- Идиот, - закричала старушка. - У меня ведь а кружке-то сметана!
Вот и весь анекдот. Я подумал: ехал бы этот известный между прочим, конферансье в купе поезда или сидел бы с друзьями за столом и рассказывал бы анекдоты. Неужели он решился бы рассказать эту чепуху? Ни за что и никогда. А на публике, оказывается, можно. На публике все идет.
* * *
Можно экранизировать роман и сделать из него фильм. Можно из романа сделать несколько фильмов. Можно из нескольких романов сделать один фильм. Но все же наиболее нормальным образом в односерийный фильм ложится рассказ. Односерийный фильм и рассказ - вот адекватные жанры.
Нужно учесть и то, что, когда фильм создается из романа и повести, их приходится урезывать, следовательно, обеднять.
* * *
Писатель дает мне свой недавно написанный рассказ и просит:
- Прочитай, пожалуйста, с карандашом.
- А у тебя карандаша, что ли, нет?.
* * *
Смотрю на прекрасное женское лицо, как бы излучающее некий свет. Да, в процессе эволюции, из-за соображений целесообразности, могли укоротиться руки, мог выпрямиться позвоночник, из второй пары рук могли образоваться ноги. Но какая целесообразность сделала из обезьяньей морды прекрасное, божественное лицо?!
* * *
В доме отдыха каждая партия отдыхающих живет двенадцать дней.
А я жил и работал там два месяца, то есть в течение пяти двенадцатидневных циклов.
В каждой партии появлялись у меня знакомые люди, хотя бы по обеденному столу. Они привыкали к новой обстановке, потом чувствовали себя как дома, потом исчезали. И вот мне стало казаться, что я пережил несколько поколений. Это ощущение переросло в некий психологический гнев. Я как бы устал. Первые мои соседи по столу стали мне казаться такими же далекими и нереальными как древние греки.
* * *
Ямб существовал и при Пушкине. Что делает стихотворение современного поэта, ну хотя бы Твардовского, современным? Неужели только словарь? Вот некоторые строфы из Твардовского:
Я еду Малый дом со мною,
Что каждый в путь с собой берет.
А мир огромный за стеною,
Как за бортом вода ревет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я видел, может быть, полсвета.
И вслед за веком жить спешил.
А между тем дороги этой
За столько лет не совершил.
Хотя считал своей дорогой
И для себя ее берег,
Как книгу, что прочесть до срока
Все собирался и не мог.
В этих трех строфах нет ни одного слова, которое было бы порождено двадцатым веком и принадлежало бы только ему. Все эти слова мог употребить и Пушкин, и все до одного он их употреблял: дом, стена, книга, борт, дорога, прочесть, век, путь и т. д.
И все-таки эти стихи не припишешь к прошлому веку. Что-то неуловимое разлито в них, что говорит о принадлежности нашему времени. В чем же тут дело? Вероятно, в современном складе ума и души поэта, которые невольно кладут свою печать на стихи.
* * *
Если сто лет назад поэт мог созерцательно говорить, что земля прекрасна, то в современной поэзии всегда за этими словами стоит тень. Всегда подразумевается, что прекрасная земля может превратиться в голый, обугленный камень.
* * *
Банально, но все-таки, если прислушаться, самый зловещий из всех земных звуков - тиканье часов.
* * *
Меня возил по Болгарии Станислав Сивриев. Оказывается, до этого он возил в этом же самом «Москвиче» Константина Георгиевича Паустовского.
В первый день пути Станислав все время вспоминал предыдущую поездку: «Паустовский сказал… Паустовский говорил… Паустовский хотел… Паустовский сделал…
Паустовский, конечно, личность яркая. Но все же в следующий раз, если Станислав будет путешествовать с кем-нибудь по Болгарии, скажет ли он хоть однажды: «Солоухин рассказывал… Солоухин мечтал… У Солоухина была поговорка…»
Я поймал себя на том, как хочется оставить след в человеческом сердце и как не просто!..
* * *
Раньше гусиными перьями писали вечные мысли, теперь вечными перьями пишут гусиные.
* * *
Однажды произошел курьез, объяснить который я до сих пор не умею. Я принес в журнал перевод превосходного лирического стихотворения. Оно состояло из трех сложных девятистрочечных строф и было построено на трех парадоксах.
«Знают ли хоть что-нибудь о солнце те, кто рожден в южных странах, - спрашивала поэтесса в первой строфе и тут же отвечала, - нет, о солнце больше знают те, кто живет на севере и кто радуется каждому проблеску солнца».
«Знают ли хоть что-нибудь о дожде те, кто живет в дождливом и туманном Лондоне, - спрашивала поэтесса во второй строфе и отвечала, - нет, о дожде больше знают те, кто ждет его во время засухи».
«Знают ли хоть что-нибудь о любви люди, избалованные любовью, - спрашивала поэтесса в третий раз и отвечала, - нет…» И так далее и тому подобное, одним словом, прозрачное лирическое стихотворение.
Поэт, работавший тогда в журнале заместителем главного редактора, прочитал стихотворение и сказал, что оно ему очень нравится, но вдруг совершенно огорошил меня:
- Только знаешь, неясно, о ком идет речь.
- То есть как это о ком?
- Ну да. Вот здесь написано «они», «они», а кто они-то?
- Ясно сказано:
О, знают ли они, как солнце жарко греет,
Они, кто в южных странах рождены?
- Но все-таки неясно, кто они?
- По-русски же сказано:
О, знают ли они хоть что-то о дожде,
Рожденные в приморских низменных долинах…
Вот, значит, о них и идет речь. О тех, кто ничего не знает о дожде.
- Это понятно. Но все-таки кто они такие?
Я начал подозревать, что меня разыгрывают, потому что я знал поэта давно, знал его стихи и знал, что такую ерунду он говорить не может. Разве что нашло как будь затмение. Я попросил арбитража. Мы пошли в кабинет главного редактора. Я с выражением прочитал свой перевод. Редактор задумался и, к моему ужасу сказал:
- Все хорошо. Непонятно только - кто они.
Я схватил стихотворение и в панике убежал из редакции. Я подумал, что, может быть, в этот момент какие-нибудь неизвестные космические гипнотические силы облучали тот участок земного шара, на котором находилась редакция, ибо невозможно, чтобы два человека, не сговариваясь, говорили одну и ту же чушь. Но позже я сообразил, что космические силы должны были бы подействовать и на меня, находившегося там же. Таким образом, эта загадка до сих пор мной не разгадана.
* * *
Высшее счастье человека, хоть это и банально, - в принесении радости другим людям.
* * *
Я иногда вижу, как во время оживленного разговора один из собеседников вынимает записную книжку и скорее записывает в нее только что произнесенную фразу или только что рассказанный случай; я удивляюсь: что интересного нашел он в этом?
В другой раз я записываю то, что не заинтересовало никого из присутствующих.
Каждый берет свое.
* * *
Разговор об искренности (всерьез) может возникнуть только между людьми, которые постоянно лгут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40