Ну, это уж нет!… Чувствую, что хочу домой. Меня уговаривают не спешить, а Алексей Максимович советует «по дороге» домой побывать в Триесте, оформить балет, поглядеть город и знаменитые пещеры.
Все решает неожиданное письмо из Ленинграда от Радлова – предлагает интересную постановку в Театре оперы и балета. Если согласна, надо выезжать как можно скорее. Телеграфирую согласие. Телеграфирую в Триест – отказываюсь. Телеграфирую в театр Павловой, чтобы высылали деньги.
Назначаю день отъезда, радуюсь, и одновременно мне очень, очень трудно расставаться с дивной жизнью у Алексея Максимовича, с ним всегда мудро интересно, с домом, где – я знаю наверное – меня все любят. Но ведь есть у меня Родина, интересная работа, муж, дом…
Возвращение
В Ленинграде меня ждала неприятность – спектакль, ради которого я мчалась без остановок в Ленинград, не будут ставить. Но не было времени огорчаться – одно предложение работы наскакивало на другое. Творчески интересен был спектакль «Ливень» Сомерсета Моэма. Режиссер В. Р. Раппопорт. Театр Акдрама. Действие в тропиках. Декорация для трех актов одна. В последнем акте все время идет тропический дождь. Декорацию решила условно, живописью, а дождь лился настоящий (по первому и последнему плану воспользовалась трубами противопожарной установки). Так верилось в дождь, что зрители говорили: как же идти домой без галош? Да и я сама тоже думала: придется промокнуть. Но смешение живописи со столь убедительным натурализмом было весьма неплохо, правда, и пьеса была хороша, и актеры играли прекрасно.
«Милая моя Купчиха, – очень обрадовался Вашим письмом, а особенно – бодрым тоном его. И тем, что у Вас много работ, а значит будут деньги и это обеспечивает Ваш приезд в Италию. Не плохо!
У нас – тоже не плохо. Все здоровы, кроме нижеподписавшегося, который, по причине раздерганных и раздергиваемых нервов, кажется – сходит с ума. Не совсем еще сходит, но вполне готов для отъезда в санаторию нервнобольных, что, видимо, и придется ему сделать.
17-го сентября полиция Сорренто произвела у меня обыск, а затем густо обставила шпионами. Марию Игнат [ьевну] обыскали на границе, по пути в Берлин на операцию сына ее Павла. Отобрали у нее мои письма. На все сие я пожаловался главному лицу страны, но до сего дня ответа не имею. Очень зол. Так-то вот. Глупо. Вроде бы знают, что я не коммунист и политикой не занимаюсь, а скромно пишу длинные романы.
Внучка моя растет не по дням, а по часам. У нее синие глаза. Не капризна. Нужно видеть Максима, когда она у него на руках. Это столь же трогательно, как и уморительно.
Был, наконец, Добровейн. Играть он стал лучше, но очень зазнался, относится к людям свысока и, видимо, очень избалован женщинами. Общая участь талантов. А он – весьма талантлив.
Все разъехались, кроме Рамши, наивнейшего человека. Соловей лежит. Я хожу по комнате из угла в угол. Это очень утомительно. Тимоша становится все более заботливой матерью. Что еще сказать? Нечего.
Прилагаю две открытки, полученные на Ваше имя. Да, – был однорукий и хромой Зиновий Пешков, очень интересно рассказывал, как дерутся в Марокко. Хорошо дерутся. Я посоветовал ему все-таки отказаться от этого дела и жениться на богатой американке. Вот и все.
Целую Вашу лапу, друг мой. «Милому и бритому» Диди – сердечный привет. Агавы, посаженные им, растут.
Превосходная погода. Цветут осенние розы, анемоны и акация. Собирают виноград. Мы его едим пудами.
Очень жаль, что Вас нет, я так привык видеть Вас! Передайте мой поклон милой Липе, скажите, что очень люблю ее.
Будьте здоровы, дорогая. Пишите.
8. X. 1925 года
А. Пешков».
Смерть отца
В середине ноября поехала ненадолго проведать родителей в Москву. Последний вечер. Помню отца играющим в карты с тремя друзьями – его знобило, он сидел с пледом на плечах. Мне нужно было уже ехать на вокзал. Когда я, распрощавшись, спускалась по лестнице, отец нагнулся над перилами, окликнул меня. Подняв голову кверху, я увидела его мертвенно бледным, услышала странный всхлип и глухо: «Боюсь – больше не увидимся». Я бросилась по лестнице наверх, хотела поцеловать отца – он стоял строгий, отстранил меня, еле выговорил: «Не надо – нельзя!» – и исчез за дверью. Остаться я не могла да и не поняла, в чем дело. Через несколько дней – телеграмма: «Выезжай немедленно папе плохо»…
Живым я отца застала, он лежал со смертью на лице и шепотом, с испугом в глазах сказал: «Не надо – нельзя», – и махнул рукой, чтобы я ушла. Через неделю мы его хоронили. Тиф, но умер во время припадка эпилепсии. Всю жизнь, с малых лет, у меня тоже бывали предчувствия и предвидения. Вероятно, наследственность…
Отец умер 13 декабря 1925 года, ему было пятьдесят восемь лет. Очень многое померкло для меня. Мама не захотела переехать к нам в Ленинград, – и так вот и мотались друг к другу до ее смерти. Она говорила, что слишком ценит наши прекрасные отношения и любовь, чтобы потерять их из-за какой-нибудь ерунды, а в жизни много раздражающих мелочей… Она мудрец!
Вот выдержка из письма Алексея Максимовича ко мне:
«20 – XII – 25.
Милая Купчиха,
Утешать Вас не стану. Не умею, разучился. Крепко и ласково жму Ваши руки.
Не отвечал Вам так долго потому, что все ждал Вашего письма, но до сего дня не получил его. Дело в том, что Екат[ерина] Павловна послала это письмо по адресу Римского посольства на имя Керженцева. Зачем? Сие не доступно разумению моему. (…)»
Дальше идут письма уже 1926 года.
«13.1.26.
Дорогая моя Купчиха, – умоляю: пришлите мне статью Бориса Лавренева о Есенине. Очень благодарю Вас за присланные вырезки; буду благодарить еще больше за Лавренева, ибо человек этот меня интересует.
Есенина, разумеется, жалко, до судорог жалко, до отчаяния, но я всегда, т. е. давно уже думал, что или его убьют, или он сам себя уничтожит. Слишком «несвоевременна» была голубая, горестная, избитая душа его.
А когда я прочитал, что – в числе прочих – гроб Есенина нес Соболь, – подумал грешный, как бы и Соболь не удавился, но этот, конечно, по другим мотивам. Да, «Дневник подростка» – книга интересная. Это подлинный дневник девочки 11–14 лет, венки, т. е. жительницы г. Вены. Прочитайте, стоит.
И прочитайте «Кюхлю» Ю. Тынянова, еще более стоит.
И спросите М. Беляева – кому я должен писать о передаче архива моего Дому Пушкина?
И выпал здесь, вчера, снежище в пол-аршина толщиной, а сегодня жарко.
Что же касается меня, так был я нездоров и 28 дней не вылезал на улицу. Угнетал меня бронхит, самый лучший в Европе. И сейчас кашляю, точно стадо баранов. Оттого и пишу плохо. Портрет писать собираетесь? Чей? Написали бы карикатуру на Горького и прислали ему для развлечения, а то – живет человек и никаких радостей.
Мы все здоровы. Но были и нездоровы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Все решает неожиданное письмо из Ленинграда от Радлова – предлагает интересную постановку в Театре оперы и балета. Если согласна, надо выезжать как можно скорее. Телеграфирую согласие. Телеграфирую в Триест – отказываюсь. Телеграфирую в театр Павловой, чтобы высылали деньги.
Назначаю день отъезда, радуюсь, и одновременно мне очень, очень трудно расставаться с дивной жизнью у Алексея Максимовича, с ним всегда мудро интересно, с домом, где – я знаю наверное – меня все любят. Но ведь есть у меня Родина, интересная работа, муж, дом…
Возвращение
В Ленинграде меня ждала неприятность – спектакль, ради которого я мчалась без остановок в Ленинград, не будут ставить. Но не было времени огорчаться – одно предложение работы наскакивало на другое. Творчески интересен был спектакль «Ливень» Сомерсета Моэма. Режиссер В. Р. Раппопорт. Театр Акдрама. Действие в тропиках. Декорация для трех актов одна. В последнем акте все время идет тропический дождь. Декорацию решила условно, живописью, а дождь лился настоящий (по первому и последнему плану воспользовалась трубами противопожарной установки). Так верилось в дождь, что зрители говорили: как же идти домой без галош? Да и я сама тоже думала: придется промокнуть. Но смешение живописи со столь убедительным натурализмом было весьма неплохо, правда, и пьеса была хороша, и актеры играли прекрасно.
«Милая моя Купчиха, – очень обрадовался Вашим письмом, а особенно – бодрым тоном его. И тем, что у Вас много работ, а значит будут деньги и это обеспечивает Ваш приезд в Италию. Не плохо!
У нас – тоже не плохо. Все здоровы, кроме нижеподписавшегося, который, по причине раздерганных и раздергиваемых нервов, кажется – сходит с ума. Не совсем еще сходит, но вполне готов для отъезда в санаторию нервнобольных, что, видимо, и придется ему сделать.
17-го сентября полиция Сорренто произвела у меня обыск, а затем густо обставила шпионами. Марию Игнат [ьевну] обыскали на границе, по пути в Берлин на операцию сына ее Павла. Отобрали у нее мои письма. На все сие я пожаловался главному лицу страны, но до сего дня ответа не имею. Очень зол. Так-то вот. Глупо. Вроде бы знают, что я не коммунист и политикой не занимаюсь, а скромно пишу длинные романы.
Внучка моя растет не по дням, а по часам. У нее синие глаза. Не капризна. Нужно видеть Максима, когда она у него на руках. Это столь же трогательно, как и уморительно.
Был, наконец, Добровейн. Играть он стал лучше, но очень зазнался, относится к людям свысока и, видимо, очень избалован женщинами. Общая участь талантов. А он – весьма талантлив.
Все разъехались, кроме Рамши, наивнейшего человека. Соловей лежит. Я хожу по комнате из угла в угол. Это очень утомительно. Тимоша становится все более заботливой матерью. Что еще сказать? Нечего.
Прилагаю две открытки, полученные на Ваше имя. Да, – был однорукий и хромой Зиновий Пешков, очень интересно рассказывал, как дерутся в Марокко. Хорошо дерутся. Я посоветовал ему все-таки отказаться от этого дела и жениться на богатой американке. Вот и все.
Целую Вашу лапу, друг мой. «Милому и бритому» Диди – сердечный привет. Агавы, посаженные им, растут.
Превосходная погода. Цветут осенние розы, анемоны и акация. Собирают виноград. Мы его едим пудами.
Очень жаль, что Вас нет, я так привык видеть Вас! Передайте мой поклон милой Липе, скажите, что очень люблю ее.
Будьте здоровы, дорогая. Пишите.
8. X. 1925 года
А. Пешков».
Смерть отца
В середине ноября поехала ненадолго проведать родителей в Москву. Последний вечер. Помню отца играющим в карты с тремя друзьями – его знобило, он сидел с пледом на плечах. Мне нужно было уже ехать на вокзал. Когда я, распрощавшись, спускалась по лестнице, отец нагнулся над перилами, окликнул меня. Подняв голову кверху, я увидела его мертвенно бледным, услышала странный всхлип и глухо: «Боюсь – больше не увидимся». Я бросилась по лестнице наверх, хотела поцеловать отца – он стоял строгий, отстранил меня, еле выговорил: «Не надо – нельзя!» – и исчез за дверью. Остаться я не могла да и не поняла, в чем дело. Через несколько дней – телеграмма: «Выезжай немедленно папе плохо»…
Живым я отца застала, он лежал со смертью на лице и шепотом, с испугом в глазах сказал: «Не надо – нельзя», – и махнул рукой, чтобы я ушла. Через неделю мы его хоронили. Тиф, но умер во время припадка эпилепсии. Всю жизнь, с малых лет, у меня тоже бывали предчувствия и предвидения. Вероятно, наследственность…
Отец умер 13 декабря 1925 года, ему было пятьдесят восемь лет. Очень многое померкло для меня. Мама не захотела переехать к нам в Ленинград, – и так вот и мотались друг к другу до ее смерти. Она говорила, что слишком ценит наши прекрасные отношения и любовь, чтобы потерять их из-за какой-нибудь ерунды, а в жизни много раздражающих мелочей… Она мудрец!
Вот выдержка из письма Алексея Максимовича ко мне:
«20 – XII – 25.
Милая Купчиха,
Утешать Вас не стану. Не умею, разучился. Крепко и ласково жму Ваши руки.
Не отвечал Вам так долго потому, что все ждал Вашего письма, но до сего дня не получил его. Дело в том, что Екат[ерина] Павловна послала это письмо по адресу Римского посольства на имя Керженцева. Зачем? Сие не доступно разумению моему. (…)»
Дальше идут письма уже 1926 года.
«13.1.26.
Дорогая моя Купчиха, – умоляю: пришлите мне статью Бориса Лавренева о Есенине. Очень благодарю Вас за присланные вырезки; буду благодарить еще больше за Лавренева, ибо человек этот меня интересует.
Есенина, разумеется, жалко, до судорог жалко, до отчаяния, но я всегда, т. е. давно уже думал, что или его убьют, или он сам себя уничтожит. Слишком «несвоевременна» была голубая, горестная, избитая душа его.
А когда я прочитал, что – в числе прочих – гроб Есенина нес Соболь, – подумал грешный, как бы и Соболь не удавился, но этот, конечно, по другим мотивам. Да, «Дневник подростка» – книга интересная. Это подлинный дневник девочки 11–14 лет, венки, т. е. жительницы г. Вены. Прочитайте, стоит.
И прочитайте «Кюхлю» Ю. Тынянова, еще более стоит.
И спросите М. Беляева – кому я должен писать о передаче архива моего Дому Пушкина?
И выпал здесь, вчера, снежище в пол-аршина толщиной, а сегодня жарко.
Что же касается меня, так был я нездоров и 28 дней не вылезал на улицу. Угнетал меня бронхит, самый лучший в Европе. И сейчас кашляю, точно стадо баранов. Оттого и пишу плохо. Портрет писать собираетесь? Чей? Написали бы карикатуру на Горького и прислали ему для развлечения, а то – живет человек и никаких радостей.
Мы все здоровы. Но были и нездоровы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101