Просто – избегай. Потому что иначе ты когда-нибудь втянешь в серьезные неприятности и себя и меня. Это понятно?
– Так точно, ваше величество.
– Надеюсь, что понятно, – пробормотал его величество без особого доверия в голосе. – Иди, пилот.
Что ж, «Антиграв» был отличным способом избегать конфликтов. Любых. Кроме тех, что возникали в самом «Антиграве», но разрешать внутренние проблемы входило в обязанности персонала.
А еще «Антиграв» был по-настоящему хорошим местом. Бар, ресторан, гостиница, игральный и танцевальный залы, собранные под одной гигантской крышей, каким-то образом сохраняли и поддерживали на своей территории атмосферу летного поля. По извечной причуде человеческой психики пилоты на поле говорили о женщинах, а в «Антиграве», в обществе женщин, – о работе. Может быть, дело было в этом. Может быть, в том, что здесь были только свои. Может быть, в чем-то еще.
Тир обнаружил, что ему нравится то, что они сделали.
Им всем нравилось.
И не было никакого специального распоряжения, однако очень скоро их стол в темном и дальнем уголке бара перестали занимать даже те, кто прилетал издалека и знать не знал о местных традициях.
Там, за этим столом, Старая Гвардия собиралась в основном под вечер выходного дня. Но кто мог заранее сказать, какой день у них окажется выходным?
– Уважают, – сказал Шаграт. – Хе, то-то же!
ГЛАВА 7
Сила есть, только сильный в беде.
Евгений Сусаров
В двадцатых числах рефраса весь цивилизованный и не очень мир потрясла новость: Эльрик де Фокс отрекся от эстремадского престола.
Лонгвиец!
Добровольно…
Быть этого не могло, однако случилось. В Эстремаде по этому поводу проводились праздники и массовые зачистки недовольных. Одновременно. А почему бы нет? Кому праздник – тем праздник, а кто недоволен, те праздника не заслужили. Логично?
– Не так страшен черт, как вы о нем думаете. – Тир, окажись он в Эстремаде, был бы, пожалуй, в числе тех, кто веселился. Несмотря на идиосинкразию на любое массовое веселье.
– Гораздо страшнее, – возразил Риттер.
Риттер был необъективен: орден святого Реска добился богатства и власти в немалой степени благодаря Лонгвийцу. Понятно, что Риттер, как правоверный ресканец, готов был защищать барона де Лонгви от любых нападок. Но сейчас это было глупо, потому что факт оставался фактом. Лонгвиец отрекся от престола, сделал это на условиях эстремадцев, устроивших из отречения целое шоу. Тир даже пожалел о том, что не был в это время в Перенне, столице Эстремады, и не видел своими глазами… хм, чего не видел? По слухам, действо было глумливым и унизительным. Не много радости видеть такое. Каким бы ни был барон де Лонгви гордецом и самодовольным ублюдком, как бы Тир к нему ни относился – все равно радости немного.
Вообще нисколько.
Не имея ни капли собственной гордости, знать не зная, что такое чувство собственного достоинства, Тир не любил, когда в унизительных ситуациях оказывались люди, для которых и гордость и достоинство – не просто слова. И сам со своими жертвами никогда так не поступал: его работой было причинять физическую боль, любым способом, хоть словами, но только физическую.
В общем, он подумал-подумал, решил, что Лонгвийцу поделом, но эстремадцы перестарались.
– Если бы они вышибли его с боем, – согласился Падре, – это было бы нормально. Пусть даже переворот, но переворот со шпагами в руках, а не с кинжалом из-за угла. И уж тем более не с удавкой… а тут без удавки не обошлось. Задумали свергнуть его с высоты, прибегли ко лжи; устами благословляют, а в сердце своем клянут. Заговорщики хреновы… За пять-то лет он уже столько успел там сделать, что стоило бы спасибо сказать. Я, дети мои, всей душой за короля одной со мной крови, но добиваться этого нужно было войной.
Новость обсуждали несколько дней. И на летном поле и в «Антиграве». Поговорить людям больше не о чем?
Выяснилось, что Лонгвиец дал слово никогда больше не завоевывать Эстремаду.
И вот тут перемкнуло Падре.
Старогвардейца Хоналена Монье никто не назвал бы спокойным и хладнокровным, он был рассудительным и умным, но его рассудительность и его ум были густо замешены на эмоциональности, чувстве юмора и горячей, эстремадской крови. В тот день, когда в газетах и в пересудах появилась информация о том, что Лонгвиец дал обещание, и о том, что в обещании было слово «никогда», рассудительность и ум взяли отгул.
Падре прокомментировал новость чудовищно грязными ругательствами. Отвратительно грязными. Он обругал нового эстремадского короля, его двор и вообще всех организаторов переворота.
Ругался он весь день. До вечера. Досталось уже не только его землякам, но и техникам, и гвардии, и старогвардейцам, и Эрику. Последнему, правда, сразу после учебного боя, а в это время ругательства – это еще не ругательства, а родной язык.
Тем же вечером Падре встретился с Клендертом. А Клендерт после этой встречи нанес визит Тиру. Пришел узнать, не стал ли Падре в Старой Гвардии неофициальным – а может, уже и официальным? – ведущим пилотом? Потому что такой требовательности и напора, с какими столкнулся в беседе с ним Клендерт, можно было ожидать от человека, привыкшего к беспрекословному подчинению.
– От тебя, например, – добавил он в качестве иллюстрации. – Ты, Суслик, так удивляешься, когда твои распоряжения не бегут выполнять сию секунду, что их таки бегут и выполняют сию секунду. Вот и Падре сегодня… Ты мне скажи: давать ему информацию, которую он требует, или врать, что я не могу ее добыть?
– Не ври, Майр. Ты лучше никому из нас никогда не ври.
– Так это-то ясно. – Куратор отмахнулся. – Я же не о том, чтобы вас обманывать, Суслик, я о том, что для Падре лучше будет. Не у его величества же мне спрашивать, верно? А после Эрика кто за вас за всех отвечает? Ты отвечаешь. Ну, я понял, понял, будет ему все, что он хочет.
И стало. Уже через два дня. Падре больше не ругался – больше, чем всегда, не ругался, – сказал только, что новый король втянул Эстремаду в большую беду.
Попросив объяснений, старогвардейцы услышали, что объяснять что-то Падре готов только под выпивку, а в этом ангаре он способен решать судьбу Вальдена, но не способен хоронить свою Родину. Фразу насчет похорон Тир счел преувеличением. Да, раньше Падре не склонен был к аффектации, но бывают в жизни случаи, когда излишний драматизм начинает казаться наиболее естественным поведением.
Забавно то, что пять лет назад, когда Эстремада была захвачена, Падре переживал гораздо меньше. Обругал Лонгвийца последними словами и на этом успокоился. А сейчас, когда Эстремада освободилась, психует четвертый день.
Люди – странные создания. Даже лучшие из них бывают непоследовательны.
Объяснения Падре давал в «Антиграве».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
– Так точно, ваше величество.
– Надеюсь, что понятно, – пробормотал его величество без особого доверия в голосе. – Иди, пилот.
Что ж, «Антиграв» был отличным способом избегать конфликтов. Любых. Кроме тех, что возникали в самом «Антиграве», но разрешать внутренние проблемы входило в обязанности персонала.
А еще «Антиграв» был по-настоящему хорошим местом. Бар, ресторан, гостиница, игральный и танцевальный залы, собранные под одной гигантской крышей, каким-то образом сохраняли и поддерживали на своей территории атмосферу летного поля. По извечной причуде человеческой психики пилоты на поле говорили о женщинах, а в «Антиграве», в обществе женщин, – о работе. Может быть, дело было в этом. Может быть, в том, что здесь были только свои. Может быть, в чем-то еще.
Тир обнаружил, что ему нравится то, что они сделали.
Им всем нравилось.
И не было никакого специального распоряжения, однако очень скоро их стол в темном и дальнем уголке бара перестали занимать даже те, кто прилетал издалека и знать не знал о местных традициях.
Там, за этим столом, Старая Гвардия собиралась в основном под вечер выходного дня. Но кто мог заранее сказать, какой день у них окажется выходным?
– Уважают, – сказал Шаграт. – Хе, то-то же!
ГЛАВА 7
Сила есть, только сильный в беде.
Евгений Сусаров
В двадцатых числах рефраса весь цивилизованный и не очень мир потрясла новость: Эльрик де Фокс отрекся от эстремадского престола.
Лонгвиец!
Добровольно…
Быть этого не могло, однако случилось. В Эстремаде по этому поводу проводились праздники и массовые зачистки недовольных. Одновременно. А почему бы нет? Кому праздник – тем праздник, а кто недоволен, те праздника не заслужили. Логично?
– Не так страшен черт, как вы о нем думаете. – Тир, окажись он в Эстремаде, был бы, пожалуй, в числе тех, кто веселился. Несмотря на идиосинкразию на любое массовое веселье.
– Гораздо страшнее, – возразил Риттер.
Риттер был необъективен: орден святого Реска добился богатства и власти в немалой степени благодаря Лонгвийцу. Понятно, что Риттер, как правоверный ресканец, готов был защищать барона де Лонгви от любых нападок. Но сейчас это было глупо, потому что факт оставался фактом. Лонгвиец отрекся от престола, сделал это на условиях эстремадцев, устроивших из отречения целое шоу. Тир даже пожалел о том, что не был в это время в Перенне, столице Эстремады, и не видел своими глазами… хм, чего не видел? По слухам, действо было глумливым и унизительным. Не много радости видеть такое. Каким бы ни был барон де Лонгви гордецом и самодовольным ублюдком, как бы Тир к нему ни относился – все равно радости немного.
Вообще нисколько.
Не имея ни капли собственной гордости, знать не зная, что такое чувство собственного достоинства, Тир не любил, когда в унизительных ситуациях оказывались люди, для которых и гордость и достоинство – не просто слова. И сам со своими жертвами никогда так не поступал: его работой было причинять физическую боль, любым способом, хоть словами, но только физическую.
В общем, он подумал-подумал, решил, что Лонгвийцу поделом, но эстремадцы перестарались.
– Если бы они вышибли его с боем, – согласился Падре, – это было бы нормально. Пусть даже переворот, но переворот со шпагами в руках, а не с кинжалом из-за угла. И уж тем более не с удавкой… а тут без удавки не обошлось. Задумали свергнуть его с высоты, прибегли ко лжи; устами благословляют, а в сердце своем клянут. Заговорщики хреновы… За пять-то лет он уже столько успел там сделать, что стоило бы спасибо сказать. Я, дети мои, всей душой за короля одной со мной крови, но добиваться этого нужно было войной.
Новость обсуждали несколько дней. И на летном поле и в «Антиграве». Поговорить людям больше не о чем?
Выяснилось, что Лонгвиец дал слово никогда больше не завоевывать Эстремаду.
И вот тут перемкнуло Падре.
Старогвардейца Хоналена Монье никто не назвал бы спокойным и хладнокровным, он был рассудительным и умным, но его рассудительность и его ум были густо замешены на эмоциональности, чувстве юмора и горячей, эстремадской крови. В тот день, когда в газетах и в пересудах появилась информация о том, что Лонгвиец дал обещание, и о том, что в обещании было слово «никогда», рассудительность и ум взяли отгул.
Падре прокомментировал новость чудовищно грязными ругательствами. Отвратительно грязными. Он обругал нового эстремадского короля, его двор и вообще всех организаторов переворота.
Ругался он весь день. До вечера. Досталось уже не только его землякам, но и техникам, и гвардии, и старогвардейцам, и Эрику. Последнему, правда, сразу после учебного боя, а в это время ругательства – это еще не ругательства, а родной язык.
Тем же вечером Падре встретился с Клендертом. А Клендерт после этой встречи нанес визит Тиру. Пришел узнать, не стал ли Падре в Старой Гвардии неофициальным – а может, уже и официальным? – ведущим пилотом? Потому что такой требовательности и напора, с какими столкнулся в беседе с ним Клендерт, можно было ожидать от человека, привыкшего к беспрекословному подчинению.
– От тебя, например, – добавил он в качестве иллюстрации. – Ты, Суслик, так удивляешься, когда твои распоряжения не бегут выполнять сию секунду, что их таки бегут и выполняют сию секунду. Вот и Падре сегодня… Ты мне скажи: давать ему информацию, которую он требует, или врать, что я не могу ее добыть?
– Не ври, Майр. Ты лучше никому из нас никогда не ври.
– Так это-то ясно. – Куратор отмахнулся. – Я же не о том, чтобы вас обманывать, Суслик, я о том, что для Падре лучше будет. Не у его величества же мне спрашивать, верно? А после Эрика кто за вас за всех отвечает? Ты отвечаешь. Ну, я понял, понял, будет ему все, что он хочет.
И стало. Уже через два дня. Падре больше не ругался – больше, чем всегда, не ругался, – сказал только, что новый король втянул Эстремаду в большую беду.
Попросив объяснений, старогвардейцы услышали, что объяснять что-то Падре готов только под выпивку, а в этом ангаре он способен решать судьбу Вальдена, но не способен хоронить свою Родину. Фразу насчет похорон Тир счел преувеличением. Да, раньше Падре не склонен был к аффектации, но бывают в жизни случаи, когда излишний драматизм начинает казаться наиболее естественным поведением.
Забавно то, что пять лет назад, когда Эстремада была захвачена, Падре переживал гораздо меньше. Обругал Лонгвийца последними словами и на этом успокоился. А сейчас, когда Эстремада освободилась, психует четвертый день.
Люди – странные создания. Даже лучшие из них бывают непоследовательны.
Объяснения Падре давал в «Антиграве».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107