И тотчас, словно уловив вопрос во взгляде Молины, этот третий участник подошел ближе.
– Я доктор Баррьентос, – говорит он, одновременно протягивая юноше руку. – У вас есть адвокат? спрашивает он без интереса, как будто заранее знает ответ.
Молина молча качает головой.
– Теперь уже есть: я ваш официальный защитник, – объявляет Баррьентос и, роясь в кожаном портфеле, поет свою партию:
Представлюсь, я ведь здесь не зритель:
Баррьентос, доктор всех наук,
я адвокат и попечитель
бездомных, нищих и тупых,
и тех, чье имя – только звук;
нанять другого не хотите ль?
Но денег нет у вас таких –
снять адвокатскую контору,
тогда, не покладая рук,
с тобой разделаюсь я скоро.
Адвокат достает из портфеля какие-то бумаги и перьевую ручку; ручку он оставляет на коленях у Молины, а сам в это время объясняет, как будет строиться его линия защиты:
Багаж защиты невелик,
и перспективы небольшие,
и, судя по числу улик,
все за тебя давно решили.
К таким процессам я привык,
покончим с делом мы в два счета,
я предлагаю напрямик:
играй для судей идиота
или признанье подпиши мне.
Чтобы окончательно убедить своего подзащитного, адвокат вкладывает ручку в его непослушные пальцы и подсовывает бумаги, не прерывая пения:
Совет бесплатный я даю,
послушай, если интересно:
чтобы порадовать судью,
признайся сам, что ты убийца, –
тогда получишь легкий срок.
Иначе толку не добиться,
и ты окажешься, дружок,
пожизненно в каморке тесной.
Если уж человек, назначенный быть его адвокатом, хладнокровно присутствовал на таком допросе… Хуану Молине не хотелось думать о том, каков же будет прокурор. В общем, направляемый твердой рукой защитника, Хуан Молина подписал признание, лежавшее у него на коленях. Когда с этим было покончено, доктор Баррьентос улыбнулся и похлопал своего клиента по многострадальной спине.
4
Дело слушалось недолго. Приговор огласили с такой поспешностью, словно это был военно-полевой трибунал. Хуан Молина, сидевший на скамье подсудимых рядом со своим бездеятельным адвокатом, проявил внимания к процессу не больше, чем случайный свидетель, а не обвиняемый. Он в общем представлял, какое наказание его ожидает, однако ничего не сделал, чтобы как-то улучшить свое положение. Невозможно было отрицать, что он подписал признание своей вины, которым полицейские тыкали в его разбитый нос; однако нельзя отрицать и того, что если бы адвокат не убедил его подмахнуть эту бумагу, Молина мог бы объяснить судье, каким способом эти признание было получено. В конце концов, в материалах следствия значилось, что именно Молина вызвал полицию, когда обнаружил труп. Но дело было в том, что после смерти Ивонны Молину мало беспокоила собственная судьба. Он ни разу не упомянул о Карлосе Гарделе; юноша скорее предпочел бы провести всю жизнь в тюрьме, чем вовлечь Певчего Дрозда в скандальную историю с непредсказуемыми последствиями. С другой стороны, доказательства вины Молины на первый взгляд казались неопровержимыми: одежда, сверху донизу испачканная кровью покойной; следы посмертных объятий на теле Ивонны, наводившие на мысль о сопротивлении и борьбе; тот факт, что на двери не обнаружено следов взлома, а у Молины были ключи от квартиры; а главное – отпечатки пальцев Хуана Молины на рукоятке ножа, ставшего орудием убийства. В защиту подсудимого можно было заявить, что этот ножик давно находился в квартире в качестве домашней утвари и что Молина, безусловно, не раз держал его в руках. Но сам подсудимый не собирался ничего говорить в свое оправдание. Он не хотел никому доставлять проблем. Откровенно говоря, без Ивонны собственное существование стало Молине глубоко безразлично.
Судья был человек тучный, чем-то напоминавший британского лорда. На макушке у него волос было немного, зато на шею и на уши ниспадали пышные белые локоны – в целом такая прическа напоминала траченный молью парик. С высоты своего кресла судья взирал на Молину так, будто он – диковинное животное, выставленное для всеобщего обозрения. Речи судебных чиновников и показания свидетелей он выслушивал с полным безразличием, замаскированным под беспристрастность. Если выступление кого-нибудь из свидетелей превышало временные рамки, установленные нетерпеливостью судьи, его честь, не скрывая явного неудовольствия, доставал из кармана часы и устраивал настоящее цирковое представление, с ловкостью фокусника крутя их между пальцами.
Прокурор был убежден в виновности Хуана Молины. Безусловно, он несколько избыточно использовал яркие ораторские приемы и красноречивую жестикуляцию. Обилие прилагательных, таких как «зверский», «варварский», «нечеловеческий», «безжалостный», «кровавый» и «ужасающий», которыми прокурор уснащал свою речь, не забывая при этом грозно наставлять на подсудимого свой указующий перст, служило вполне определенным задачам. Обвинитель не просто выполнял свою работу; он сам был искренне уверен, что этот молчаливый гориллоподобный тип – убийца. Тот факт, что обвиняемый был чемпионом в греко-римской борьбе, нажитая Молиной репутация мрачного громилы, само его телосложение – все это работало не в пользу юноши. Он представлял собой живое воплощение смертоубийства. Очевидно, та же безжалостность, с которой борец расправлялся со своими соперниками на ринге, те же примитивные инстинкты, которыми управлялась его жизнь и которые доставляли ему средства к существованию, побудили его жестоко расправиться с молоденькой проституткой, которая никак не могла оказать ему должного сопротивления.
Обвинитель предлагает суду импровизированное повествование, не лишенное живописности, стиль которого напоминает уголовную хронику из газет; то и дело зал сотрясают термины «злосчастье» и «отмщение», а в уста Ивонны (которую во все время слушания дела именуют Марженка Раковска или «убитая») оратор вкладывает такие слова, как «отвращение», «ужас», и «беззащитная». Машинистка, чьи глаза прячутся за очками такой толщины, что стекла кажутся пуленепробиваемыми, немилосердно колотит по клавишам пишущей машинки – этот стук больше всего напоминает звучание фортепиано, с которого сняли струны. Отбиваемый ею однообразный ритм служит аккомпанементом для прокурора, который занимает позицию прямо перед судьей и поет:
Поглядите, ваша честь,
как он сумрачен и злобен,
взгляд дикарский, прямо зверский…
Всех примет не перечесть,
сразу видно: он способен
наслаждаться бойней мерзкой.
Те же темные порывы
на арене зреть могли вы:
образ жизни вел он злачный,
жил расправою кулачной.
Теперь судебный обвинитель описывает круги вокруг Молины – так поступает охотник с подраненной дичью. Не отводя взгляда от судьи, прокурор продолжает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– Я доктор Баррьентос, – говорит он, одновременно протягивая юноше руку. – У вас есть адвокат? спрашивает он без интереса, как будто заранее знает ответ.
Молина молча качает головой.
– Теперь уже есть: я ваш официальный защитник, – объявляет Баррьентос и, роясь в кожаном портфеле, поет свою партию:
Представлюсь, я ведь здесь не зритель:
Баррьентос, доктор всех наук,
я адвокат и попечитель
бездомных, нищих и тупых,
и тех, чье имя – только звук;
нанять другого не хотите ль?
Но денег нет у вас таких –
снять адвокатскую контору,
тогда, не покладая рук,
с тобой разделаюсь я скоро.
Адвокат достает из портфеля какие-то бумаги и перьевую ручку; ручку он оставляет на коленях у Молины, а сам в это время объясняет, как будет строиться его линия защиты:
Багаж защиты невелик,
и перспективы небольшие,
и, судя по числу улик,
все за тебя давно решили.
К таким процессам я привык,
покончим с делом мы в два счета,
я предлагаю напрямик:
играй для судей идиота
или признанье подпиши мне.
Чтобы окончательно убедить своего подзащитного, адвокат вкладывает ручку в его непослушные пальцы и подсовывает бумаги, не прерывая пения:
Совет бесплатный я даю,
послушай, если интересно:
чтобы порадовать судью,
признайся сам, что ты убийца, –
тогда получишь легкий срок.
Иначе толку не добиться,
и ты окажешься, дружок,
пожизненно в каморке тесной.
Если уж человек, назначенный быть его адвокатом, хладнокровно присутствовал на таком допросе… Хуану Молине не хотелось думать о том, каков же будет прокурор. В общем, направляемый твердой рукой защитника, Хуан Молина подписал признание, лежавшее у него на коленях. Когда с этим было покончено, доктор Баррьентос улыбнулся и похлопал своего клиента по многострадальной спине.
4
Дело слушалось недолго. Приговор огласили с такой поспешностью, словно это был военно-полевой трибунал. Хуан Молина, сидевший на скамье подсудимых рядом со своим бездеятельным адвокатом, проявил внимания к процессу не больше, чем случайный свидетель, а не обвиняемый. Он в общем представлял, какое наказание его ожидает, однако ничего не сделал, чтобы как-то улучшить свое положение. Невозможно было отрицать, что он подписал признание своей вины, которым полицейские тыкали в его разбитый нос; однако нельзя отрицать и того, что если бы адвокат не убедил его подмахнуть эту бумагу, Молина мог бы объяснить судье, каким способом эти признание было получено. В конце концов, в материалах следствия значилось, что именно Молина вызвал полицию, когда обнаружил труп. Но дело было в том, что после смерти Ивонны Молину мало беспокоила собственная судьба. Он ни разу не упомянул о Карлосе Гарделе; юноша скорее предпочел бы провести всю жизнь в тюрьме, чем вовлечь Певчего Дрозда в скандальную историю с непредсказуемыми последствиями. С другой стороны, доказательства вины Молины на первый взгляд казались неопровержимыми: одежда, сверху донизу испачканная кровью покойной; следы посмертных объятий на теле Ивонны, наводившие на мысль о сопротивлении и борьбе; тот факт, что на двери не обнаружено следов взлома, а у Молины были ключи от квартиры; а главное – отпечатки пальцев Хуана Молины на рукоятке ножа, ставшего орудием убийства. В защиту подсудимого можно было заявить, что этот ножик давно находился в квартире в качестве домашней утвари и что Молина, безусловно, не раз держал его в руках. Но сам подсудимый не собирался ничего говорить в свое оправдание. Он не хотел никому доставлять проблем. Откровенно говоря, без Ивонны собственное существование стало Молине глубоко безразлично.
Судья был человек тучный, чем-то напоминавший британского лорда. На макушке у него волос было немного, зато на шею и на уши ниспадали пышные белые локоны – в целом такая прическа напоминала траченный молью парик. С высоты своего кресла судья взирал на Молину так, будто он – диковинное животное, выставленное для всеобщего обозрения. Речи судебных чиновников и показания свидетелей он выслушивал с полным безразличием, замаскированным под беспристрастность. Если выступление кого-нибудь из свидетелей превышало временные рамки, установленные нетерпеливостью судьи, его честь, не скрывая явного неудовольствия, доставал из кармана часы и устраивал настоящее цирковое представление, с ловкостью фокусника крутя их между пальцами.
Прокурор был убежден в виновности Хуана Молины. Безусловно, он несколько избыточно использовал яркие ораторские приемы и красноречивую жестикуляцию. Обилие прилагательных, таких как «зверский», «варварский», «нечеловеческий», «безжалостный», «кровавый» и «ужасающий», которыми прокурор уснащал свою речь, не забывая при этом грозно наставлять на подсудимого свой указующий перст, служило вполне определенным задачам. Обвинитель не просто выполнял свою работу; он сам был искренне уверен, что этот молчаливый гориллоподобный тип – убийца. Тот факт, что обвиняемый был чемпионом в греко-римской борьбе, нажитая Молиной репутация мрачного громилы, само его телосложение – все это работало не в пользу юноши. Он представлял собой живое воплощение смертоубийства. Очевидно, та же безжалостность, с которой борец расправлялся со своими соперниками на ринге, те же примитивные инстинкты, которыми управлялась его жизнь и которые доставляли ему средства к существованию, побудили его жестоко расправиться с молоденькой проституткой, которая никак не могла оказать ему должного сопротивления.
Обвинитель предлагает суду импровизированное повествование, не лишенное живописности, стиль которого напоминает уголовную хронику из газет; то и дело зал сотрясают термины «злосчастье» и «отмщение», а в уста Ивонны (которую во все время слушания дела именуют Марженка Раковска или «убитая») оратор вкладывает такие слова, как «отвращение», «ужас», и «беззащитная». Машинистка, чьи глаза прячутся за очками такой толщины, что стекла кажутся пуленепробиваемыми, немилосердно колотит по клавишам пишущей машинки – этот стук больше всего напоминает звучание фортепиано, с которого сняли струны. Отбиваемый ею однообразный ритм служит аккомпанементом для прокурора, который занимает позицию прямо перед судьей и поет:
Поглядите, ваша честь,
как он сумрачен и злобен,
взгляд дикарский, прямо зверский…
Всех примет не перечесть,
сразу видно: он способен
наслаждаться бойней мерзкой.
Те же темные порывы
на арене зреть могли вы:
образ жизни вел он злачный,
жил расправою кулачной.
Теперь судебный обвинитель описывает круги вокруг Молины – так поступает охотник с подраненной дичью. Не отводя взгляда от судьи, прокурор продолжает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45