– Почему же не взяли в армию?
– Говорят: плоскостопие.
– Потемченко лично знаешь?
– Еще бы!
– Опиши.
– Рослый, как вы. Рыжий. На ногах валенки с калошами. Мерзнут ноги, говорит, даже осенью.
«А мужичок подходящий, – подумал Глебовский. – Может, все и впрямь так. Отстал от своих парень, к своим же и потянулся».
– Добро, – сказал он, – так и быть. Рискнем. В бою проверим. Подорвешь немецкий эшелон с пополнением – быть тебе королевским кумом. А теперь идите и растолкайте всех спящих. Выходить будем через четверть часа. Мигом!
Оставшись вдвоем, оба снова склонились к карте.
– Я полагаю так, – карандаш Кострова уткнулся в карту, – вот болотный разлив, понтонный мост на выходе уничтожен, а в обход разлива тоже по болоту километров тридцать, броневики и оба их танка увязнут в трясине. Ну, а мы спокойненько пойдем вот так. – Карандаш изобразил угол с двумя линиями разной длины, замкнув их жирными точками. – Здесь свяжемся. Про испорченную рацию ты, конечно, соврал? Я так и подумал. А немецкую Федор починил. Порядок.
Глебовский долго молчал, разглядывая чертеж Кострова.
– Там уже фронт близко, – наконец проговорил он. – Смоленск в клещах. Ты думаешь, почему каратели за нами охотятся? На пополнения надеются, а у нас битва на рельсах идет. Мы эти пополнения под откос спускаем. Тогда зачем нам разъединяться? Людей ведь и так не хватает.
– Что верно, то верно, – согласился Костров, – но отход двумя группами нам ничем не грозит, а шансы на соединение о наступающими советскими войсками у нас увеличиваются. Какая-нибудь танковая часть да прорвется. Там же не болото, а лес.
Глебовский не спросил: десять или двадцать человек с тобой – все одно только капля в солдатском море. Вышли все наготове через четверть часа, как и рассчитывали. Шли молча. Безлунная ночь, тишина, нарушаемая только хлюпаньем сапог в болотной хляби, создавали радующее ощущение безопасности. У длинного, выдавшегося клином в трясину мелко заболоченного перелеска отряд разделился. Фролова Костров отправил с Глебовским, а Мухина взял с собой. «Сам проверю его», – решил. Отобрал десяток мужичков, сказал Мухину:
– Всем идти колонной от дерева к дереву, а ты, одиннадцатый, пойдешь впереди меня метра на два. Не сворачивай и улизнуть не пытайся, не то пристрелим. Оружие тебе я не дам, сам возьмешь у потопшего немца: утопленников здесь полно. Не глубоко, а били мы их всегда наповал.
– Есть добыть оружие самому, товарищ политрук, – по-солдатски не без лихости отрапортовал Мухин.
И пошел на четыре шага вперед от дерева к дереву, как приказано. В заболоченной лесу было тихо, только время от времени ухала поодаль какая-то птица. Городской человек, Костров не знал птиц по их названиям, а деревенских спросить было неловко: идет по лесу политрук, а леса не знает. Костров, пользуясь тем, что Мухин шагает не оборачиваясь, осторожно переложил из планшетки в тайный карман гимнастерки немецкую портативную рацию, размером с небольшой портсигар. На всякий случай, мало ли что.
Прошли полчаса, не больше, как вдруг Мухин остановился, подождал и попросил шепотком:
– Мне бы оправиться, товарищ политрук.
Костров указал на кусты орешника по соседству.
– Минуты две-три хватит? Я подожду.
Трех минут хватило. Мухин вышел аккуратный и подтянутый, как в строю.
– Проходи, – сказал Костров, пропуская солдата.
Еще час. Дождь перестал. Светало. Болото осталось далеко позади. Поредевший, сожженный артиллерией лес вывел к дороге, расширенной и подрезанной скреперами. На дорогу, окаймленную уцелевшими от снарядов кустами, вышли скученно – ох как ругал себя Костров за эту скученность! – вышли и замерли. С обеих сторон за орешником она была перехвачена немецкими автоматчиками.
– Ложись! – крикнул Костров, полагающий, что ошалевшие от неожиданности ребята успеют открыть огонь.
Но они не успели. Мигом их окружила толпа немецких солдат, да так тесно, что никто не сумел даже выхватить пистолета. Со скрученными назад руками, мгновенно обезоруженных, их швырнули лицом к земле на дорогу.
Прошло буквально минуты две, но Костров уже заметил, что Мухина не тронули. Он подошел к стоявшему поодаль офицеру и, почтительно склонив голову, доложил:
– Вир коммен ин дер ейле ир вунше гемасс.
По-немецки он говорил плохо.
«Ссылается на немецкий приказ, – подумал Костров. – Очевидно, выдал нас гестаповцам по такой же рации, какая спрятана у меня. И вероятно, тогда, когда сидел за кустами».
– Хир зинд аллее? – сухо спросил офицер.
«Спрашивает, все ли здесь, – мысленно перевел Костров, – значит, Глебовскому удалось прорваться».
– Найн, нур цен меншен, – ответил офицеру Мухин.
«Только десять, – повторил про себя Костров, – а с одиннадцатым им придется расстаться». Он выхватил из кармана вальтер и, не целясь, выстрелил в спину Мухину.
И опять неудача: еще не прогремел выстрел, как сзади его ударили под локоть, и пуля прошла, не задев ни офицера, ни Мухина. А Кострову тут же связали руки и швырнули на дорогу рядом с его ребятами.
Один из офицеров что-то сказал главному.
– Эрханген? – повторил тот. – Найн, вин хабен кейне цейт. Зофорт эршиссен. Ду вирст, – кивнул он Мухину, еще державшему отобранный вальтер. – По-штуч-но! – повторил он по-русски.
– Я? – нерешительно спросил Мухин.
– Ду, ду! – настоял офицер. – Унд шнелль, шнелль! Ду бист гут полицай.
«Конец», – подумал Костров. Он уже знал, что повесить их у офицера нет времени, а расстрелять приказано Мухину. Тот, хотя и удивленный, обошел лежавших и каждому выстрелил в голову.
Ничего не успел подумать Костров. Грохот выстрела над ухом бросил его в темноту. А потом очнулся – да, да, именно очнулся, когда тусклый, промозглый дождь вернул ему сознание и жизнь. Он приподнялся на локтях и оглянулся. Рядом лежали убитые товарищи, но дорога была пуста. Он встал, чуть шатаясь, от промокшей куртки его знобило. Потрогал голову, рука нащупала склеившиеся от засохшей крови волосы, но боли не было. Промахнулся убийца, видно, очень уж торопился закончить палаческую работу: пуля только скользнула по черепу, стрелял под углом, не целясь. «Ду бист гут полицай», – вспомнились Кострову слова офицера. Не очень уж «гут», если, стреляя в упор, убить не сумел.
За лесом, совсем близко от него, гулко ухали пушки. Звук шел с северо-востока в смоленском направлении. «Значит, наши», – подумал Костров, и радость комком в горле перехватила дыхание.
Что произошло дальше, мы знаем. Прошла жизнь. От политрука партизанского отряда до первого секретаря обкома.
6
От бывшего дома купца Оловянишникова, где разместились ныне городская милиция и прокуратура района, наискосок через улицу замыкало угол бетонно-стеклянное здание знакомой Бурьяну «обжорки».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21