользу.
Как много лет он не думал о такой чепухе. Эй, парень, будь умнее, выбирайся из этой заварухи, вылезай из дыры, возвращайся повидаться с Джеймсом и поесть маминых цыплят.
Мама была баптисткой, много лет она работала у евреев в Пайксвилле, и они хорошо к ней относились. Пожалуй, больше никто не относился к ней хорошо, ни ее муж Тайрон, который исчез, ни Уиллис, занявший его место и частенько колотивший маму. Мама была крупной печальной женщиной, всю жизнь она много работала и умерла тогда, когда ее старший сын Натан воевал в тоннелях во Вьетнаме. Так что о смерти матери он узнал только от своего брата Джеймса. А потом Джеймса убили.
Говорят, во время игры в баскетбол Джеймс оскорбил одного из игроков, а у того был пистолет, и он застрелил Джеймса.
Так что Натан не нашел дома ни мамы, ни брата Джеймса. Да и все, с кем он воевал в катакомбах, тоже умерли. Смерть была повсюду, словно крысы на задворках Пенсильвания-авеню. Уоллс не мог найти работу, а когда все-таки нашел, у него начались головные боли - результат взрыва в тоннеле - и его уволили.
«Сегодня первый день оставшейся тебе жизни» - такое объявление встретило его на станции Дерос, когда он вернулся из Вьетнама, но это была очередная ложь для белых: это был первый день несуществующей жизни.
Этот плакат следовало бы заменить другим, с надписью: «Трахай ниггеров».
Уоллс помотал головой и с такой силой сжал обрез, что чуть не сломал его.
Никто не знает, как жестоко может изменить человека Пенсильвания-авеню.
«Парень, сделай что-нибудь, чтобы вырваться с Пенсильвания-авеню, похорони маму и брата в более приличном месте этой страны». Он скучал по маме, скучал по брату. Уоллс так и не вырвался с Пенсильвания-авеню, но стал одним из ее хлыщей, ее пастором, он знал все и мог предложить что угодно: шлюху, всякие таблетки для поднятия настроения и мужской потенции. Он был султаном Пенсильвания-авеню, пока…
Капля воды упала на щеку, вернула его от воспоминаний к действительности.
Перед ним был только этот гребаный тоннель, по которому, похоже, предстояло двигаться бесконечно и…
И тогда он увидел это.
Черт, так долго карабкаться, чтобы увидеть это дерьмо, но все же это было именно то, за чем он пришел сюда.
Впереди в тоннель врезалась труба из рифленого металла, но, черт побери, ржавая. Свет, который его вел, шел из дыры в этой трубе.
Уоллс полез вверх, но не вертикально, а под углом в направлении трубы.
Может быть, это канализация? Да нет, дерьмом вроде не пахнет. Он добрался до трубы и вполз в нее. Через эту трубу текла вода, уходя затем в гору. Это был главный тоннель в его жизни. Уоллс ощупал дыру. Да, слава Богу, человек может пролезть через такую дыру. Он начал втискиваться в трубу, словно влезал назад в материнскую утробу. Тело его дергалось, извивалось, скручивалось, узкие бедра вихляли из стороны в сторону. Ах, черт, зацепился обрез! Ну давай, черт побери, еще разок, еще.
Он втиснулся и в эту трубу.
Но куда же она ведет? Уоллс потихоньку пополз вперед, плечи едва пролезали, потолок трубы был всего в дюйме от его носа. Он продолжал протискиваться вперед, ощущая запах металла, не имея возможности повернуться.
Обрез под ним причинял чертовскую боль, но изменить он ничего не мог, продвигаясь вперед по дюймам. Его снова охватила паника. Ох, черт, не хватало еще подохнуть здесь, застряв, как дерьмо в канализации. Уоллс закричал, и этот крик хлестнул его по лицу, отскочив от металлической поверхности трубы почти у его носа. В такой тесноте приходилось толкать себя вперед дюйм за дюймом. Да, здесь можно застрять и подохнуть от голода, а потом появятся крысы и обглодают труп до костей.
Уоллс старался не думать о крысах, и, слава Господи, их здесь не было.
Только труба, со всех сторон одна труба, свет где-то впереди, очень холодный сухой воздух и какой-то гул. Уоллс протискивал себя вперед, секунды растянулись в часы, ему казалось, что в этой трубе он уже целую вечность, что труба просто стала его жизнью. Худшего момента и не припомнишь, разве что то утро, когда его предупредили, что Арийцы, поклявшиеся добраться до его задницы, поджидают его в душе.
В голову пришла мысль помолиться, но он не мог решить, какому Богу. Нет, баптистский мамин Бог здесь не подойдет, многие ребята верили в него, но погибли, и последний из них, бедняга Уидерспун, остался в тоннеле всего несколько часов назад. Аллах тоже не подойдет, потому что верившие в него ребята погибли точно так же, как и баптисты. Там, в тюрьме, рьяному приверженцу ислама Ларри Арийцы разрезали рот, и Аллах не спас его задницу. Так и не придумав, кому помолиться, Уоллс просто запел псалом «Абрахам, Мартин и Джон», посчитав это лучшими строчками, обращенными к Богу, какие ему довелось слышать.
И снова начал протискиваться вперед. Казалось, прошла целая вечность, залитый потом и охваченный страхом, он, наконец, дополз до конца трубы.
Уоллс высунулся из нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Но ничего этого он не сказал.
- Что ж, тогда желаю удачи, Фрэнк. Теперь дело за Дельтой.
- Просто на этот раз разрешите нам действовать, Дик. Что бы там ни было, разрешите нам действовать.
Как много всяких поворотов, извилин, ступенек! Уоллсу казалось, что он пробирается по чьим-то внутренностям, двигаясь в направлении мерцающего света.
Там, где тоннель выпрямлялся и шел прямо вверх, ему приходилось карабкаться, как в печной трубе, упираясь в стенки коленями и спиной. Тогда он особенно чувствовал какую-то гранитную тяжесть патронов в карманах, да и самого обреза, примотанного к руке. Да выбрось ты его, сказал себе Уоллс. Но не послушался. Он любил эту штуку, она никогда его не подводила.
Иногда по Тоннелю можно было просто идти, не карабкаться - это когда встречался небольшой уклон, уводя его все выше. Так и пробирался он вверх в темноте, видя перед собой лишь слабый отблеск света в конце этого лабиринта.
Воздух в тоннеле был уже другой, более холодный и чистый, а там, вдалеке, был свет. Сейчас Уоллс знал только это.
А может быть, ты мертв, парень, а это просто ад, подумал он. Может быть, тебе суждено вечно карабкаться через эти дыры. Таков конец тоннельной крысы: вечно из тоннеля в тоннель. Уоллс увидел их перед собой: тоннели в ад, тоннели в космос, тоннели в вечность.
Он остановился, пот залил глаза. Похоже, начинаешь слегка сходить с ума, вот так-то, парень. Отдышавшись, Уоллс почувствовал вдруг ужасный голод. С удовольствием умял бы сейчас цыпленка. Он представил себе, как он хрустит, как нежное белое мясо, легко отделяясь от костей, падает в руку, пачкая ее жиром.
Уоллс улыбнулся, вспомнив своего брата Джеймса. У них была такая шутка - когда белые умирают, они превращаются в цыплят, так что неграм нужно есть их побольше, это будет им только на пользу.
Как много лет он не думал о такой чепухе. Эй, парень, будь умнее, выбирайся из этой заварухи, вылезай из дыры, возвращайся повидаться с Джеймсом и поесть маминых цыплят.
Мама была баптисткой, много лет она работала у евреев в Пайксвилле, и они хорошо к ней относились. Пожалуй, больше никто не относился к ней хорошо, ни ее муж Тайрон, который исчез, ни Уиллис, занявший его место и частенько колотивший маму. Мама была крупной печальной женщиной, всю жизнь она много работала и умерла тогда, когда ее старший сын Натан воевал в тоннелях во Вьетнаме. Так что о смерти матери он узнал только от своего брата Джеймса. А потом Джеймса убили.
Говорят, во время игры в баскетбол Джеймс оскорбил одного из игроков, а у того был пистолет, и он застрелил Джеймса.
Так что Натан не нашел дома ни мамы, ни брата Джеймса. Да и все, с кем он воевал в катакомбах, тоже умерли. Смерть была повсюду, словно крысы на задворках Пенсильвания-авеню. Уоллс не мог найти работу, а когда все-таки нашел, у него начались головные боли - результат взрыва в тоннеле - и его уволили.
«Сегодня первый день оставшейся тебе жизни» - такое объявление встретило его на станции Дерос, когда он вернулся из Вьетнама, но это была очередная ложь для белых: это был первый день несуществующей жизни.
Этот плакат следовало бы заменить другим, с надписью: «Трахай ниггеров».
Уоллс помотал головой и с такой силой сжал обрез, что чуть не сломал его.
Никто не знает, как жестоко может изменить человека Пенсильвания-авеню.
«Парень, сделай что-нибудь, чтобы вырваться с Пенсильвания-авеню, похорони маму и брата в более приличном месте этой страны». Он скучал по маме, скучал по брату. Уоллс так и не вырвался с Пенсильвания-авеню, но стал одним из ее хлыщей, ее пастором, он знал все и мог предложить что угодно: шлюху, всякие таблетки для поднятия настроения и мужской потенции. Он был султаном Пенсильвания-авеню, пока…
Капля воды упала на щеку, вернула его от воспоминаний к действительности.
Перед ним был только этот гребаный тоннель, по которому, похоже, предстояло двигаться бесконечно и…
И тогда он увидел это.
Черт, так долго карабкаться, чтобы увидеть это дерьмо, но все же это было именно то, за чем он пришел сюда.
Впереди в тоннель врезалась труба из рифленого металла, но, черт побери, ржавая. Свет, который его вел, шел из дыры в этой трубе.
Уоллс полез вверх, но не вертикально, а под углом в направлении трубы.
Может быть, это канализация? Да нет, дерьмом вроде не пахнет. Он добрался до трубы и вполз в нее. Через эту трубу текла вода, уходя затем в гору. Это был главный тоннель в его жизни. Уоллс ощупал дыру. Да, слава Богу, человек может пролезть через такую дыру. Он начал втискиваться в трубу, словно влезал назад в материнскую утробу. Тело его дергалось, извивалось, скручивалось, узкие бедра вихляли из стороны в сторону. Ах, черт, зацепился обрез! Ну давай, черт побери, еще разок, еще.
Он втиснулся и в эту трубу.
Но куда же она ведет? Уоллс потихоньку пополз вперед, плечи едва пролезали, потолок трубы был всего в дюйме от его носа. Он продолжал протискиваться вперед, ощущая запах металла, не имея возможности повернуться.
Обрез под ним причинял чертовскую боль, но изменить он ничего не мог, продвигаясь вперед по дюймам. Его снова охватила паника. Ох, черт, не хватало еще подохнуть здесь, застряв, как дерьмо в канализации. Уоллс закричал, и этот крик хлестнул его по лицу, отскочив от металлической поверхности трубы почти у его носа. В такой тесноте приходилось толкать себя вперед дюйм за дюймом. Да, здесь можно застрять и подохнуть от голода, а потом появятся крысы и обглодают труп до костей.
Уоллс старался не думать о крысах, и, слава Господи, их здесь не было.
Только труба, со всех сторон одна труба, свет где-то впереди, очень холодный сухой воздух и какой-то гул. Уоллс протискивал себя вперед, секунды растянулись в часы, ему казалось, что в этой трубе он уже целую вечность, что труба просто стала его жизнью. Худшего момента и не припомнишь, разве что то утро, когда его предупредили, что Арийцы, поклявшиеся добраться до его задницы, поджидают его в душе.
В голову пришла мысль помолиться, но он не мог решить, какому Богу. Нет, баптистский мамин Бог здесь не подойдет, многие ребята верили в него, но погибли, и последний из них, бедняга Уидерспун, остался в тоннеле всего несколько часов назад. Аллах тоже не подойдет, потому что верившие в него ребята погибли точно так же, как и баптисты. Там, в тюрьме, рьяному приверженцу ислама Ларри Арийцы разрезали рот, и Аллах не спас его задницу. Так и не придумав, кому помолиться, Уоллс просто запел псалом «Абрахам, Мартин и Джон», посчитав это лучшими строчками, обращенными к Богу, какие ему довелось слышать.
И снова начал протискиваться вперед. Казалось, прошла целая вечность, залитый потом и охваченный страхом, он, наконец, дополз до конца трубы.
Уоллс высунулся из нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113