я горячо любила свою Родину и в ужасе замирала ночами, думая: какое счастье, какое же это счастье, что я родилась не в Америке — а могла ведь, и любовь моя к Родине была так горяча и неподдельна, что даже в мастурбационных своих фантазиях в шесть лет, и в семь, и в восемь я представляла себе, что меня, прикованную к стене дорогой и любимой школы, пытают враги Революции. Я жила, училась и боролась, как завещал Великий Ленин. А то, чему учит Коммунистическая Партия Советского Союза, я читала на политинформациях каждый понедельник перед всем отрядом, — моим отрядом, дорогая Надежда Константиновна, пионерским моим отрядом, председателем которого я была бессменно целых шесть лет и всегда добровольно, всегда с песней. Я до сих пор помню свою пионерскую клятву, а Артема Клименко, который рвал цветы в коридоре и потом высасывал сладкий сок из венчиков алых, как наши галстуки, или бурых, как первая моя менструация, я требовала исключить из пионеров, потому что не было ему места под одним знаменем со мной, такой отличницей, такой спортсменкой, а что в пятом классе у меня была по русскому четверка в четверти, и я не сказала родителям, не решилась и не сказала, а можно было, они уже знали, что Лисянская дура и психопатка, но кто ж в пятом классе такое-то понимает? — так вот, а что в пятом классе у меня была по русскому четверка в четверти и я не сказала родителям, то я замолила этот грех, четыре часа простояв под салютом девятого мая у памятника Мертвым Героям, а Клименко, который рвал цветы в коридоре, я не пустила стоять в карауле с нами, ибо Клименко был плохим пионером, похуже многих, так никогда в меня и не влюбился, урод, белобрысый урод, отстающий придурок. Надежда Константиновна, у меня друзей было — три четверти класса, потому что я всегда была впереди паровоза и была бы впереди самолета, если бы чуть плотнее оказалась ткань наполненных нашей верой крыльев алого галстука, волшебной птицы. А еще, дорогая Надежда Константиновна, я писала пионерские песни, чистые, как слеза избитого мной в раздевалке Олега Паненко, посмевшего ткнуть меня ручкой меж хрупких ребер. Я солировала с этими песнями в школьном хоре, и пионерская форма моя поднималась чуть выше сбитых на тренировках стройных моих коленок, и в поезде "Днепропетровск—Киев", везшем меня на чемпионат Украины среди юниоров, я готовилась к областной математической олимпиаде, вашим именем нам дарованной, Надежда Константиновна, дорогая, к олимпиаде имени Вас в школе имени Вас запланированной иметь место, и потом я лежала до полуночи или даже позже на узкой полочке сапогами пахнущего вагона и молилась — а бога не было, то есть, видимо, Вам-то я и молилась, Надежда Константиновна, дорогая, — чтобы умерла Ира Слепченко, спавшая полкой ниже, главная моя соперница и тоже левша, но с техникой фехтования много лучше моей, расхлябанной и неловкой; и я обещала, что если мы приедем, а Слепченко не проснется, то я вышью для Красного Уголка картину про бой под Брестом. Слепченко не умерла, а я не дошла до финала, вылетела с третьего тура, так мне и надо, потому что за три дня до того перед школьным вечером в туалете, перед тем, как выйти к спектаклю в собственной моей постановке, я красила чужой тушью девственные ресницы, разочаровывая маму, и вожатую Юлю, и классную, и Вас, дорогая, и себя самоё, возможно, — но сучья моя натура, половина ее, по крайней мере, выше всех идеалов ставила мысль о том, что Игорь Рабичев мог бы меня «трахнуть», что Игорь Рабичев должен хотеть меня «трахнуть», должен, по крайней мере, захотеть меня «трахнуть», а я родила бы ему ребенка и умерла бы сразу и он бы плакал, — и ради этой вот мысли там, в туалете, пачкая прозрачное веко дешевой тушью, в которую мы по очереди плевали, чтобы было жидко, я предавала и маму, и Ленина, и вашу же птичью нежность, верившую, что будущее за нами, всегда за нами. Но, несмотря на это предательство и на то, что в больнице мы с Аней смотрели друг другу писю и думали, можно ли на самом деле родить чертенка, несмотря на это, — когда пальцы мои, непослушные от волненья, — слишком туго! — затягивали новенький алый галстук на шее маленькой Наташи Бойко, и мы отдавали салют друг другу под бой барабанов в парке имени Шевченко, и глаза ее были от счастья чернее ночи над пионерским костром во время игры в «зарницу», — несмотря на то, что утром я спрятала грязные ногти от санитарки Кати, я ощущала, что в целой Стране советов нет никого, кто больше меня достоин повязывать этот галстук на белой рубашечке юной Наташи Бойко, потому что вчера я помогла старушке спуститься с подножки трамвая, а сегодня ночью мне приснился Ленин на вороной кобыле. Если кто увидит Надежду Константиновну, — пожалуйста, передайте ей вот этот залитый воском по горлу пузырек от шампуня «Кря-кря», ценившегося выше денег, я вложу в него текстик, написанный кровью единственного сохранившегося у меня плюшевого медвежонка, пеплом бабушкиных фотографий, мерзкой гущей антибактерицидных сиропов: "Дорогая Надежда Константиновна, светлый ангел, я надеюсь, Вам сообщат, что всё получилось, я надеюсь, что Вам расскажут, что я, пионерка Линор Горалик, — я и есть тот ребенок, которого Вы родили, несмотря на базедов ужас и тяжкую жизнь в разъездах. Дорогая Надежда Константиновна, — можно, я назову Вас "мама"? — я до сих пор не могу поверить, что потеряла галстук, но, ради бога, знайте, что когда в одиннадцать лет я пыталась резать себе вены в школьном туалете от несчастной любви и экзистенциального ужаса перед жизнью, — Вы были не виноваты, не виноваты".
4.
Четырнадцатого числа умер Александр Спаситель, и сразу стало проще, видимо, у меня в ушах стояло его имя или голос его стоял у меня в горле, забивая собой пространство между связками, и без того небольшое. Слава богу, он умер четырнадцатого числа, и надежда больше не тянет мне ни языка, ни кармана, теперь до семнадцатого у меня есть время собрать пожитки, высадить цветы под балконом, где их затопчут, кошку отдать соседям, потому что война теперь неизбежна, и это ясно. На фронт мы поедем в прозрачных вагонах, чтобы люд — не люди, а люд, вязкий и страшный, как стекловата, — мог смотреть на нас, уже почти гиблых, на заклание идущих как на праздник под три грамма кокса на человека, и думать: боже, четырнадцатого числа, видимо, умер Александр Спаситель, надо купить журнал «Афиша», там нам расскажут, как жить дальше. На войне я буду медсестрой, а ты медсестренком, у нас будет на двоих один шприц и два фауст-патрона, когда немцы подойдут совсем близко, мы вколем друг другу по четыре куба любви на брата и будем таковы, каковых они в жизни своей не видали. Когда нас под пытками поведут в новое время, мы будем плакать не по содранной нашей коже, но по белому вереску загородных резиденций, по нирване чистых постелей в детских больницах, по обтрепанным краям простыней, разорванных на две.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17