Неважно, узнаете. Эллипсом рассеивания в данном случае были три громадные воронки в русской пустыне, и расположены они были точь-в-точь как шахты ракеты «Минитмен» плюс центр управления. Спор шел о том, оставлены ли они ракетами, снабженными разделяющейся боеголовкой индивидуального наведения, и, следовательно, могут ли советские ракеты накрыть три американские пусковые шахты зараз? Те, кому в это верить не хотелось, утверждали, что это чистая игра случая. Те, кто поверил, пошли дальше и заявили, что боеголовки предназначены для поражения не пусковых шахт, а городов. Победа осталась за верующими, и они получили зеленый свет на противоракетную программу. Неважно, что три года спустя их теория была дискредитирована. Они своего добились. Но вы как будто перестали меня слушать?
– И не начинал.
– Зато он быстро все схватывает, сразу видно, – радостно заверил Уолтер Неда, перегнувшись через Барли. – Издатели очень сообразительный народ.
– Что дурного в том, чтобы выяснить? – пожаловался Нед тоном простого человека, которого сбили с толку умные разговоры. – Вот чего я никак не пойму. Мы же не просим вас конструировать эти чертовы ракеты или нажать на кнопку. Мы просим вас помочь нам расширить сведения о противнике. Если вы против ядерного оружия, тем лучше. А если противник окажется другом, какой от этого вред?
– Мне казалось, что «холодная война» уже кончилась, – сказал Барли.
– Господи, боже ты мой! – едва слышно простонал Нед с тревогой в голосе, которая могла показаться неподдельной.
Но Уолтер такой сдержанности не проявил. Уолтер притворился возмущенным, хотя, может, так оно и было. Он в любой момент мог быть и таким, и сяким, и пятым, и десятым.
– Дешевые политические спектакли и притворная дружба, – фыркнул он. – Мы схватились в крупнейшей в истории идеологической конфронтации, а вы говорите мне, что все позади, потому что горстке государственных мужей выгодно пожимать друг другу руки на публике и отправлять на свалку кое-какие устаревшие игрушки. «Империя зла» поставлена на колени, как же! Их экономика на грани катастрофы, их идеология трещит по швам, а их тылы вот-вот полетят ко всем чертям. Только не уверяйте меня, что это причина для того, чтобы сложить оружие, потому что я ни одному слову вашему не поверю. Это причина для того, чтобы шпионить за ними без передышки двадцать пять часов в сутки и пинать их в яйца, чуть только они попробуют приподняться с пола. Одному богу известно, кем они вообразят себя через десять лет.
– Полагаю, вы поняли, что, подведя Гёте, преподнесете его американцам? – заметил Нед. Просто для сведения. – Боб его не упустит, да и с какой стати? Пусть вас не вводят в заблуждение его манеры выпускника Йеля. И как вы тогда сможете жить с самим собой?
– Я не хочу жить с собой, – сказал Барли. – Ничего хуже такого сожителя и вообразить не могу.
Сероватое облако скользнуло поперек красной солнечной дорожки и распалось на клочки.
– В конце концов, все сводится к следующему, – сказал Нед. – Это грубо и не по-английски, но тем не менее скажу: в обороне вашей страны вы хотите быть пассивным или активным игроком?
Барли все еще искал ответ, когда Уолтер ответил за него с исчерпывающей категоричностью.
– Вы член свободного общества. У вас нет выбора, – сказал он.
Заря разгоралась все больше, и шум в порту становился все сильнее. Барли медленно поднялся и потер спину. Казалось, что у него здесь, чуть выше пояса, постоянно болело. Возможно, этим и объяснялся изгиб его спины.
– Любая уважающая себя церковь уже давно бы вас, подлецов, сожгла на костре, – устало заметил он и, повернувшись к Неду, прищурился на него сверху вниз сквозь очки, слишком для него маленькие. – Я не тот, кто вам требуется, – предостерег он. – И использовать меня – большая глупость с вашей стороны.
– Все мы не те, – сказал Нед. – И занимаемся мы не тем.
Барли пошел прямо по газону, похлопывая себя по карманам в поисках ключей. Он свернул в переулок и исчез из их поля зрения в тот момент, когда Брок осторожно двинулся за ним. Дом напоминал клин – острием к улице, широкой стороной во двор. Барли отпер входную дверь и закрыл ее за собой. Он включил свет и стал подниматься по лестнице размеренным шагом, потому что идти ему предстояло долго.
* * *
Она была хорошей женщиной и ни в чем не виноватой. Они все были хорошие. Женщины, которые чувствовали себя призванными спасти его, как Ханна – меня, наставить на путь истинный, направить все его бесчисленные таланты в одно русло, помочь ему перевернуть новую страницу, чтобы все старые новые страницы сразу же забылись. И Барли всячески подыгрывал ей, как, впрочем, и всем им. Он стоял рядом, возле больничной койки, словно был не больным, а одним из врачей: «Чем бы нам помочь этому бедняге, как бы поднять его на ноги и привести в порядок?»
Единственная разница состояла в том, что в лекарство он верил не больше, чем я.
Она лежала, измученная, ничком и, возможно, спала. Квартиру она убрала. Как заключенные убирают свои камеры, как люди ухаживают за могилами близких – так выскребала она поверхность мира, который не могла изменить. Другие могли сказать Барли, что он слишком требователен к себе. Женщины часто говорили ему об этом. Что он не должен возлагать на себя ответственность за обе стороны рухнувших отношений. Но Барли знал, что это не так. Он знал дистанцию, отделяющую его от всего и вся. В те дни он все еще был непревзойденным специалистом по своей собственной неизлечимой болезни.
Он тронул ее за плечо, но она не шевельнулась, и он понял, что она не спит.
– Мне пришлось съездить в посольство, – сказал он. – Кое-кто в Лондоне жаждет моей крови. Я должен вернуться и во всем разобраться, не то они отберут у меня паспорт.
Он выудил из-под кровати чемодан и начал складывать туда рубашки, которые она ему выгладила.
– Ты же говорил, что на этот раз больше не вернешься, – сказала она. – Ты говорил, что свой срок в Англии ты уже отбыл. Навсегда.
– Для меня взят билет на утренний рейс. И сделать я ничего не могу. За мной вот-вот придет машина. – Он пошел в ванную за зубной щеткой и бритвенным при – бором. – Меня взяли за горло, – крикнул он оттуда. – И я ничего не могу сделать.
– А мне, значит, вернуться к мужу, – сказала она.
– Зачем же? Живи здесь. Поступи, как тебе лучше. Речь идет лишь о двух-трех неделях. И кончено.
– Если бы ты не наобещал всего этого, мы бы отлично устроились. Я была бы счастлива, если бы у нас был просто роман. Вспомни свои письма. Вспомни, что ты говорил!
Барли не смотрел на нее. Он нагнулся над чемоданом.
– Только уж больше никогда и ни с кем так не поступай, – сказала она.
На большее ее спокойствия не хватило. Она зарыдала и продолжала рыдать, когда он ушел, и даже на следующее утро, когда я наплел ей что-то и положил перед ней подписку о неразглашении, добиваясь, что, собственно, он ей сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
– И не начинал.
– Зато он быстро все схватывает, сразу видно, – радостно заверил Уолтер Неда, перегнувшись через Барли. – Издатели очень сообразительный народ.
– Что дурного в том, чтобы выяснить? – пожаловался Нед тоном простого человека, которого сбили с толку умные разговоры. – Вот чего я никак не пойму. Мы же не просим вас конструировать эти чертовы ракеты или нажать на кнопку. Мы просим вас помочь нам расширить сведения о противнике. Если вы против ядерного оружия, тем лучше. А если противник окажется другом, какой от этого вред?
– Мне казалось, что «холодная война» уже кончилась, – сказал Барли.
– Господи, боже ты мой! – едва слышно простонал Нед с тревогой в голосе, которая могла показаться неподдельной.
Но Уолтер такой сдержанности не проявил. Уолтер притворился возмущенным, хотя, может, так оно и было. Он в любой момент мог быть и таким, и сяким, и пятым, и десятым.
– Дешевые политические спектакли и притворная дружба, – фыркнул он. – Мы схватились в крупнейшей в истории идеологической конфронтации, а вы говорите мне, что все позади, потому что горстке государственных мужей выгодно пожимать друг другу руки на публике и отправлять на свалку кое-какие устаревшие игрушки. «Империя зла» поставлена на колени, как же! Их экономика на грани катастрофы, их идеология трещит по швам, а их тылы вот-вот полетят ко всем чертям. Только не уверяйте меня, что это причина для того, чтобы сложить оружие, потому что я ни одному слову вашему не поверю. Это причина для того, чтобы шпионить за ними без передышки двадцать пять часов в сутки и пинать их в яйца, чуть только они попробуют приподняться с пола. Одному богу известно, кем они вообразят себя через десять лет.
– Полагаю, вы поняли, что, подведя Гёте, преподнесете его американцам? – заметил Нед. Просто для сведения. – Боб его не упустит, да и с какой стати? Пусть вас не вводят в заблуждение его манеры выпускника Йеля. И как вы тогда сможете жить с самим собой?
– Я не хочу жить с собой, – сказал Барли. – Ничего хуже такого сожителя и вообразить не могу.
Сероватое облако скользнуло поперек красной солнечной дорожки и распалось на клочки.
– В конце концов, все сводится к следующему, – сказал Нед. – Это грубо и не по-английски, но тем не менее скажу: в обороне вашей страны вы хотите быть пассивным или активным игроком?
Барли все еще искал ответ, когда Уолтер ответил за него с исчерпывающей категоричностью.
– Вы член свободного общества. У вас нет выбора, – сказал он.
Заря разгоралась все больше, и шум в порту становился все сильнее. Барли медленно поднялся и потер спину. Казалось, что у него здесь, чуть выше пояса, постоянно болело. Возможно, этим и объяснялся изгиб его спины.
– Любая уважающая себя церковь уже давно бы вас, подлецов, сожгла на костре, – устало заметил он и, повернувшись к Неду, прищурился на него сверху вниз сквозь очки, слишком для него маленькие. – Я не тот, кто вам требуется, – предостерег он. – И использовать меня – большая глупость с вашей стороны.
– Все мы не те, – сказал Нед. – И занимаемся мы не тем.
Барли пошел прямо по газону, похлопывая себя по карманам в поисках ключей. Он свернул в переулок и исчез из их поля зрения в тот момент, когда Брок осторожно двинулся за ним. Дом напоминал клин – острием к улице, широкой стороной во двор. Барли отпер входную дверь и закрыл ее за собой. Он включил свет и стал подниматься по лестнице размеренным шагом, потому что идти ему предстояло долго.
* * *
Она была хорошей женщиной и ни в чем не виноватой. Они все были хорошие. Женщины, которые чувствовали себя призванными спасти его, как Ханна – меня, наставить на путь истинный, направить все его бесчисленные таланты в одно русло, помочь ему перевернуть новую страницу, чтобы все старые новые страницы сразу же забылись. И Барли всячески подыгрывал ей, как, впрочем, и всем им. Он стоял рядом, возле больничной койки, словно был не больным, а одним из врачей: «Чем бы нам помочь этому бедняге, как бы поднять его на ноги и привести в порядок?»
Единственная разница состояла в том, что в лекарство он верил не больше, чем я.
Она лежала, измученная, ничком и, возможно, спала. Квартиру она убрала. Как заключенные убирают свои камеры, как люди ухаживают за могилами близких – так выскребала она поверхность мира, который не могла изменить. Другие могли сказать Барли, что он слишком требователен к себе. Женщины часто говорили ему об этом. Что он не должен возлагать на себя ответственность за обе стороны рухнувших отношений. Но Барли знал, что это не так. Он знал дистанцию, отделяющую его от всего и вся. В те дни он все еще был непревзойденным специалистом по своей собственной неизлечимой болезни.
Он тронул ее за плечо, но она не шевельнулась, и он понял, что она не спит.
– Мне пришлось съездить в посольство, – сказал он. – Кое-кто в Лондоне жаждет моей крови. Я должен вернуться и во всем разобраться, не то они отберут у меня паспорт.
Он выудил из-под кровати чемодан и начал складывать туда рубашки, которые она ему выгладила.
– Ты же говорил, что на этот раз больше не вернешься, – сказала она. – Ты говорил, что свой срок в Англии ты уже отбыл. Навсегда.
– Для меня взят билет на утренний рейс. И сделать я ничего не могу. За мной вот-вот придет машина. – Он пошел в ванную за зубной щеткой и бритвенным при – бором. – Меня взяли за горло, – крикнул он оттуда. – И я ничего не могу сделать.
– А мне, значит, вернуться к мужу, – сказала она.
– Зачем же? Живи здесь. Поступи, как тебе лучше. Речь идет лишь о двух-трех неделях. И кончено.
– Если бы ты не наобещал всего этого, мы бы отлично устроились. Я была бы счастлива, если бы у нас был просто роман. Вспомни свои письма. Вспомни, что ты говорил!
Барли не смотрел на нее. Он нагнулся над чемоданом.
– Только уж больше никогда и ни с кем так не поступай, – сказала она.
На большее ее спокойствия не хватило. Она зарыдала и продолжала рыдать, когда он ушел, и даже на следующее утро, когда я наплел ей что-то и положил перед ней подписку о неразглашении, добиваясь, что, собственно, он ей сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110