– Будь вы чужим человеком, – сказал он, – я, без сомнения, счел бы себя обязанным поддерживать с вами учтивый разговор. Вы этого хотите? Будем беседовать? Кажется, к вечеру пойдет дождь, как вы считаете? Это тучи собираются там на горизонте или это просто знойная дымка?
– Терпеть не могу, когда вы насмешничаете, – сказала она. – Скорее я предпочту ваше угрюмое молчание.
– Вот как? В таком случае помолчим. Вот видите, я намерен всячески угождать вам.
Линия подбородка у нее стала жесткой, ноздри затрепетали.
– Идите к дьяволу! – сказала она. – И будь я проклята вместе с вами, если я еще хоть раз почувствую смущение от вашего молчания.
– Вы забываете, что я и есть дьявол, – возразил он. – Вам следовало бы привыкнуть ко мне, Мэдлин. Похоже, вы связаны со мной до конца дней своих.
– Да, – язвительно согласилась она. – Но вы не найдете во мне покорной и слезливой жертвы, Джеймс Парнелл. Вы не утащите меня вместе с собой во мрак, это я вам обещаю. Всю дорогу я буду вам сопротивляться на каждом шагу.
Он ничего не ответил, отвернувшись к окну.
Так они и ехали оставшуюся часть дня – в полном молчании, отвернувшись друг от друга, глядя в окно, словно дорога шла по какой-то незнакомой и интересной стране. Когда они остановились, чтобы сменить лошадей и выпить чаю. Мэдлин оперлась на его руку, но подбородок ее был упрямо вздернут. Она ни разу не взглянула на мужа.
А он уже ощущал, что с ним, наверное, что-то неладно, что он крадет судьбу у той, кого взял в жены всего лишь утром. Он делал это против собственной воли, но был совершенно не в состоянии поступить по-другому. Как будто на самом деле в него вселился дьявол.
Во время поездки в Лондон за специальным разрешением на брак и на обратном пути он говорил себе, что надежда есть. Конечно, он сын своего отца; его не любил и не простил тот, кто дал ему жизнь. Конечно, он жил, боясь действительно стать похожим на своего отца – неспособным любить и принести радость в жизнь самых близких людей.
Но это не так, твердил он себе. Он любит мать. Несмотря на слабость ее натуры, ее апатичность, постоянное уныние, он любит ее. И он любит Алекс и глубоко тревожится за ее счастье. Он любит ее детей.
Он способен на любовь. Он любит Мэдлин. Во время поездки в Лондон он то и дело твердил это. И это на самом деле так. Потребность, которую он испытал в ней в день похорон отца, была поразительной. И то была потребность не только в ее теле, хотя проявилась она именно в этом. Он нуждался в ней. Нуждался в ее руках, его обнимающих, ее голосе, его утешающем, в ней, словно ставшей частью его самого.
Джеймс знал, что не был с ней нежен. У нее это было впервые, а он ничего не сделал, чтобы уменьшить ее боль и смягчить потрясение. И он чувствовал ее боль по напряжению ее тела – то не было напряжение страсти.
Он взял ее из потребности сделать ее навсегда частью себя самого. И конечно же, Джеймс знал, беря ее, что он должен иметь Мэдлин рядом с собой всю жизнь. Она необходима ему, как воздух, которым он дышит. Он не мог позволить ей уйти.
Он любит ее, твердил Джеймс самому себе все те бесконечные дни, что находился вдалеке от нее. Но пока что проявил он свою любовь только в борьбе с неизбежным, а также в себялюбивом порыве удовлетворить собственные потребности.
Когда он вернется к ней, все будет иначе. Он улыбнется ей и скажет, что любит ее. День его свадьбы станет началом новой и чудесной жизни для них обоих. У алтаря часовни Эмберли он принесет ей в дар не только свое имя, но и самого себя.
Мэдлин и его любовь к ней освободят его. Он больше не будет сыном своего отца, продуктом своей семьи и воспитания. Он будет мужем Мэдлин, ее другом и любовником. Он научится смеяться вместе с ней, шутить и делиться с ней всем, что у него есть.
То была пьянящая мечта. Она поддерживала его на всем протяжении скучной, утомительной и долгой поездки. Он совершенно не думал о прежнем грызущем чувстве вины, о прежней потребности наказать себя за то, что он погубил счастье другого человека. Он весь отдался своей мечте.
Но мечта осталась мечтой. Нельзя же, в конце концов, изменить свою натуру за несколько дней. Это он понял вчера, вернувшись в Эмберли. Одной воли к переменам недостаточно.
И все-таки это не его натура – угрюмость, граничащая с грубостью. Только с Мэдлин он вел себя так. Кажется, он не может обращаться с ней даже с обычной любезностью. После того как он несколько дней поддерживал себя потребностью быть с ней, весь предыдущий день он избегал оставаться с ней наедине. А когда она ухитрилась-таки и осталась с ним наедине вечером, он вел себя с ней резко, повелительно и прямо-таки жестоко.
– Джеймс, – сказала она тогда, – я не знаю, что мне надеть завтра.
Он бросил на нее холодный взгляд:
– Я полагал, что женщины готовят себе туалеты к свадьбе.
– Но я не знаю, нужно ли мне быть в трауре, – возразила она. – У меня есть черные платья. Не одеться ли мне для венчания в одно из них? Вы ждете от меня этого?
И вместо того чтобы взять ее за руки и улыбнуться ей и сказать, что ему хочется видеть свою невесту подобной солнечному свету, какой она всегда была, он посмотрел на нее вообще без всякого выражения.
– Вы не наденете траур по моему отцу, – сказал он. – Только попробуйте, Мэдлин, надеть черное платье завтра или в любой день в будущем году, и я сниму его с вас и разорву в клочья у вас на глазах.
Потому что он любит ее и хочет, чтобы она принесла в его жизнь свет, а не мрак, мог бы он добавить. Потому что он не хочет, чтобы мрак, который всегда нависал над его семьей, точно покров, оставил свой след и на ней. Он не хочет смотреть на нее и видеть траур. Он хочет видеть в ней надежду, свет своей жизни.
Но ничего этого он не сказал. Он стоял, заложив руки за спину, смотрел, как она вспыхнула, и ждал, когда она повернется и пойдет искать другое общество.
Он ненавидел себя и понял, что его мечта оказалась такой же иллюзорной, как и те, что сопровождали его сны по ночам.
И вот он сидит рядом с ней в день своей свадьбы и с каждой милей все больше понимает, что вынудил свою жену к браку, который не даст ей ничего, кроме ада на земле.
* * *
Мэдлин ходила взад-вперед по довольно богато убранной спальне постоялого двора, на котором они остановились переночевать. На ней был надет халат из белого шелка и кружев. Горничная только что расчесала ей волосы, и теперь они ложились мягкими волнами вокруг ее лица и вдоль шеи. Она ждала своего мужа.
Ждала в гневе. Конечно, она его не выгонит. Они на постоялом дворе, и он вряд ли сможет удалиться в какую-то другую комнату. Кроме того, у нее было ощущение, что Джеймс настоит на осуществлении своих супружеских прав и, без сомнения, сумеет взять ее силой. Конечно, если бы ей на самом деле хотелось выгнать его, подобные соображения вряд ли остановили бы ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87