Будто бы он переспал с молоденькой лаборанткой, причем прямо во время занятий. Затащил ее в кладовку, где хранились пробирки, колбы, реторты и реактивы всякие. И вот там-то…
— Врал, — предположил я.
Представлять, как мой плешивый начальник прячется с лаборанткой в кладовке, было неприятно, если не сказать противно. Хуже такой сцены может быть только эротический спектакль в больничном туалете со мной во второстепенной роли.
— Не думаю, — ухмыльнулся Игорек.
Мы оба замолчали, с преувеличенным вниманием разглядывая запотевшие бокалы. Крепкое португальское вино пьянило лучше водки, но до коньяка ему было далеко. Я пожалел, что не захватил бутылочку. С другой стороны, их и так мало…
— Склады пустеют, Кирюга? — угадал мои мысли Игорь.
— Пустеют понемножку, — признался я. — В последнее время не покупаю ничего. Осталось несколько бутылок белого и две по ноль семь армянского коньяка.
— Понятно, — вздохнул Игорь. Голос его был наполнен светлой печалью, словно оскудение моих винных запасов символизировало общий упадок человечества; скорый апокалипсис, быть может. Вообще Игорек сегодня выглядел забитым и чужим: не философствовал и не критиковал христианские догматы. Я подумал, что это из-за моей истории. Потом вспомнил, что и до истории Игорек вел себя вяло и непохоже на себя.
Где веселый парень, который развозит отупевших замороженных кур; где мой приятель, который с юмором встречает любое сообщение по телевизору, любую приключившуюся беду?
Ведь именно поэтому, наверное, беда и бежит от него; редко-редко стучит она Игорю в дом, потому что с человеком, который в ответ на подлые ухищрения смеется, очень сложно справиться.
— Что-то случилось? — спросил я.
— Заметил все-таки? — хмыкнул Игорь и наклонился ко мне так резко, что я отпрянул. А он заглянул мне в глаза и спросил: — Кирька, скажи: видишь что-нибудь? Что-то изменилось во мне? В лице, во взгляде? Только честно!
— Вроде ничего…
— Но ты же спросил, что случилось?
— Потому что ты молчишь больше. Не шутишь совсем, не смеешься. Не философствуешь, Канта не цитируешь.
Он снова сел прямо; с минуту задумчиво вертел наколотую на вилку половинку куриной сосиски. Потом запрокинул голову и кинул сосиску в рот; чавкая, жевал и хихикал.
— Так лучше? А, Кирь?
— Не паясничай, — попросил я. — И мне теперь интересно, кстати, как ты уравновесишь мягкий знак в моем имени.
— Кир-р? Читай по губам: в конце твердый знак.
— Ыгы, конечно…
Игорь проглотил остатки сосиски — кадык дернулся вверх-вниз — и посмотрел на меня весело, но с затаенной грустью.
У него на кухне уже лет пять висит календарь, на котором изображен шут в черно-белом колпаке; видно только его лицо, а остальное прячется за рамкой. Но лицо нарисовано так, что возникает чувство, будто работал мастер. Быть может, талантливый художник, которому не повезло в жизни, вот он и рисует картинки для календарей. У черно-белого шута лицо умное, мудрое даже, и кажется, что он играет не свою роль. Губы растянуты в зубастой ухмылке, и можно подумать, будто шут рад такой жизни, но, если закрыть ладонью нижнюю часть лица или просто смотреть ему в глаза, видно, что шут готов выть от тоски. В его глазах, нет слез, но в них заметна внутренняя боль, боль такой силы, что сравнивать ее можно только с умиранием первой, детской еще любви или потерей матери.
Может быть, это кажется только мне. Возможно, Игорек считает шута самым веселым человеком на свете, потому и не снимает его. Я не спрашивал.
Но сейчас Игорь особенно походил на шута. Мой друг улыбался, и нижняя часть его лица была счастлива, а на верхнюю я старался не глядеть.
— Кирь, — сказал он. — Я знаю, что моя мама мертва. Что все эти письма от нее писал ты. Знаю.
Я смотрел в свою тарелку и молчал. Стало очень тихо. Из комнаты послышались невнятные звуки: шорох или царапанье. Наверное, кот Джек царапает диван, подумал я, точит когти.
— Извини, — пробормотал я. — Ты…
— Спасибо тебе, Киря, — сказал Игорь. — Нет, правда, огромное спасибо. Ты настоящий друг. Я еще раз убедился в этом. Но дело в другом. Понимаешь?
Я посмотрел на него: глаза у Игоря потемнели. Сильно увеличились зрачки, и я даже подумал, что он, наверное, чем-то укололся, наркотиком каким-то. Или накурился? Если не так, тогда почему у Игоря не течет кровь из носа? Почему он сидит здесь со мной, а не валяется в постели с высокой температурой?
Почему он не умирает, черт подери?
— Ты понял, — кивнул Игорек, прислонившись к спинке стула.
— Что?
— Я разучился сопереживать, — сказал он. — Все! Было — и нет! Я узнал о смерти матери, и ничего со мной не сделалось. Ни крови, ни болезни. Финита ля комедия. Я выздоровел!
— Так это ж здорово… — брякнул я.
— Ни хрена не здорово! — взорвался Игорь, и от его крика вздрогнули стекла, а кот Джек зашипел и прекратил лакать молоко из миски.
Что-то было неправильное в этой сцене, но я не мог взять в толк, что именно.
Царапанье …
— Я все выяснил! Вчера подумал вдруг: что-то не то происходит. Почему мама никогда не звонит, а только пишет? Я навел справки и выяснил, что мама не живет с братом! Да, я позвонил…
…и шорох …
— …ему! Дядьки не было дома. Ответила горничная. Она сказала, что мама не живет с ними. Что она не в отъезде и не пошла за покупками, как всегда говорил дядя; горничная сказала, что мама никогда у них не жила! Она сказала, что у дяди на тумбочке у кровати стоит фотокарточка в траурной черной рамке, а на карточке той — моя мама.
…в комнате .
А кот Джек вот он, здесь, настороженно смотрит на хозяина и лапой легонько трогает краешек миски, хочу добавки, мол; усы его, словно травинки утренние, росой умытые, покрыты молочными каплями. Сыто жмурит котяра ядовито-желтые глаза, а шорохи и царапанье доносятся из комнаты. Больше зверей у Игоря нет, я знаю.
— Игорек…
— Что?
— Ты случайно еще одного кота не завел?
— С чего ты решил?
— Не слышишь разве? Кто-то есть в соседней комнате.
Малышев сник и опустил глаза; запал, вызванный признанием, кончился, но все-таки Игорь сказал по инерции:
— Я не хочу, чтобы кровь переставала течь. Понимаешь? Я привык.
— Конечно, — кивнул я. — Так что насчет звуков?
— Пошли, Киря. — Игорь выбрался из-за стола.
Я встал вслед за ним, повертел головой в поисках какого-нибудь оружия. Ничего не нашел и собрался вооружиться вилкой, но Игорь жестом велел положить ее на место. Я послушался, но прежде слизнул с вилочных зубчиков остатки чертовски вкусного мясного соуса.
— Не беспокойся, все в порядке, — сказал Игорь.
— Да, соус свежий, — кивнул я.
— Я не о том.
Мы прошли в комнату. Игорек зажег свет. В комнате было так же чисто и аккуратно, как и в других помещениях. Сервиз и хрустальные бокалы в новенькой, отполированной до блеска стенке сверкали радостно и солнечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
— Врал, — предположил я.
Представлять, как мой плешивый начальник прячется с лаборанткой в кладовке, было неприятно, если не сказать противно. Хуже такой сцены может быть только эротический спектакль в больничном туалете со мной во второстепенной роли.
— Не думаю, — ухмыльнулся Игорек.
Мы оба замолчали, с преувеличенным вниманием разглядывая запотевшие бокалы. Крепкое португальское вино пьянило лучше водки, но до коньяка ему было далеко. Я пожалел, что не захватил бутылочку. С другой стороны, их и так мало…
— Склады пустеют, Кирюга? — угадал мои мысли Игорь.
— Пустеют понемножку, — признался я. — В последнее время не покупаю ничего. Осталось несколько бутылок белого и две по ноль семь армянского коньяка.
— Понятно, — вздохнул Игорь. Голос его был наполнен светлой печалью, словно оскудение моих винных запасов символизировало общий упадок человечества; скорый апокалипсис, быть может. Вообще Игорек сегодня выглядел забитым и чужим: не философствовал и не критиковал христианские догматы. Я подумал, что это из-за моей истории. Потом вспомнил, что и до истории Игорек вел себя вяло и непохоже на себя.
Где веселый парень, который развозит отупевших замороженных кур; где мой приятель, который с юмором встречает любое сообщение по телевизору, любую приключившуюся беду?
Ведь именно поэтому, наверное, беда и бежит от него; редко-редко стучит она Игорю в дом, потому что с человеком, который в ответ на подлые ухищрения смеется, очень сложно справиться.
— Что-то случилось? — спросил я.
— Заметил все-таки? — хмыкнул Игорь и наклонился ко мне так резко, что я отпрянул. А он заглянул мне в глаза и спросил: — Кирька, скажи: видишь что-нибудь? Что-то изменилось во мне? В лице, во взгляде? Только честно!
— Вроде ничего…
— Но ты же спросил, что случилось?
— Потому что ты молчишь больше. Не шутишь совсем, не смеешься. Не философствуешь, Канта не цитируешь.
Он снова сел прямо; с минуту задумчиво вертел наколотую на вилку половинку куриной сосиски. Потом запрокинул голову и кинул сосиску в рот; чавкая, жевал и хихикал.
— Так лучше? А, Кирь?
— Не паясничай, — попросил я. — И мне теперь интересно, кстати, как ты уравновесишь мягкий знак в моем имени.
— Кир-р? Читай по губам: в конце твердый знак.
— Ыгы, конечно…
Игорь проглотил остатки сосиски — кадык дернулся вверх-вниз — и посмотрел на меня весело, но с затаенной грустью.
У него на кухне уже лет пять висит календарь, на котором изображен шут в черно-белом колпаке; видно только его лицо, а остальное прячется за рамкой. Но лицо нарисовано так, что возникает чувство, будто работал мастер. Быть может, талантливый художник, которому не повезло в жизни, вот он и рисует картинки для календарей. У черно-белого шута лицо умное, мудрое даже, и кажется, что он играет не свою роль. Губы растянуты в зубастой ухмылке, и можно подумать, будто шут рад такой жизни, но, если закрыть ладонью нижнюю часть лица или просто смотреть ему в глаза, видно, что шут готов выть от тоски. В его глазах, нет слез, но в них заметна внутренняя боль, боль такой силы, что сравнивать ее можно только с умиранием первой, детской еще любви или потерей матери.
Может быть, это кажется только мне. Возможно, Игорек считает шута самым веселым человеком на свете, потому и не снимает его. Я не спрашивал.
Но сейчас Игорь особенно походил на шута. Мой друг улыбался, и нижняя часть его лица была счастлива, а на верхнюю я старался не глядеть.
— Кирь, — сказал он. — Я знаю, что моя мама мертва. Что все эти письма от нее писал ты. Знаю.
Я смотрел в свою тарелку и молчал. Стало очень тихо. Из комнаты послышались невнятные звуки: шорох или царапанье. Наверное, кот Джек царапает диван, подумал я, точит когти.
— Извини, — пробормотал я. — Ты…
— Спасибо тебе, Киря, — сказал Игорь. — Нет, правда, огромное спасибо. Ты настоящий друг. Я еще раз убедился в этом. Но дело в другом. Понимаешь?
Я посмотрел на него: глаза у Игоря потемнели. Сильно увеличились зрачки, и я даже подумал, что он, наверное, чем-то укололся, наркотиком каким-то. Или накурился? Если не так, тогда почему у Игоря не течет кровь из носа? Почему он сидит здесь со мной, а не валяется в постели с высокой температурой?
Почему он не умирает, черт подери?
— Ты понял, — кивнул Игорек, прислонившись к спинке стула.
— Что?
— Я разучился сопереживать, — сказал он. — Все! Было — и нет! Я узнал о смерти матери, и ничего со мной не сделалось. Ни крови, ни болезни. Финита ля комедия. Я выздоровел!
— Так это ж здорово… — брякнул я.
— Ни хрена не здорово! — взорвался Игорь, и от его крика вздрогнули стекла, а кот Джек зашипел и прекратил лакать молоко из миски.
Что-то было неправильное в этой сцене, но я не мог взять в толк, что именно.
Царапанье …
— Я все выяснил! Вчера подумал вдруг: что-то не то происходит. Почему мама никогда не звонит, а только пишет? Я навел справки и выяснил, что мама не живет с братом! Да, я позвонил…
…и шорох …
— …ему! Дядьки не было дома. Ответила горничная. Она сказала, что мама не живет с ними. Что она не в отъезде и не пошла за покупками, как всегда говорил дядя; горничная сказала, что мама никогда у них не жила! Она сказала, что у дяди на тумбочке у кровати стоит фотокарточка в траурной черной рамке, а на карточке той — моя мама.
…в комнате .
А кот Джек вот он, здесь, настороженно смотрит на хозяина и лапой легонько трогает краешек миски, хочу добавки, мол; усы его, словно травинки утренние, росой умытые, покрыты молочными каплями. Сыто жмурит котяра ядовито-желтые глаза, а шорохи и царапанье доносятся из комнаты. Больше зверей у Игоря нет, я знаю.
— Игорек…
— Что?
— Ты случайно еще одного кота не завел?
— С чего ты решил?
— Не слышишь разве? Кто-то есть в соседней комнате.
Малышев сник и опустил глаза; запал, вызванный признанием, кончился, но все-таки Игорь сказал по инерции:
— Я не хочу, чтобы кровь переставала течь. Понимаешь? Я привык.
— Конечно, — кивнул я. — Так что насчет звуков?
— Пошли, Киря. — Игорь выбрался из-за стола.
Я встал вслед за ним, повертел головой в поисках какого-нибудь оружия. Ничего не нашел и собрался вооружиться вилкой, но Игорь жестом велел положить ее на место. Я послушался, но прежде слизнул с вилочных зубчиков остатки чертовски вкусного мясного соуса.
— Не беспокойся, все в порядке, — сказал Игорь.
— Да, соус свежий, — кивнул я.
— Я не о том.
Мы прошли в комнату. Игорек зажег свет. В комнате было так же чисто и аккуратно, как и в других помещениях. Сервиз и хрустальные бокалы в новенькой, отполированной до блеска стенке сверкали радостно и солнечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96