Вот тогда бабушка и сказала:
- Наполеон твой любезный - два аршина да два вершка. Разве с таким ростом на Россию ходят?
- Насчет России он сплоховал, - соглашался я. - Роковая ошибка гения.
- Гений, а не построил ни одного города. Бандит он с большой дороги. Царь Петр сколько городов построил. Царь Александр Великий тоже. Следующую книгу возьмем про царя Петра. Большой уже, пора мудреть.
Вскоре я заметил и то, что бабушка без должной радости относится к празднику Великой Октябрьской революции. Я спросил - почему?
- А сколько сгубили душ? А сколько погубят еще? - сказала она.
И я понял, что бабушка старая, а я молодой. И мы оба с ней разные.
Теперь нас с бабушкой связывала не общность интересов, но только сердечная приязнь, согревающая изнутри, как чай с мороза.
Затухают в памяти образы великолепных цветов и нарядов, угасают запахи шашлыков и бананов. Остается вкус льняного масла и бабушкиной овсяной каши, поджаренной до прозрачности каждой отдельной крупинки. Рис такой прозрачный я потом едал, овсянку нет. Не вижу. Не попадается.
Меня всегда преследовала боязнь вспугнуть детство. Птица иволга улетит из моего леса, ее место займет расторопная птица сорока.
Моего отчима, рыжего летчика, по какой-то причине посадят в тридцать седьмом году вместе с еще тридцатью командирами. Фабрику "Ленжет" переименуют в "ТЭЖЭ". Дядюшка мой вернется из-за границы, произойдет смена дипломатического аппарата, связанная с подписанием пакта с Германией. Время быстро помчит меня к тому дню, который навсегда разлучит меня с бабушкой. Только какой это день? Ясно одно - в самом начале марта сорок второго.
Когда я вернулся с войны, бабушки уже не было. Она умерла не дома. И никто не знает, как она умерла. Дядя пытался узнать, его в войну в Ленинграде не было. Ему говорили - ушла. И по всему было видно, что она спокойно собралась и куда-то пошла - и путь предстоял ей не близкий.
И вдруг я понял, куда пошла моя бабушка. Отчетливо, будто всегда это знал.
Она шла ко мне в начале марта 1942 года. По уже пробуждающемуся к жизни городу.
Она шла ко мне, умирающему.
- А куда же еще. Конечно, к тебе. Не умирай. У меня с собой горсть овсянки... Кстати, ты не знаешь, Гитлер какого роста?..
В моем рту было тесно от запаха льняного масла, но ждал я не бабушку, я ждал Наталью.
Демобилизовался я осенью. Писатель Пе уже был в Ленинграде и даже успел мне письмо написать. Его приняли в университет, он в Уфе почти закончил десятилетку - ему оттуда справку прислали взамен аттестата.
Последнее время мы числились в агитбригаде. Мы ее создали. После гибели Паши я не мог дудеть на трубе - как задую, так у меня горло стискивает. Писатель Пе прорезал свой барабан ножом. Капельмейстер нас понимал - он был музыкантом от Бога.
Мы нашли в бригаде скрипача, аккордеониста, танцора-чечеточника, певцом взяли Шаляпина, он уже умел одну песню петь почти правильно. И еще был певец, грандиозно самовлюбленный вьюнош из Витебска - тенор. Когда он пел, он глаза закрывал. Когда проходил мимо стекла, будь то окно или застекленная дверь, он останавливался и начинал какие-то странные телодвижения, словно надевал свое отражение на себя и разглаживал его и прихорашивал. Пианисткой до самой моей демобилизации была у нас Старая немка. Она к Шаляпину привязалась и нас с Писателем Пе уважала.
Агитбригаду мы сколотили, программу срепетировали, и выяснилось, что мы с Писателем Пе оказались лишними, даже мешающими. Ничего концертного мы не умели.
Молодой акробат, был у нас такой из нового пополнения, сказал мне со спокойной ухмылкой: "Теперь тебе только в дерьмокоманду идти, гальюны чистить. Ни на что-то вы, герои, теперь не годитесь".
Я взял его за ворот, но он, опять же спокойно, ударил меня справа в челюсть. Я упал на колени.
В голове у меня кружились золотые нимбы всех отлетевших ротных святых. Эти нимбы каким-то своим вращением бессловесно объяснили мне суть моей ситуации и желательный рисунок моего поведения. А рисунок был такой, что я ни в коем случае не должен был умыться, но победить! - разгромно, иначе я мертвый, и все, кто ушел, мертвы. А у героев смерти нет. И именно это нужно было мне показать. Недаром я вырос на улицах ленинградской Гавани, района бедного, но гордого. Акробат был, конечно, сильнее меня и не трус, и ловкостью обладал и цинизмом. Но был все-таки акробат, я же тогда был еще солдат - еще умел идти до конца.
Кулаками мне было его не свалить. Я начал как бы с трудом медленно вставать, прием испытанный и непогрешимый. Акробат смотрел на меня в презрительной расслабленности. Но тут я вздохнул, распрямился в едином взрыве всех мускулов. Правильно проведенный удар головой в подбородок бывает страшен. Когда акробат, лязгнув зубами, начал валиться вперед, я ударил его ребром ладони по шее.
Есть разные акробаты. Есть великие. Этот великим не был; придя в себя, он стал отползать на заду, всхлипывая, опасаясь, что я ударю ему башмаком в лицо. Он нас презирал, и поэтому он не знал, что по нашим законам бить лежачего не полагалось, ногой тем более.
- Если я и буду вывозить дерьмо, то первым я вывезу тебя, - сказал я ему. - Надеюсь, ты пойдешь пахнуть в свою роту.
Акробат собрал мешок и ушел.
- Жаль, - сказал Шаляпин, ни к кому, собственно, не обращаясь. - У парня был неплохой номер.
Но музвзвод и вся культбригада, я это чувствовал, были на моей стороне. Более того, они даже гордостью какой-то преисполнились.
- Может, нам Зощенко наизусть читать - юмор, - предложил я Писателю Пе. - Или, знаешь, бывают такие скетчи.
- Давай научимся бросать ножи. Это нам как-то ближе.
Ситуацию разрядил все тот же майор Рубцов.
Вызвал он Писателя Пе и показал ему письмо, где на машинке было напечатано, что его, Писателя Пе, "студента второго курса Ленинградского юридического института, на факультете помнят и ждут".
- Поезжай, - сказал майор Рубцов. - Желаем тебе успехов в учебе и дальнейшей жизни.
- Как думаешь, откуда такое письмо? - спросил у меня Писатель Пе.
- Майор состряпал, - сказал я. Я тут же обнял Писателя Пе, руку ему потряс, воскликнул с радостным воодушевлением: - Поезжайте, товарищ Пе. Скатертью дорога. Ученье - свет, а неученых - тьма.
Писатель Пе умотал. Перед отъездом ему выдали благодарность, подписанную маршалом Жуковым, и мы проводили его - и музвзвод, и агитбригада. Он даже в разведроту сходил, но там, кроме нашего шофера Саши, уже почти никого знакомых не было.
Вскоре и меня вызвал майор Рубцов.
- У тебя сколько ранений? - спросил он.
- Два.
- А это? - он подал мне бумагу, где говорилось, что контузия, которую я перенес, должна категорически расцениваться как ранение, причем тяжелое.
- Оказывается, ты контуженый, - сказал он радостно.
- Так точно, - ответил я по уставу громко, не мог же я не доверять официальному документу медсанбата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73