Иногда доносился оттуда собачий брех. Зная по опыту, что в подобных юртах всегда имеются кумыс и айран, я предложил Оле прогуляться до юрт и попить одного или другого напитка. Сумерек еще не было, но дело шло к ним. Догадываясь, что в юртах живут киргизы, я спросил у девушки, моющей в ручье молочную флягу, спросил, не сомневаясь, что она меня поймет:
– Кумыс бар? Айран бар?
Девушка посмотрела на нас как будто дружелюбно, ничего не ответила. Между тем, услышав постороннюю речь, из юрты вышла старуха. Я обратился и к ней с тем же двойным вопросом. Старая женщина что-то сказала девушке на своем языке, и девушка потянула за веревку и достала из ручья еще одну флягу и открыла ее. Старуха тем временем принесла пиалу. Мы с Олей выпили по большой пиале холодного (из горного ручья!) жирного айрана. Я попытался заплатить за него доброй женщине. С большим трудом мне удалось всучить деньги.
Не для того я вспомнил о нашем походе за айраном. Дело в том, что когда я пил айран и оторвался от питья нa середине пиалы, перевел дыхание и поднял глаза, то увидел нечто знакомое и прекрасное. С того места, где стоял юрты, просматривалось вдаль одно поперечное ущелье, которого не видно из нашего лагеря. Вход в него обозначался двумя холмами, поросшими лесом и кустарником. Эти две горы, обозначающие ворота в ущелье, находились недалеко от нас и были видны во всех подробностях. Свет в эти часы распределялся так, что склоны, обращенные к нам, казались темными. В глубине ущелья пересекались сбегающие справа и слева зеленые косогоры. Первые два косогора, вторые два косогора (дальше и выше первых), третьи два косогора (дальше и выше вторых), четвертые, пятые… Их только условно можно было считать зелеными, поскольку мы знали умом, что они травянистые; на самом же деле они были: первые два, вблизи нас, – действительно зеленые, точнее, темно-зеленые от затененности, вторые два – светло-зеленые (откуда-то падало на них больше света), третьи – лиловые, четвертые – светло-лиловые, дальше – синие, голубые, похожие больше на дымку, а не на горы, а над всей этой убегающей от нашего взгляда чередой, поднятая высоко в небо, светилась и сияла нежно-розовая снежная шапка Адыгене! Я тотчас узнал ее по очертаниям. Не мог не узнать. И что значила бы для меня теперь плоская масляная картинка на картоне, когда сквозь начинающиеся сумерки я увидел ее настоящий снег, ее настоящую поднебесную высоту, ее настоящую даль.
Признаюсь, в эту минуту я впервые почувствовал, что, может быть, мне так и не удастся взойти на эту вершину. Так она и останется для меня розоватым видением, возникшим над голубыми горами в то мгновение, когда я оторвался от холодной кружки айрана и поднял свой взгляд. Есть на земле вещи, про которые человек вынужден бывает сказать, глядя правде в глаза: «Это не для меня. Это уже не для меня».
С тех пор иногда в предсумеречные часы я уходил из лагеря на то место, откуда видна белая Адыгене. Если облака не закрывали, словно ватой, все ущелье и не загораживали всю вершину, я сидел там на камне, подстелив под себя куртку, и час, и два.
Сначала это покажется нелепым – сидеть два часа и смотреть на одну и ту же снежную далекую гору, но потом, когда зудящие и щекочущие участки сознания смирятся с неизбежностью и затихнут, перестанут зудеть, откроется окно в глубину души. Как бы раздвинутся некие шторы (как, скажем, раздвижная стенка комнаты, выходящая в сад), граница между душой и миром исчезнет, они сольются в одно. И тогда двух часов, может статься, окажется мало.
Но и без этих часов любования невольно создавался среди нас культ Адыгене. Все, что бы мы ни делали в эти дни, все делалось ради нее, ради конечной цели нашего здесь пребывания, ради восхождения, которое должно было в последние два-три дня увенчать все наши уроки, усилия и труды.
Любуясь Адыгене, я знал, что между нею и мной, кроме расстояния и высоты, лежат часы и дни тренировок, скалолазание, а также ледник Аксай, про который говорили мне, что он – как бы генеральная репетиция и проверка: если сходил на Аксай, может быть, взойдешь и на Адыгене. Может, взойдешь, а может, и нет. Но правда состоит в том, что если ты не выдержал похода на Аксай, то об Адыгене надо забыть сразу и навсегда.
Хемингуэй написал на какой-то из своих многочисленных страниц, что все люди делятся на две категории: на людей, видевших леопарда, и на людей, не видевших леопарда. Имеется в виду не зверинец, конечно, а дикий африканский лес. В ближайшие дни я понял, что еще более категорично все люди делятся на людей, лазавших по скалам, и на людей, не лазавших по скалам. Два иных качества, две разные психологии, два разных человека, хотя разница создается всего за несколько дней.
Для нас скалолазание началось с очень прозаического и кропотливого занятия – с вязания узлов.
Тут надо сделать несколько оговорок. В современном альпинизме скалолазание делится на свободное и искусственное. Свободное – это когда человек цепляется руками и ногами за выступы скал, за бугорки, за выщербины и выемки, за щели – одним словом, за сами скалы. Искусственным же называется лазание с применением искусственно созданных точек опоры и зацепок. В скалы по мере продвижения вверх забивают металлические крючья, на которые можно становиться либо зацеплять за них веревки. В последнее время используют даже небольшие веревочные лесенки, шириной, чтобы уместилась ступня, и высотой в три-четыре ступеньки.
Но все равно и свободное лазание не обходится без веревок, употребляемых, правда, не для продвижения вверх, но для страховки, и в этом смысле оба современных альпинистских лазания отличаются, в свою очередь, от лазания чистого, когда никаких веревок, никакой страховки быть не может, но когда спортсмен лезет по скалам просто так, на свой страх и риск, и в случае срыва ничто уже его не удержит и не спасет.
«Чистые» скалолазы презирают альпинистов и говорят, что они испортили этот замечательный вид спорта. «Мало ли куда можно залезть, страхуясь при помощи веревки», – говорят чистые скалолазы. Но с ними я не согласен. Во-первых, веревка не является подсобным средством для лазания, не помогает движению по скале, но только страхует. Я сравнил бы ее с лодкой, идущей на некотором расстоянии от пловца, вздумавшего переплыть широкий пролив. Да, лодка спасет пловца, если он выбился из сил, но плыть ему она вовсе не помогает.
Во-вторых, у альпинистов, в отличие от чистых скалолазов, другая цель. Им нужно не просто пройти эти скалы, но взойти на вершину. Прохождение скал для них не цель, а средство достижения цели. Скалы – досадная преграда на пути, которую нужно преодолеть, чтобы идти дальше, а вернее, выше.
Но всему должен быть предел. Все же спорт есть спорт, и о металлических крючьях, то есть об искусственном скалолазании, можно спорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45