Изящная, построенная в прекрасных традициях XVII столетия, она лежит, как драгоценный камень, как жемчужина, в оправе зеленых Балканских гор.
Совсем стемнело. И мы уже потеряли надежду увидеть церковь внутри или хотя бы крикнуть кого-нибудь, кто мог бы рассказать о ней. Но тут на тропинке показался старичок, этакий сухонький, седенький, озирающийся на палочку. Про таких говорят обыкновенно: божий одуванчик.
- Вы попросите отца Иосифа, - посоветовал нам старичок. - Отец Иосиф - душевный человек, он вам откроет.
Пройдя в указанную мне дверь, я некоторое время шарил в темноте коридора руками и наконец нашарил дверную ручку.
В теплой, хорошо обставленной комнате сидели отец Иосиф (нетрудно догадаться по бороде) и еще один мужчина с пышными усами под Александра Второго (освободителя). Они мирно ужинали, попивая домашнее красное винцо. Слышать не захотели, чтобы не выпил с ними и я, хоть было некогда и неизвестно еще, что за компания. Тут вышла и матушка с чаркой на подносе по древнему русскому обычаю. Некоторое время спустя отец Иосиф повел ценя показывать церковь.
Оказывается, это самый большой и пышный памятник русским войскам на Шипке. Построен он по инициативе Ольги Николаевны Скобелевой - матери полководца, а также друга болгар графа Игнатьева на сбор пожертвований. В 1881 году был конкурс на лучший проект. Верх получил проект академика Томишко. Под общим руководством профессора Померанцева строил церковь архитектор Смирнов. Закончили строительство в 1902 году. Иконостас липовый, изумительной резьбы, с позолотой. Есть несколько замечательных икон старинного русского письма. Но самое главное, конечно, тридцать две мраморные доски с именами павших сынов России. На колокольне 17 колоколов - прекрасный малиновый звон. Как бы симфоническая музыка разносится на всю Казанлыкскую долину, особенно зимой в тихом морозном воздухе.
ЭТЮД ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ
Он позвонил ко мне в гостиницу в десятом часу утра.
- Можно ли к вам сейчас? Мне очень нужно с вами повидаться. - И как бы боясь, что я откажу, торопливо добавил: - Я звоню от портье, я уже в гостинице. Я могу подняться?
- Но кто вы?
- Я русский человек, переводчик. - И опять торопливо: - Не сомневайтесь. Меня знают ваши друзья, болгарские писатели. - Он стал называть имена. - Я перевожу их на русский язык. Они меня хорошо знают.
Я разрешил ему подняться ко мне в номер.
Пока он поднимался, у меня было время посоображать, кто он и зачем. Ясно, что русский эмигрант. Мне никогда не приходилось иметь дела с эмигрантами. Но все же я никогда не обобщал их в своем сознании, не сводил к некоему общему представлению, которое могло бы укорениться благодаря слухам, газетам и собственным измышлениям. Как-никак, эмигрантами же были Шаляпин, Рахманинов, Бунин, Куприн, великая балерина Павлова.
Говорят, некоторые, особенно из молодых, позволяют себе либо хулиганские, либо провокационные выходки по отношению к советским людям, приезжающим за границу. Но хулиганы попадаются у нас и дома. Кроме того, этого уж никак не может быть в Болгарии на исходе 1962 года.
Зачем он идет? Я твердо знаю: каким бы ни был эмигрант: политическим, отъявленным, лояльным, нищим или миллионером, - ни одному из них не уйти от тоски по родине, по России. Это так же закономерно, как закономерно то, что всякому человеку не уйти от собственной смерти.
Значит, идет, наверно, поговорить с человеком «оттуда», облегчить душу, порасспрашивать. Зачем же еще?
Вошел высокий человек в легком поношенном пальто, поношенном берете, в поношенных туфлях. Немного нужно было иметь наблюдательности, чтобы понять, что и сам он сильно изношен в житейских бурях, хотя черты былой красоты и былого благородства, в виде обломочков и крупиц, проглядывают сквозь теперешний прямо-таки болезненный облик.
- Вы знаете, я прочитал в газете… Очень, очень рад. Вы знаете, я сам в некотором роде… имею отношение… перевожу. И оригинальное тоже! У меня до освобождения Болгарии вышло даже два сборника стихотворений… Вы знаете, я уже двадцать пять лет не разговаривал с русским человеком.
«Зачем же он врет, - подумалось мне, несмотря на мою врожденную непоправимую, вредящую мне доверчивость. - Не может быть, чтобы литератор, живя в Софии, при малейшем желании не встречался бы с людьми, приехавшими из России. Столько делегаций, столько туристских, столько индивидуальных писательских поездок!»
Да и в разговоре (а говорил он много и быстро) сквозило что-то заученное, готовое на данный случай, используемое не в первый раз.
Потом, когда я поинтересовался, мне рассказали, что у этого человека была слишком уж тяжелая жизнь, со всевозможными, в том числе и фашистскими, лагерями. Но главное в том, что он в результате сломался. И не только сломался, его измочалило, не оставив живого места, не оставив той сердцевинки, которая все же может поддержать в критический момент, и вдруг снова встанет - выпрямится человек. К тому же, как мне потом уж рассказали, депрессирован алкоголем.
Но во время встречи с ним я ничего этого не знал, старался быть как можно внимательнее, вежливее во всяком случае. Не придал я значения и тому, что он предложил по рюмочке коньячку. Через десять минут принесли коньяк и маслины.
Опять-таки впоследствии прояснилось, что ему было нужно. Он хотел, чтобы я помог ему напечататься в каком-нибудь московском журнале. Ему хотелось знать, понравятся ли его стихи у нас в Москве и, может быть (но это уж в самой глубокой затаенности), могут ли они прокормить его, если бы он вздумал вернуться.
Узнал я впоследствии и то, что он не пропускает ни одного приезжего из Москвы писателя, чтобы получить эту вот своего рода консультацию.
Ну так бы и сказал. И поговорили бы по-мужски, тем более, что как-никак оба русские.
Но он все время юлил (привык юлить в изгнанническом унижении), грубую, отвратительную лесть мешал с грубым же бахвальством. И все это торопливо, боясь, что я прерву и, может быть, выгоню (привык, наверно, к тому, что и выгоняли).
И это все бы ничего. Я завел речь о нем, желая рассказать о его главном козыре.
Чтобы расположить меня к себе как можно более, чтобы доказать мне, что он в сущности мой (то есть советский) единомышленник (а он знал обо мне только то, что я приехал из Москвы, не более), этот человек вдруг начал ругать все русское, все, что так или иначе связано с Россией.
Я не знаю, с кем из москвичей он встречался до меня, на ком он мог выработать и проверить свою тактику. Но во мне вдруг вспыхнуло острое чувство противоречия:
- Ну что же Россия… бездарные и продажные генералы. Офицеры - без чести и совести…
- Позвольте, неужели так уж все бездарные и продажные? К тому же без чести и совести? Не будем брать ну там Суворова, Кутузова, Нахимова, Макарова, Корнилова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Совсем стемнело. И мы уже потеряли надежду увидеть церковь внутри или хотя бы крикнуть кого-нибудь, кто мог бы рассказать о ней. Но тут на тропинке показался старичок, этакий сухонький, седенький, озирающийся на палочку. Про таких говорят обыкновенно: божий одуванчик.
- Вы попросите отца Иосифа, - посоветовал нам старичок. - Отец Иосиф - душевный человек, он вам откроет.
Пройдя в указанную мне дверь, я некоторое время шарил в темноте коридора руками и наконец нашарил дверную ручку.
В теплой, хорошо обставленной комнате сидели отец Иосиф (нетрудно догадаться по бороде) и еще один мужчина с пышными усами под Александра Второго (освободителя). Они мирно ужинали, попивая домашнее красное винцо. Слышать не захотели, чтобы не выпил с ними и я, хоть было некогда и неизвестно еще, что за компания. Тут вышла и матушка с чаркой на подносе по древнему русскому обычаю. Некоторое время спустя отец Иосиф повел ценя показывать церковь.
Оказывается, это самый большой и пышный памятник русским войскам на Шипке. Построен он по инициативе Ольги Николаевны Скобелевой - матери полководца, а также друга болгар графа Игнатьева на сбор пожертвований. В 1881 году был конкурс на лучший проект. Верх получил проект академика Томишко. Под общим руководством профессора Померанцева строил церковь архитектор Смирнов. Закончили строительство в 1902 году. Иконостас липовый, изумительной резьбы, с позолотой. Есть несколько замечательных икон старинного русского письма. Но самое главное, конечно, тридцать две мраморные доски с именами павших сынов России. На колокольне 17 колоколов - прекрасный малиновый звон. Как бы симфоническая музыка разносится на всю Казанлыкскую долину, особенно зимой в тихом морозном воздухе.
ЭТЮД ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ
Он позвонил ко мне в гостиницу в десятом часу утра.
- Можно ли к вам сейчас? Мне очень нужно с вами повидаться. - И как бы боясь, что я откажу, торопливо добавил: - Я звоню от портье, я уже в гостинице. Я могу подняться?
- Но кто вы?
- Я русский человек, переводчик. - И опять торопливо: - Не сомневайтесь. Меня знают ваши друзья, болгарские писатели. - Он стал называть имена. - Я перевожу их на русский язык. Они меня хорошо знают.
Я разрешил ему подняться ко мне в номер.
Пока он поднимался, у меня было время посоображать, кто он и зачем. Ясно, что русский эмигрант. Мне никогда не приходилось иметь дела с эмигрантами. Но все же я никогда не обобщал их в своем сознании, не сводил к некоему общему представлению, которое могло бы укорениться благодаря слухам, газетам и собственным измышлениям. Как-никак, эмигрантами же были Шаляпин, Рахманинов, Бунин, Куприн, великая балерина Павлова.
Говорят, некоторые, особенно из молодых, позволяют себе либо хулиганские, либо провокационные выходки по отношению к советским людям, приезжающим за границу. Но хулиганы попадаются у нас и дома. Кроме того, этого уж никак не может быть в Болгарии на исходе 1962 года.
Зачем он идет? Я твердо знаю: каким бы ни был эмигрант: политическим, отъявленным, лояльным, нищим или миллионером, - ни одному из них не уйти от тоски по родине, по России. Это так же закономерно, как закономерно то, что всякому человеку не уйти от собственной смерти.
Значит, идет, наверно, поговорить с человеком «оттуда», облегчить душу, порасспрашивать. Зачем же еще?
Вошел высокий человек в легком поношенном пальто, поношенном берете, в поношенных туфлях. Немного нужно было иметь наблюдательности, чтобы понять, что и сам он сильно изношен в житейских бурях, хотя черты былой красоты и былого благородства, в виде обломочков и крупиц, проглядывают сквозь теперешний прямо-таки болезненный облик.
- Вы знаете, я прочитал в газете… Очень, очень рад. Вы знаете, я сам в некотором роде… имею отношение… перевожу. И оригинальное тоже! У меня до освобождения Болгарии вышло даже два сборника стихотворений… Вы знаете, я уже двадцать пять лет не разговаривал с русским человеком.
«Зачем же он врет, - подумалось мне, несмотря на мою врожденную непоправимую, вредящую мне доверчивость. - Не может быть, чтобы литератор, живя в Софии, при малейшем желании не встречался бы с людьми, приехавшими из России. Столько делегаций, столько туристских, столько индивидуальных писательских поездок!»
Да и в разговоре (а говорил он много и быстро) сквозило что-то заученное, готовое на данный случай, используемое не в первый раз.
Потом, когда я поинтересовался, мне рассказали, что у этого человека была слишком уж тяжелая жизнь, со всевозможными, в том числе и фашистскими, лагерями. Но главное в том, что он в результате сломался. И не только сломался, его измочалило, не оставив живого места, не оставив той сердцевинки, которая все же может поддержать в критический момент, и вдруг снова встанет - выпрямится человек. К тому же, как мне потом уж рассказали, депрессирован алкоголем.
Но во время встречи с ним я ничего этого не знал, старался быть как можно внимательнее, вежливее во всяком случае. Не придал я значения и тому, что он предложил по рюмочке коньячку. Через десять минут принесли коньяк и маслины.
Опять-таки впоследствии прояснилось, что ему было нужно. Он хотел, чтобы я помог ему напечататься в каком-нибудь московском журнале. Ему хотелось знать, понравятся ли его стихи у нас в Москве и, может быть (но это уж в самой глубокой затаенности), могут ли они прокормить его, если бы он вздумал вернуться.
Узнал я впоследствии и то, что он не пропускает ни одного приезжего из Москвы писателя, чтобы получить эту вот своего рода консультацию.
Ну так бы и сказал. И поговорили бы по-мужски, тем более, что как-никак оба русские.
Но он все время юлил (привык юлить в изгнанническом унижении), грубую, отвратительную лесть мешал с грубым же бахвальством. И все это торопливо, боясь, что я прерву и, может быть, выгоню (привык, наверно, к тому, что и выгоняли).
И это все бы ничего. Я завел речь о нем, желая рассказать о его главном козыре.
Чтобы расположить меня к себе как можно более, чтобы доказать мне, что он в сущности мой (то есть советский) единомышленник (а он знал обо мне только то, что я приехал из Москвы, не более), этот человек вдруг начал ругать все русское, все, что так или иначе связано с Россией.
Я не знаю, с кем из москвичей он встречался до меня, на ком он мог выработать и проверить свою тактику. Но во мне вдруг вспыхнуло острое чувство противоречия:
- Ну что же Россия… бездарные и продажные генералы. Офицеры - без чести и совести…
- Позвольте, неужели так уж все бездарные и продажные? К тому же без чести и совести? Не будем брать ну там Суворова, Кутузова, Нахимова, Макарова, Корнилова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33