Но никак не зол.
— Не могу в это поверить.
— Послушайте, сэр, я ведь никогда не скрывал, что плохо разбираюсь в обычаях и нравах вашего круга, и потому…
— Побойся Бога, Стив, Ахмад Камаль никогда не принадлежал к нашему кругу. Извини, старина, твоя вечная уловка на сей раз не сработала. И мне мучительно стыдно за тебя перед дамой. Тем более перед дамой…
— Потому что дело заключается именно в женщине. Не так ли, сэр Энтони?
— Браво, Полли!
— Черт побери, Тони! Уж не хочешь же ты сказать, что этот турок…
— Однажды поманил леди Томсон за собой. И она пошла, можешь не сомневаться, дружище. Она пошла.
— А потом? Насколько я знаю, Ахмад Камаль был женат много раз, но сейчас — формально по крайней мере — он свободен.
— Да. И завидный жених, между прочим, как пишут светские хроникеры.
— А леди Томсон?
— Она — при нем. Она и многие другие. И можете мне поверить — большинство ни о чем не жалеет.
— Значит, кое в чем он все же приблизился к своему кумиру?
— Не понял?
— Видишь ли, Энтони, в твое отсутствие мы посвятили некоторое время досье генерала Томсона.
— То есть господину Камалю?
— Вот именно.
— Разумно, ибо впереди у нас куда более занимательное досье. И три часа полета.
Всего лишь три часа.
Потом — Бухарест.
И очень скоро — Трансильвания.
Время пошло.
Откровение репортера Гурского

Момент настал.
Чаша его терпения была переполнена.
Гурский собрался с силами.
Собственно, собираться особо ему не пришлось.
Силы — энергия, возмущение, гнев — кипели в душе достаточно бурно и буквально рвались наружу.
Нужен был последний импульс.
Так пианист, душа которого уже полнится волшебными звуками, некоторое время еще усаживается перед распахнутым в ожидании роялем, ерзает на табуретке, хрустко разминает тонкие пальцы и, наконец, замирает, запрокинув гривастую голову или, напротив, низко уронив ее на грудь. Мгновение — и, послушный какому-то ему одному известному, им же — исключительно! — услышанному сигналу, он бросает руки на клавиатуру.
Отдернут невидимый занавес тишины — музыка выплескивается в зал, заполняя собой все пространство.
Нечто подобное происходило сейчас с Гурским.
За исключением, разумеется, сцены, рояля, затаившегося зала и, собственно, музыки.
Однако ж по сути все было именно так.
Он замер на некоторое время, неподвижно вперясь в мерцающий монитор.
А потом стремительно бросил — да что там бросил! — швырнул руки на клавиатуру компьютера. И горькая, обличительная симфония оскорбленной души загремела в виртуальном пространстве.
Всем привет!
Читал я тут мудреную вашу дискуссию, читал, и вот что надумал: какие же вы все дураки!:) Не обижайтеся, конечно. :)
Один вроде умный нашелся, заговорил было по делу, закурлыкал, родимый, да и затих. Не допел лебединой песни. А жаль. Потому — оченно даже мог прославиться. Открыть, так сказать, тайну модного писаки. Силенок, однако, не хватило. Умишко не дотянулся. А жаль. Про то, что Соломонка эн-тот, Гуру, не имя ничейное, а псевдоним заковыристый, — дело понятное. Тут и дитя малое разберется. Есть другой вопрос позабористей: кто за тем псевдонимом упрятался да мозги нам пудрит, лапшу, понимаешь, на уши вешает или — чем 6ic не шутит, когда Бог спит — правду-матку режет?
Однако правду нам Соломоша вещает или врет как сивый мерин — все едино: главный вопрос остается без ответу. Кто он есть — этот упырий приятель?
Человек туточки предположение высказал, что, дескать, много их, Соломонов, строчат, надрываются.
А я не согласный.
Потому писано очень похоже, без особого напрягу видно — одна рука, хотя и старается, подлец, на разные лады изображать.
Но мы-то народец тертый, по НЛП кой-чего слыхивали, так что напрасны Соломонкины старания.
Один он, единственный.
Как перст один.
Так-то оно так, да опять же — кто?
Конь в пальто!
Честное слово, хочется рвать и метать. Грубить, хамить и оскорблять уважаемую публику. Потому как в башке у нее давно все салом заросло и закорузлило, прости Господи! А кабы не так, то неужто не спросил бы себя и сотоварищей никто из ентой самой уважаемой публики: «Робяты, дорогие мои, господа, товарищи, а кто это нам раньше-то все про вурдалаков ужасных рассказывал, кто вампирские хроники в наших газетенках вел, все по склепам да могилкам лазал, свежую кровушку отыскивал? Ась? Не упомните?»
Как не упомнить!
Люди, ентими кровавыми ужасами антирисующиеся, ясно дело, помнят репортеришку одного, Сергуньку Гурского. Дотошный, падла, был. Много чего про чертовщину всякую накропал. Кропал, короче, кропал, да и… пропал. Вот ведь чего получается.
А куды пропал?
Можа, затащила его какая упыряка в свои дебри вурдалачьи, да и напилась всласть репортерской кровушки? Оно, конечно, возможно и такое, да только человек все же был заметный, шум бы поднялся, следствия всякие.
Так ведь нет ничего и не было.
Тишина.
Зато вот какое совпадение любопытное — пропал Сергей Гурский, значитца, как сгинул, и тут же — вот он, откуда ни возьмись, Соломон Гуру в наших краях объявился. И тоже — заметьте — с большим вампирским интересом.
Ну так что, догадливые мои?
Можа, есть кака-никака сермяжная правда в моем тутошнем лопотании?
Али нет?
Ну, нет — так простите неразумного. Однако все же побалакайте туточки малек об моих подозрениях. Вдруг еще чего умного упомните. Желаю, как говорится, всем.
PS. Господину Гурскому, лично.
По причине отсутствия возможности связаться с вами приватно вынужден — уж простите, голубчик, — обратиться публично.
Вразумите непутевого читателя — и поклонника! — вашего, что за нужда была в этом литературном, а вернее, виртуальном маскараде, что за интерес? Или, может, хитрый ход какой затеяли?
Пути творцов, как известно, неисповедимы.
Но если будет позволено мне, серой мыши — любительнице газетного чтива, слово молвить, скажу.
Читать Сергея Гурского было всегда интересно. Разумеется, не все ваши страшилки принимал я на веру, но все же доверие к вам, как к журналисту, испытывал. Тем более с проблемами вышеозначенными приходилось, увы, сталкиваться.
Человек в дешевом — хотя и с претензией! — маскарадном костюме доверия не вызывает по определению.
Что жаль.
Последний абзац Гурский писал, охваченный тем редким, счастливым состоянием творчества, когда собственные фантазии, отражаясь в собственном же сознании, обретают реальные черты.
Он почти видел перед собой человека, писавшего постскриптум, — немолодого, просвещенного, желчного, не слишком успешного, если не откровенного неудачника.
Такому могло быть и тридцать, и сорок — не суть.
Ибо такие уже не живут — доживают отпущенное время и не ждут перемен.
Некоторое время назад этот пришел к твердому убеждению, что жизнь не сложилась — работа скучна и бесперспективна, личная жизнь не подарит новых радостей, напротив — с годами станет источником все больших проблем, то же — касательно собственного здоровья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103