Затем император стал
переливаться всеми цветами радуги - и вдруг лопнул, взорвался
на мелкие кусочки, и эти кусочки осыпали зал нитями
серебряного дождя и конфетти. Зал счел это удачной шуткой
самого императора и приветствовал ее рукоплесканиями и смехом.
Затем вышел сам император, и красная надпись в воздухе живо
скользнула к лицу императора и стремительно нырнула ему в
рот,- во всяком случае, так это выглядело. А император,
проглотив буквы, огласил приветствие уже вслух.
Вот и все, и сожри его Абинт, что же, скажите на милость,
в этом оскорбительного для трона, императорского
достоинства и нерушимых традиций Дзиангаутси? Если бы,
скажем, он превратил фантом императора в бабуина и заставил
пробежаться меж гостей, почесывая конечности,- ну, тогда еще
можно углядеть какое-то поношение. А здесь-то? Реприза,
предваряющая выход главного героя, не более. Да нет, видимо,
это был только повод, настоящая причина была, конечно же,
другой... Помнится, кто-то из друзей намекал ему, что не надо
проводить столько времени у ног прекрасной Игмары - дескать,
ходят слухи, что юную прелестницу осчастливило высочайшее
внимание. Он тогда отшутился, что его сопернику нечего
опасаться - благосклонность Игмары, увы, не идет дальше
согласия наслаждаться его фантазией и изящным слогом. Но,
видимо, и этой благосклонности было достаточно для ревнивого
неудовольствия - император ждал только повода, и он дал его. А
кстати, не тот же ли самый приятель подстрекал его к той
шалости с лентой? Да, так и есть! О Абинт, что за люди! О
тэмпора, о морэс!
Марк Юний всхлипнул - и с ипугом заметил, что он думал на
латыни. Потом с еще большим испугом он осознал, что до сих пор
не произнес про себя своего имени. Абинт, да он же не помнит
его! Погоди-ка, его зовут... нет, невозможно вспомнить.
Значит, вот оно как! Сослать в неведомую глушь к первобытным
существам, лишить радости, насовать ложных сведений о себе -
да так задурить мозги, чтобы он и себя не мог вспомнить! Да
уж, император отшутился изрядно. Или считать, что ему все-таки
повезло? - его могли бы втиснуть и не в людское тело, а в
какой-нибудь лишайник в мирах ледяных пустынь, а то еще хуже.
А впрочем, нет,- нынешнее состояние - это как раз наихудшее
издевательство. Помнить все, чтобы тем горше терзаться, быть в
своем теле - но без своего имени!.. О Абинт! За что?!.
Марк Юний проплакал всю ночь и проснулся поздно днем с
тяжелой головой. Он долго не вставал, вновь переживая
открывшееся прошлое. Брета, сочтя, что он заболел, спрашивала
Юния о чем-то, но он только отмахивался. Кое-как собравшись с
силами, он пошел к реке, умыл грязное лицо и присел у тихих
вод на камень. "Что же теперь делать?" - вот о чем пытался
размышлять мнимый римский изгнанник. Пока он был Марком Юнием,
считал себя гражданином и изгнанниником Рима, он еще мог
питать какие-то надежды и строить планы. Мало ли что - вдруг
аргументы в сестерциях возымеют действие и обидчивая
родственница цезаря попросит за него перед троном. Или умрет
сам цезарь. Или, воображая невероятное, сам Марк Юний
наберется духу для бегства и поселится где-нибудь в Марсалии
под чужим именем. Но теперь... Теперь это всего лишь мираж.
Римлянин Марк Юний мог вернуться домой - ему же, чудослову
Дзиангаутси, возвращаться было некуда. Не было родственников,
чтобы снестись с ним и ободрить. Не было вестников, чтобы по
случаю отправить весточку к своим. Не было и не могло быть
даже такого случая - ничего не было. Даже в Рим он теперь
вернуться не мог. Марк Юний сознавал теперь, что его римские
воспоминания ложны - это была завеса, чтобы отгородить его
подлинное прошлое. Никакой золотой юности сибарита, никаких
роскошных купаний на курортах Италии и Малой Азии, никакой
родни - теперь, когда Марк Юний пытался вызвать живые образы
этой его будто бы юности, он видел только смазанные
расплывчатые черты. Скорее всего, такой семьи и такого рода в
этом самом Рима и вовсе не было. Все, чем располагал Марк
Юний,- это селение дикарей, Брета, козьи шкуры на лежанке. Так
что же ему делать?.. О Абинт, что делать?
- Юний,- послышался голос за его спиной,- это были дети
Бреты, мальчик и девочка.
Они что-то толковали ему на своем варварском наречии,
перемежая речь знаками и несколькими латинскими словами:
- Там... идти.. гость... ты!..
Они показывали в сторону поселка, и Марк Юний сообразил,
что кто-то хочет его видеть. Уж не его ли римские родичи? - с
горькой иронией подумал он. На полпути к поселку он увидел
этого гостя. Его походная одежда была нездешней - по виду, это
был, скорее, выходец из пределов империи. Так и есть -
незнакомец оказался торговцем, греком из Малой Азии, но,
однако же, с римским гражданством.
- Ничтожный Иппократ приветствует Марка Юния Криспа! -
поднял он руку еще за дюжину шагов в шутливо-торжественном
салюте.
Изгнанник Марк Юний, конечно, обрадовался бы этой
встрече - хоть и не ровня, но человек из его мира: можно
передать письмо на родину, узнать новости, отвести душу в
беседе. Ему же, безымянному изгнаннику-дзианганцу, все это
было безразлично. Иппократ, похоже, был если не обижен, то
удивлен столь холодным приемом, но, видимо, приписал это
меланхолии, владеющей изгнанником. Он объяснил Марку Юнию:
- Мы гостили у... - грек тонко усмехнулся,- у царя Брода,
от него-то я и узнал о твоей горестной ссылке, Марк Юний. Я
решил непременно заглянуть к соотечественнику. Через полгода я
вернусь в Рим и смогу передать все твои пиьсма, если только ты
не ожидаешь какой-то иной возможности, более быстрой, чем эта.
Всегда буду рад помочь, чем могу, члену благородного дома
Криспов... К сожалению, Юний, я, увы, не могу усладить твой
слух свежими новостями - я сам уже несколько месяцев как из
империи.
- Благодарю,- вяло отвечал Юний. - Нет, я не стану
посылать никаких писем.
Иппократ недоуменно хмыкнул.
- Понимаю, понимаю, эта глушь, конечно, навевает страшную
тоску,- проговорил он. - На этот случай могу предложить
кое-какое средство... - грек сделал паузу. - Можно сказать, я
нарочно приехал, чтобы снабдить тебя им, Марк Юний.
- Что же это? - без интереса спросил Юний - он было
подумал, что речь пойдет о каком-нибудь наркотике.
- У меня с собой большой свиток элегий Овидия,-
значительно проговорил Иппократ. - Что может лучше утешить в
печали, как не сознание, что кто-то другой разделяет ее с
тобой? Представь, Юний,- у меня чуть ли не все его
киммерийские стихи - ну, те скорбные элегии, что он написал в
ссылке в своей Скифии.
- Да? - равнодушно переспросил Марк Юний. Те, кто в
Дзиангаутси обрабатывал его память, очевидно, не были слишком
добросовестны:
1 2 3 4 5 6