Старик вырывался у них из рук, сопротивлялся… Но только до той минуты, как вышли на улицу. Тут он обо всем забыл. Вокруг снова был мир чудес, мир красоты…
Белый всадник
От дороги печали к Куймуру свернули два всадника. Дорогу эту называют так потому, что именно по ней после осенних работ горцы спускаются на плоскость и уходят на заработки: в города, на рыбные промыслы, к нефтяникам. Уходят с большими надеждами, а весной, едва потеплеет, возвращаются разочарованными, опечаленными новой неудачей. И возвращаются-то не все. Сколько их осталось лежать в чужедальних землях и придорожных могилах? Не счесть…
Душа Хасана из Амузги полнилась разными словами и чувствами, которые ему хотелось бы выразить Муумине. Но он так и не мог ничего сказать. Только взглядом ласкал, любовался ею, радовался, вбирая в себя свет ее улыбки. Так молча они и подъехали к аулу – два всадника на разгоряченных конях. Видно было, что всадники спешили. Один на белом, сейчас запыленном, скакуне и в белой же, с красной перевязью, чалме. Такая чалма – необходимая принадлежность в одеянии всякого правоверного, на случай внезапной кончины из нее же шьется саван. Только самый что ни на есть бедняк не имеет чалмы…
Второй всадник чуть помоложе. Он на гнедом рысаке и в смушковой папахе.
Это Хасан из Амузги и Муумина, еще в мужской одежде.
Аул словно вымер, на улице ни души. Муумина встревожилась. Ворота в домах настежь. Куры роются в грядках, собаки рыщут по узким проулкам, а людей нет. Как будто только что покинули свои обжитые гнезда.
– Скорей к нашей сакле! Здесь что-то стряслось… – сказала Муумина и подстегнула плетью коня. – Отсюда ближе, Хасан!
– Не следует верхом въезжать в аул. Это не принято, сочтут за непочтение к жителям, – попытался было остановить ее Хасан из Амузги.
– Людей же нет, не видишь разве? Кого нам почитать? Скорее, прошу тебя! – Предчувствие подсказывало Муумине: случилось недоброе.
Они погнали лошадей к знакомой сакле, за речкой. Подъехали, спешились. С криком «Отец!» Муумина поднялась по лестнице, но никто ей не отозвался. Она кинулась в комнаты. Что это? Все перевернуто, перерыто. Во всем какая-то заброшенность. «Отец, где ты?!» Муумина сбежала с лестницы.
– Неужели в ауле никого не осталось? Люди, соседи, есть тут кто-нибудь? – крикнула она, но в ответ донесся только лай собаки. – Куда же все подевались?
Скрипнули соседские ворота, и оттуда выглянула сгорбленная, полуслепая старушка.
– Кого вы ищете? – прошамкала она беззубым ртом.
– Где весь народ? – спросил Хасан.
– Там они, – костлявой рукой старуха подняла свою сучковатую палку вверх, – у мечети, дьявола казнят…
– А где мой отец, тетушка?
– Какой еще отец?
– Слепой Ливинд.
– Он-то и есть дьявол!.. – буркнула старуха и исчезла за воротами.
– Это еще что?.. – в недоумении пожал плечами Хасан.
– Любимый, скорее! Чует мое сердце, беда с отцом! – взмолилась Муумина. Слезы застыли в ее глазах.
– Я сейчас! – крикнул Хасан, пораженный переменой в девушке. Она стала бледная, как туман.
Хасан взлетел на своего усталого, но, как всегда, готового исполнить волю хозяина коня и помчался по узким переулкам туда, где виднелся вонзившийся в небо минарет.
А на площади перед мечетью и капле дождя негде было бы упасть: и стар и млад – все здесь. Народ всюду – и на плоскокрыших саклях, и на деревьях, и даже на минарете. В центре площади высился столб, к нему был привязан несчастный Ливинд. Рядом развели костер, это чтобы раскалить железные щипцы, которыми собирались выжечь глаза внезапно прозревшему Ливинду. На лице у бедного старика был написан ужас, и он все шептал:
– Люди, сжальтесь надо мной! Люди, я же ваш односельчанин, на мне нет никакого греха, а хоть бы и был, пощадите, простите… Лучше убейте меня. Не могу я больше жить слепцом… Оставьте мне глаза!.. – При одной мысли, что он снова не будет видеть, кровь стыла в жилах Ливинда. – Неужели среди вас нет ни одной доброй души?.. Так будьте вы прокляты!.. Хасан из Амузги, где ты? Приди, спаси мня! – крикнул он в отчаянии.
Вокруг стоял невообразимый гвалт. Слова Ливинда ни до кого не доходили. Люди словно бы потеряли свое человечье обличье. Все были как одурманенные. Во всех своих бедах, во всех болезнях и напастях они теперь винили Ливинда, считая, что это он дьявольскими наваждениями навлек на них немилость аллаха. И почти каждый был полон кровожадного вожделения увидеть своими глазами, как будет корчиться от боли мнимый виновник их невзгод. Ослепленные гневом люди всегда страшны. Религиозные фанатики в таких случаях страшны вдвойне. А здесь, в Куймуре, именно религиозный фанатизм нашел свое крайнее проявление.
И вдруг во всем этом кошмаре до слуха Ливинда, как сквозь сон, донеслись слова:
– Белый всадник, белый всадник!..
Это кричали дети. Затем возглас подхватили и старшие. И площадь загудела с новой силой, а из-за поворота действительно появился, как в сказке, белый всадник. Люди расступились, освобождая дорогу мчащемуся всаднику, и он влетел на майдан.
– Остановитесь! – крикнул всадник, и его голос словно бы пронзил сердца взбешенных людей и приковал всех к месту. Закружился белый всадник на вздыбившемся коне, разбежались те, кто калил на костре щипцы, отступили к мечети почтенные правоверные во главе с ковыляющим Ника-Шапи, – говорят ведь, у ничтожного человека и шаг неровен. Бедняга Ливинд сияющим взором, восхищенно глядел на белого всадника… Тот легко спешился, подошел к столбу и, выхватив кинжал, ловко разрезал веревку, освободил отца Муумины, затем, уже почти спокойно, обратился к растерянным куймурцам:
– Пусть подойдет ко мне самый почтенный и уважаемый из вас! Если, конечно, от потери рассудка вы еще не лишились памяти…
Наступила тишина. Все словно онемели от столь неожиданного явления спасителя. Никто не решался подойти к этому ангелу. Да, да, многие уже шептали, что это наверняка ангел-спаситель Джабраил. Наконец вперед вышел Ника-Шапи, робко пододвинулся к всаднику…
– Ближе! – сказал, как отрезал, Хасан из Амузги и, когда тот подошел совсем вплотную, проговорил: – Что же это ты, уважаемый, допускаешь такое? Святого человека обижаете!..
– А с кем имею честь говорить, хотелось бы мне знать? – с трудом приходя в себя от первого испуга, спросил Ника-Шапи.
– Ну что ж, хочешь, так знай, я – сын Ибадага, – ответил Хасан из Амузги и показал в небо. – Понятно?
– Да, да! Но…
И тут свершилось самое неожиданное, Ника-Шапи вдруг повалился на колени. Хасан из Амузги поднял его и проговорил:
– Скажешь людям о том, что услышал от меня, как только мы уйдем! – С этими словами Хасан подошел к Ливинду и обнял его за плечи. – Я рад приветствовать тебя, почтенный Ливинд! За что они так с тобой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Белый всадник
От дороги печали к Куймуру свернули два всадника. Дорогу эту называют так потому, что именно по ней после осенних работ горцы спускаются на плоскость и уходят на заработки: в города, на рыбные промыслы, к нефтяникам. Уходят с большими надеждами, а весной, едва потеплеет, возвращаются разочарованными, опечаленными новой неудачей. И возвращаются-то не все. Сколько их осталось лежать в чужедальних землях и придорожных могилах? Не счесть…
Душа Хасана из Амузги полнилась разными словами и чувствами, которые ему хотелось бы выразить Муумине. Но он так и не мог ничего сказать. Только взглядом ласкал, любовался ею, радовался, вбирая в себя свет ее улыбки. Так молча они и подъехали к аулу – два всадника на разгоряченных конях. Видно было, что всадники спешили. Один на белом, сейчас запыленном, скакуне и в белой же, с красной перевязью, чалме. Такая чалма – необходимая принадлежность в одеянии всякого правоверного, на случай внезапной кончины из нее же шьется саван. Только самый что ни на есть бедняк не имеет чалмы…
Второй всадник чуть помоложе. Он на гнедом рысаке и в смушковой папахе.
Это Хасан из Амузги и Муумина, еще в мужской одежде.
Аул словно вымер, на улице ни души. Муумина встревожилась. Ворота в домах настежь. Куры роются в грядках, собаки рыщут по узким проулкам, а людей нет. Как будто только что покинули свои обжитые гнезда.
– Скорей к нашей сакле! Здесь что-то стряслось… – сказала Муумина и подстегнула плетью коня. – Отсюда ближе, Хасан!
– Не следует верхом въезжать в аул. Это не принято, сочтут за непочтение к жителям, – попытался было остановить ее Хасан из Амузги.
– Людей же нет, не видишь разве? Кого нам почитать? Скорее, прошу тебя! – Предчувствие подсказывало Муумине: случилось недоброе.
Они погнали лошадей к знакомой сакле, за речкой. Подъехали, спешились. С криком «Отец!» Муумина поднялась по лестнице, но никто ей не отозвался. Она кинулась в комнаты. Что это? Все перевернуто, перерыто. Во всем какая-то заброшенность. «Отец, где ты?!» Муумина сбежала с лестницы.
– Неужели в ауле никого не осталось? Люди, соседи, есть тут кто-нибудь? – крикнула она, но в ответ донесся только лай собаки. – Куда же все подевались?
Скрипнули соседские ворота, и оттуда выглянула сгорбленная, полуслепая старушка.
– Кого вы ищете? – прошамкала она беззубым ртом.
– Где весь народ? – спросил Хасан.
– Там они, – костлявой рукой старуха подняла свою сучковатую палку вверх, – у мечети, дьявола казнят…
– А где мой отец, тетушка?
– Какой еще отец?
– Слепой Ливинд.
– Он-то и есть дьявол!.. – буркнула старуха и исчезла за воротами.
– Это еще что?.. – в недоумении пожал плечами Хасан.
– Любимый, скорее! Чует мое сердце, беда с отцом! – взмолилась Муумина. Слезы застыли в ее глазах.
– Я сейчас! – крикнул Хасан, пораженный переменой в девушке. Она стала бледная, как туман.
Хасан взлетел на своего усталого, но, как всегда, готового исполнить волю хозяина коня и помчался по узким переулкам туда, где виднелся вонзившийся в небо минарет.
А на площади перед мечетью и капле дождя негде было бы упасть: и стар и млад – все здесь. Народ всюду – и на плоскокрыших саклях, и на деревьях, и даже на минарете. В центре площади высился столб, к нему был привязан несчастный Ливинд. Рядом развели костер, это чтобы раскалить железные щипцы, которыми собирались выжечь глаза внезапно прозревшему Ливинду. На лице у бедного старика был написан ужас, и он все шептал:
– Люди, сжальтесь надо мной! Люди, я же ваш односельчанин, на мне нет никакого греха, а хоть бы и был, пощадите, простите… Лучше убейте меня. Не могу я больше жить слепцом… Оставьте мне глаза!.. – При одной мысли, что он снова не будет видеть, кровь стыла в жилах Ливинда. – Неужели среди вас нет ни одной доброй души?.. Так будьте вы прокляты!.. Хасан из Амузги, где ты? Приди, спаси мня! – крикнул он в отчаянии.
Вокруг стоял невообразимый гвалт. Слова Ливинда ни до кого не доходили. Люди словно бы потеряли свое человечье обличье. Все были как одурманенные. Во всех своих бедах, во всех болезнях и напастях они теперь винили Ливинда, считая, что это он дьявольскими наваждениями навлек на них немилость аллаха. И почти каждый был полон кровожадного вожделения увидеть своими глазами, как будет корчиться от боли мнимый виновник их невзгод. Ослепленные гневом люди всегда страшны. Религиозные фанатики в таких случаях страшны вдвойне. А здесь, в Куймуре, именно религиозный фанатизм нашел свое крайнее проявление.
И вдруг во всем этом кошмаре до слуха Ливинда, как сквозь сон, донеслись слова:
– Белый всадник, белый всадник!..
Это кричали дети. Затем возглас подхватили и старшие. И площадь загудела с новой силой, а из-за поворота действительно появился, как в сказке, белый всадник. Люди расступились, освобождая дорогу мчащемуся всаднику, и он влетел на майдан.
– Остановитесь! – крикнул всадник, и его голос словно бы пронзил сердца взбешенных людей и приковал всех к месту. Закружился белый всадник на вздыбившемся коне, разбежались те, кто калил на костре щипцы, отступили к мечети почтенные правоверные во главе с ковыляющим Ника-Шапи, – говорят ведь, у ничтожного человека и шаг неровен. Бедняга Ливинд сияющим взором, восхищенно глядел на белого всадника… Тот легко спешился, подошел к столбу и, выхватив кинжал, ловко разрезал веревку, освободил отца Муумины, затем, уже почти спокойно, обратился к растерянным куймурцам:
– Пусть подойдет ко мне самый почтенный и уважаемый из вас! Если, конечно, от потери рассудка вы еще не лишились памяти…
Наступила тишина. Все словно онемели от столь неожиданного явления спасителя. Никто не решался подойти к этому ангелу. Да, да, многие уже шептали, что это наверняка ангел-спаситель Джабраил. Наконец вперед вышел Ника-Шапи, робко пододвинулся к всаднику…
– Ближе! – сказал, как отрезал, Хасан из Амузги и, когда тот подошел совсем вплотную, проговорил: – Что же это ты, уважаемый, допускаешь такое? Святого человека обижаете!..
– А с кем имею честь говорить, хотелось бы мне знать? – с трудом приходя в себя от первого испуга, спросил Ника-Шапи.
– Ну что ж, хочешь, так знай, я – сын Ибадага, – ответил Хасан из Амузги и показал в небо. – Понятно?
– Да, да! Но…
И тут свершилось самое неожиданное, Ника-Шапи вдруг повалился на колени. Хасан из Амузги поднял его и проговорил:
– Скажешь людям о том, что услышал от меня, как только мы уйдем! – С этими словами Хасан подошел к Ливинду и обнял его за плечи. – Я рад приветствовать тебя, почтенный Ливинд! За что они так с тобой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59