Катя тоже рассказала всё, что знала. Костя верил, что не врет. Скрывать ей нечего. Всё, что есть у нее, – Костя и работа в библиотеке.
К тому же у Кати есть свидетель – бомж.
Бомжа из сквера нашли в морге. Тип утонул там же в фонтане. Странно, зачем фонтан включили, если сквер все равно огорожен строительными бытовками. Костя опознал ушанку. Разговор с бомжом Касаткин помнил, но толку от алкаша – как от козла молока. Бомж твердил про мужика и бабу.
Но его «мелкому чернявому мужику с белой говешкой на ветровке» соответствовала гражданка Смирнова Екатерина Евгеньевна, стриженая, в куртке «Найк». Тем более, что первой спустилась она, по ее словам. Значит, если Катя – «чернявый», то человек в робе и с хвостиком – и есть тот самый, «проводник». Хвостом могли быть щегольские, нестриженые и стянутые сзади волосы или парик.
Можно предположить, что преступник – женщина. Костя задумался, конечно. Но нет, дух не тот. Наглый, резкий и размашистый. У женщины действия ограничены, уютны, не масштабны.
Катиного слоника на Петровке исследовали. Он давно был отмыт и надушен Катиными любимыми африканскими пачулями. Брошь вернули.
Работать опергруппа, конечно, продолжала, но на опермероприятия Костю не брали. Сам Касаткин им не звонил. Верней, решился, набрал номер одного из следователей, Соловьева, он попроще, но тот сказал: «Работаем».
– Зацепки есть? – спросил Костя.
– Работаем.
– Где, Виктор Тимофеевич?
– У вас во дворе.
Действительно, МВД посадило на скамейке у подъезда наружку.
Даже юродивый Виля что-то почуял: исчез.
Складывалось впечатление, что на Петровке никто ничего не делает.
Это, конечно, только впечатление. Группа работала, и не одна, проверяла картотеки, отрабатывала версии.
Но пресса стала возмущаться. Мимкин объявил, что милиция не только бездействует, но еще и выгораживает преступника. В следующих «Итогах» Сикелев резюмировал, что вокруг президента – темные дела, и призвал для беседы претендентов в президенты, гг. Вялинского и Хулиганова. Но день выдался жаркий. Г-н Вялинский ответил довольно вяло, что, мол, вот видите, я же говорил, власть давно пора сменить. Г-н Хулиганов говорил то же, но, как всегда, хищно улыбался.
Касаткин решил не дергаться. На прессу, конечно, наплевать. Просто на Петровке работали, судя по всему, деликатно.
Пахло, и правда, кремлевщиной. Кремля отведавший, ничего другого не захочет. Кроме того, преступник, как известно, на место преступления всегда вернется.
И потом Костя знал: места следственных экспериментов не слишком покажешь. Подземные техслужбы и Оружейка практически засекречены. Государственная тайна. Мы вам позвоним, гражданин Касаткин. Шумихи пока не нужно.
Потому шумихи и не было. Газеты шумели, но как всегда. Они ни о чем толком не знали. Хотя речь шла о государственной тайне. Старые материалы газетчики, поленившись, не нашли. Москва, не только подземная, всякая вообще была при советской власти практически залитована.
Фантомас, как дьявол, знаток сердец, стал хозяином умов. А красивый честный Касаткин, выходило, – его законным представителем.
Что ж, Костя собственными руками выпустил из бутылки джинна.
Но обидно, что поднял эту бучу он, тишайший и любящий Костенька.
Только женщины, как всегда, скрашивали Касаткину жизнь. Маняша ухаживала за бабушкой и взвалила на себя еще и Брюханова. На место Пани никого не нашлось. Маняша обстирывала и кормила старика и не жаловалась. Наоборот, она как-то просияла лицом. Даже сохлая ее кожа порозовела.
С Катей Маняша говорила ласково, хотя ревновала к ней Костю.
Словом, вторая мать Мария.
Когда она выносила бабкино судно – казалось, вообще над головой у Маняши нимб!
«Вот что значит призвание, – думал Костя. И это бывшая советская принцесса! Она грустит для вида, а в душе рада-радехонька, что кончился совок. Ей не стыдно заняться любимым делом. Конечно, замуж она не вышла зря. Она прирожденная мать семейства. Но бодливой корове… Ну, ничего. Она заботится о чужих людях, это еще прекрасней.
Правда, Катя немного испортила Косте радость. Случилось вот что.
Маняша отсчитывала бабушкины гомеопатические шарики.
Но вдруг она не выдержала. После всех этих безумных дней у труженицы сдали нервы. Наружка у подъезда, Костина слава, Катина взбалмошность. Вообще страшно, неуютно.
Маняша заплакала и рассыпала шарики.
Костя, не решаясь утешить, кинулся елозить за шариками у Маняшиных старушечьих туфель.
Вошла Катя. Постояла, глядя на Костю с негодованием. Она вообразила Бог весть что.
Потом Катя повернулась и вышла. У Кости в комнате она собрала здоровой рукой сумку и ушла совсем. Дверь хлопнула оглушительно.
Костя побежал, вбежал за Катей в лифт. Съезжая, он пытался успокоить ее.
– Кать, ты что? – твердил он.
– А ничего. Иди к своей старухе, гладь ножку.
– Кать, у старух нет ножек!
– Ну, ручку.
Костя выскочил за ней из подъезда, но схватить ее было не за что. За талию – испортишь дело, а за руки неудобно: в одной сумка, другая в гипсе.
Убедить словом тоже неудобно: значит, обижать ту, убогую.
Наружка на скамейке закрылся газетой.
20
АДСКАЯ СМЕСЬ
Отключить телефон, погасить свет и лечь носом к стенке было уже нельзя. Представитель Фантомаса должен отвечать обществу.
И Костя держался. Он даже и забыл о себе.
В ближайших двух номерах Касаткин описал «оружейную» кражу, конечно, как положено. За что купил, за то продал. Но совесть мучила.
Касаткин изображал, что все понимает, а не понимал ничего.
Оружейную палату ограбить невозможно.
В принципе, бандиты грабили мировые музеи с совершеннейшей охранной системой, и Лувр, и галерею Уфицци, и даже нью-йоркский Современного Искусства, где вообще ни дыхни.
А в Оружейке стекла с донбасского завода и дубовые витрины тридцать второго года.
И всё равно. Оружейка слишком связана с Кремлем и властью. Ограбление тянет не на кражу, а на измену Родине.
Костя вспомнил Маняшино «зачем». Зачем, дескать, лезть, возникать. И Панине – «носить грязь». Дома, что ли, не сидится.
А затем, старушки! Затем, что кровь кое в ком кипит!
Все уже знали, что и как в Оружейке случилось. И теперь Касаткин вновь и вновь восстанавливал картину ограбления.
Костя – такой же человек, как и следователи. При его чутье он может понять кое-что. А теперь уже и обязан.
Народу в воскресенье 17-го в Оружейной палате было много. Среди посетителей никто не выделялся. Днем в одном зале в углу раздался детский голос: «Ой, мама, смотри, какашка»! Мать зашипела: «Ш-ш-ш», – но было поздно. Все головы повернулись в сторону детского голоска.
В угол уже бежала дежурная. За ней бросились остальные.
На полу лежал полиуретановый коричневый сувенир из магазина хохм на Большой Никитской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28