Потом пошла в спальню и закрыла за собой дверь.
* * *
Я слышал, будто женщины говорят, что если бы помнили родовые муки, то никогда бы не решились рожать снова. Думаю, это правда и в отношении всего, что причиняет боль. Я испытал это на себе. Не могу объективно описать, что случилось со мной позже в тот же день. В моей душе, как в неисправном ядерном реакторе, какие-то защитные системы отключили ту часть памяти. И я рад этому, так как от всего запомнившегося, как бы ни ослабили его прошедшие годы, меня по-прежнему охватывает ужас.
Я ждал, что Вероника появится снова, но она не появлялась. Я сел на ее диван и прочел от корки до корки номер «Атни ридер». Потом уставился в окно на снег и постепенно сгущающуюся тьму, прошел несколько раз по комнате, включил телевизор... Что еще оставалось делать, когда она спряталась от меня и от той правды, которую сама высказала? С наступлением вечера комната лишилась и того сумеречного света, что проникал с улицы. Я лег на диван и быстро заснул.
Не знаю, сколько я проспал, но, по-видимому, прошло какое-то время. Это был глубокий, до океанского дна, сон, когда не помнишь даже, как закрыл глаза, не то что видения. Просыпаясь после такого сна, обнаруживаешь, что сила тяжести возросла десятикратно, так что думаю, меня разбудило мерцание, но может быть, такова избирательность моей памяти. Под моими закрытыми веками мерцал какой-то свет, но разбудить меня мог и Вероникин голос. Не помню точно. В нескольких дюймах от моего уха слышался мягкий, настойчивый шепот. Со множеством звуков «с». Не с этими ли звуками в мой спящий мозг проникла подсознательная тревога? Ответить невозможно, даже смешно пытаться. Вот что случилось.
Я проснулся, услышав рядом Вероникин голос. В комнате была кромешная тьма, не считая неизвестно откуда проникавшего мерцания. Какой-то шум, голоса – другие голоса, не только ее голос. Но ее голос был ближе всех. Я чуть ли не чувствовал, как тонкие волоски у меня в ухе дрожат от ее дыхания.
Вероника говорила:
– Кража. Это всегда была кража. Я всегда что-то крала у тебя. Секс, что-то священное. Только руку протянуть, Сэм. Иногда оно было так близко – внутри меня...
Я так крепко спал, что, несмотря на отчетливое мерцание перед глазами, не замечал ничего, кроме ее голоса. Я несколько раз моргнул, но не пошевелился – как животное перед последними в своей жизни фарами. Вероника все говорила. Тихим, соблазнительным голосом, ласковым, как пальцы любимой на шее.
Мои глаза наконец сфокусировались на дальнем конце комнаты, куда и смотрели. Там работал видеомагнитофон: на кассете мы с Вероникой в постели, занимаемся любовью. Я и не догадывался, что она снимала наши свидания, никогда не видел в спальне камеру. Тем не менее на экране были мы, с увлечением предававшиеся всей этой постельной гимнастике, издававшие стоны, о которых думаешь после, вспоминая любовь. Все это оказалось снято на пленку, Вероникино тайное домашнее кино.
Как долго она говорила со мной? Как долго сидела на полу рядом с диваном, в футе от меня, разговаривая и крутя эту пленку, пока я спал? Кто еще был бы на такое способен?
Она сказала что-то непонятное и рассмеялась. Похотливым радостным смехом, какой мог вырваться среди потрясающего полового акта. Мое тело пронзил электрический разряд страха. Это было сумасшествие – бархатно-мягкое, но абсолютное.
Бесконечно долго (хотя продолжалось это не более нескольких секунд) я лежал, изо всех сил думая, что же делать. Но ответа не было, потому что здесь обитали демоны, змеи и страшные людоеды, созданные помраченным сознанием этой женщины, жившие в своем собственном мире и не пускавшие к себе никого со светлой стороны бытия.
Не в силах сказать что-либо, я в смущении смотрел на экран телевизора. Камера переместилась из ее спальни на шумную нью-йоркскую улицу. Вот я иду по улице и захожу в книжный магазин Ганса Лахнера, где мы с Вероникой впервые встретились. Ничего странного в этой части фильма не было, пока я не заметил, какой на мне костюм. И тогда по спине у меня пробежали мурашки. Костюм был в бело-голубую полоску. Я купил его давным-давно в «Брук-бразерс». Два года назад Кассандра случайно опрокинула на него банку черных чернил, залив и штаны, и пиджак. В химчистке сказали, что костюм не спасти, и я отдал его в пункт помощи бедным. Два года назад. Уже тогда Вероника снимала меня? Сколько же она следила за мной? Сколько кружила вокруг меня, прежде чем мы встретились?
Я хотел было встать, однако она нежно удержала меня, положив руку мне на бедро.
– Пожалуйста, еще несколько секунд! Я хотела подарить тебе эту кассету на Рождество. Ты должен увидеть еще одну часть, прежде чем уйдешь. Хочется посмотреть ее вместе. Это большой сюрприз. – Ее прекрасное лицо повернулось к телевизору; она улыбалась. Детская улыбка, возбужденная и нетерпеливая. Я медленно откинулся на диван. Адреналина в моем теле хватило бы, чтобы оживить три трупа.
В кадре внезапно появился какой-то официальный бал. Все женщины были в длинных белых платьях, мужчины – в смокингах. Прически позволяли судить, когда это происходило. Почти у всех мужчин помоложе были длинные волосы, усы или бороды, шло это им или нет. У молодых женщин волосы были очень длинные и разглаженные, словно все стремились походить на томных фолк-певиц вроде Джоан Баэз или Джони Митчелл. Шестидесятые годы.
Перед камерой танцевали Паулина Острова и Эдвард Дюран-младший. Вот они остановились. Не отдавая себе отчет в том, что делаю, я показал на экран. Это они! Они! Как ни была неуклюжа и шероховата пленка, я вспомнил Паулинино лицо. Этот широкий рот, небольшие глаза. Я вспомнил ее. Прошло тридцать лет. Я уже давно перевалил за сорок и толкал перед собой тяжелую тачку своей жизни и опыта. И все же, увидев Паулину, я сделал в точности то же, что делал всегда при виде ее, каждый раз, где бы то ни было: я глотнул. С трудом глотнул. Мне всегда было достаточно взглянуть на Паулину Острову – и я уже глотал слюну. В возбуждении, робости, восхищении. Как дурак, как любой мальчишка, переполняемый безнадежными мечтами, запутавшийся в любви, с сердцем, взрывающимся фейерверком перед самой интересной девушкой, какую он видел в своей жизни.
Дюран показывал мне фотографии Эдварда-младшего, но теперь я увидел его на экране. Это добавило сыну новое измерение, которого я раньше не чувствовал. Оказывается, он был большим, высоким мужчиной, хотя двигался очень легко и грациозно. Я бы мог принять его за какого-нибудь атлета или танцора из бродвейского мюзикла. Красавец во втором ряду хора из «Оклахомы», в голубом комбинезоне и с улыбкой, заставлявшей подумать, что он просто наслаждается этой ролью.
Пара стала позировать перед камерой. Эдвард склоняет голову перед Паулиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
* * *
Я слышал, будто женщины говорят, что если бы помнили родовые муки, то никогда бы не решились рожать снова. Думаю, это правда и в отношении всего, что причиняет боль. Я испытал это на себе. Не могу объективно описать, что случилось со мной позже в тот же день. В моей душе, как в неисправном ядерном реакторе, какие-то защитные системы отключили ту часть памяти. И я рад этому, так как от всего запомнившегося, как бы ни ослабили его прошедшие годы, меня по-прежнему охватывает ужас.
Я ждал, что Вероника появится снова, но она не появлялась. Я сел на ее диван и прочел от корки до корки номер «Атни ридер». Потом уставился в окно на снег и постепенно сгущающуюся тьму, прошел несколько раз по комнате, включил телевизор... Что еще оставалось делать, когда она спряталась от меня и от той правды, которую сама высказала? С наступлением вечера комната лишилась и того сумеречного света, что проникал с улицы. Я лег на диван и быстро заснул.
Не знаю, сколько я проспал, но, по-видимому, прошло какое-то время. Это был глубокий, до океанского дна, сон, когда не помнишь даже, как закрыл глаза, не то что видения. Просыпаясь после такого сна, обнаруживаешь, что сила тяжести возросла десятикратно, так что думаю, меня разбудило мерцание, но может быть, такова избирательность моей памяти. Под моими закрытыми веками мерцал какой-то свет, но разбудить меня мог и Вероникин голос. Не помню точно. В нескольких дюймах от моего уха слышался мягкий, настойчивый шепот. Со множеством звуков «с». Не с этими ли звуками в мой спящий мозг проникла подсознательная тревога? Ответить невозможно, даже смешно пытаться. Вот что случилось.
Я проснулся, услышав рядом Вероникин голос. В комнате была кромешная тьма, не считая неизвестно откуда проникавшего мерцания. Какой-то шум, голоса – другие голоса, не только ее голос. Но ее голос был ближе всех. Я чуть ли не чувствовал, как тонкие волоски у меня в ухе дрожат от ее дыхания.
Вероника говорила:
– Кража. Это всегда была кража. Я всегда что-то крала у тебя. Секс, что-то священное. Только руку протянуть, Сэм. Иногда оно было так близко – внутри меня...
Я так крепко спал, что, несмотря на отчетливое мерцание перед глазами, не замечал ничего, кроме ее голоса. Я несколько раз моргнул, но не пошевелился – как животное перед последними в своей жизни фарами. Вероника все говорила. Тихим, соблазнительным голосом, ласковым, как пальцы любимой на шее.
Мои глаза наконец сфокусировались на дальнем конце комнаты, куда и смотрели. Там работал видеомагнитофон: на кассете мы с Вероникой в постели, занимаемся любовью. Я и не догадывался, что она снимала наши свидания, никогда не видел в спальне камеру. Тем не менее на экране были мы, с увлечением предававшиеся всей этой постельной гимнастике, издававшие стоны, о которых думаешь после, вспоминая любовь. Все это оказалось снято на пленку, Вероникино тайное домашнее кино.
Как долго она говорила со мной? Как долго сидела на полу рядом с диваном, в футе от меня, разговаривая и крутя эту пленку, пока я спал? Кто еще был бы на такое способен?
Она сказала что-то непонятное и рассмеялась. Похотливым радостным смехом, какой мог вырваться среди потрясающего полового акта. Мое тело пронзил электрический разряд страха. Это было сумасшествие – бархатно-мягкое, но абсолютное.
Бесконечно долго (хотя продолжалось это не более нескольких секунд) я лежал, изо всех сил думая, что же делать. Но ответа не было, потому что здесь обитали демоны, змеи и страшные людоеды, созданные помраченным сознанием этой женщины, жившие в своем собственном мире и не пускавшие к себе никого со светлой стороны бытия.
Не в силах сказать что-либо, я в смущении смотрел на экран телевизора. Камера переместилась из ее спальни на шумную нью-йоркскую улицу. Вот я иду по улице и захожу в книжный магазин Ганса Лахнера, где мы с Вероникой впервые встретились. Ничего странного в этой части фильма не было, пока я не заметил, какой на мне костюм. И тогда по спине у меня пробежали мурашки. Костюм был в бело-голубую полоску. Я купил его давным-давно в «Брук-бразерс». Два года назад Кассандра случайно опрокинула на него банку черных чернил, залив и штаны, и пиджак. В химчистке сказали, что костюм не спасти, и я отдал его в пункт помощи бедным. Два года назад. Уже тогда Вероника снимала меня? Сколько же она следила за мной? Сколько кружила вокруг меня, прежде чем мы встретились?
Я хотел было встать, однако она нежно удержала меня, положив руку мне на бедро.
– Пожалуйста, еще несколько секунд! Я хотела подарить тебе эту кассету на Рождество. Ты должен увидеть еще одну часть, прежде чем уйдешь. Хочется посмотреть ее вместе. Это большой сюрприз. – Ее прекрасное лицо повернулось к телевизору; она улыбалась. Детская улыбка, возбужденная и нетерпеливая. Я медленно откинулся на диван. Адреналина в моем теле хватило бы, чтобы оживить три трупа.
В кадре внезапно появился какой-то официальный бал. Все женщины были в длинных белых платьях, мужчины – в смокингах. Прически позволяли судить, когда это происходило. Почти у всех мужчин помоложе были длинные волосы, усы или бороды, шло это им или нет. У молодых женщин волосы были очень длинные и разглаженные, словно все стремились походить на томных фолк-певиц вроде Джоан Баэз или Джони Митчелл. Шестидесятые годы.
Перед камерой танцевали Паулина Острова и Эдвард Дюран-младший. Вот они остановились. Не отдавая себе отчет в том, что делаю, я показал на экран. Это они! Они! Как ни была неуклюжа и шероховата пленка, я вспомнил Паулинино лицо. Этот широкий рот, небольшие глаза. Я вспомнил ее. Прошло тридцать лет. Я уже давно перевалил за сорок и толкал перед собой тяжелую тачку своей жизни и опыта. И все же, увидев Паулину, я сделал в точности то же, что делал всегда при виде ее, каждый раз, где бы то ни было: я глотнул. С трудом глотнул. Мне всегда было достаточно взглянуть на Паулину Острову – и я уже глотал слюну. В возбуждении, робости, восхищении. Как дурак, как любой мальчишка, переполняемый безнадежными мечтами, запутавшийся в любви, с сердцем, взрывающимся фейерверком перед самой интересной девушкой, какую он видел в своей жизни.
Дюран показывал мне фотографии Эдварда-младшего, но теперь я увидел его на экране. Это добавило сыну новое измерение, которого я раньше не чувствовал. Оказывается, он был большим, высоким мужчиной, хотя двигался очень легко и грациозно. Я бы мог принять его за какого-нибудь атлета или танцора из бродвейского мюзикла. Красавец во втором ряду хора из «Оклахомы», в голубом комбинезоне и с улыбкой, заставлявшей подумать, что он просто наслаждается этой ролью.
Пара стала позировать перед камерой. Эдвард склоняет голову перед Паулиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67