и он вслед за другом поднялся по полукруглым ступеням между двух белых львов, вызвавших у него улыбку узнавания. Йосеф прошел к кабинкам телефонов и заказал разговор с Магнаборгом.
Аллен, стоявший невдалеке, из всего разговора слышал только партию Йосефа, сильно приглушенную стеклом. Однако он видел, как менялось и серело в процессе беседы лицо его друга, который словно бы становился меньше, – и на сердце у него стало нехорошо.
– Да… К сожалению, не раньше двадцатого июля… За свой счет, отец Лаврентий! Я же говорю, что за свой счет… Понимаете ли… Да нет, я все понимаю, но… Да, неделя молитвенных собраний, я понимаю, но не… Никак. Как это некому служить?.. Ах да, конгресс… Отец Лаврентий, я в самом деле не могу. Простите, если подвожу… В Прайдери. Да, у моря. Очень важное дело, отец настоятель… Но… Крестовый поход – да, вроде того…
Лицо Йосефа стало совсем отчаянным. Взгляд его затравленно пробежал по лицу Аллена и, кажется, его не узнал. Такое лицо бывает у человека, загнанного в угол, подумал Аллен, и в этот момент Йосеф сказал:
– Я, понимаете ли, ищу Святой Грааль. Да, ту самую реликвию.
Ох, подумал Аллен, чувствуя, как что-то рушится с большой высоты.
– Да… Не ослышались. Да, отец Лаврентий. Нет, отец Лаврентий. Что же поделаешь. Простите меня, если… Ну что ж. Я понял, отец Лаврентий. Понял. Значит, так. Вы не… Послушайте… Да. Нет. Я вам сказал. До свидания.
Йосеф положил трубку. Таким своего друга Аллен не видел никогда. Друга, после смерти Роберта ставшего для него единственным старшим. Их надежду, их духовного лидера.
Взгляд его был совсем остановившимся и пустым. Не глядя на Аллена, он вышел из кабинки, аккуратно, как всегда, прикрыл за собой дверь – и в этой аккуратности заключалось что-то особенно жуткое. Аллен, сам не свой от тревоги, поспешил за священником, шедшим к дверям медленно и прямо, как лунатик или осужденный на казнь. Когда Йосеф вышел на яркий свет, к ждавшим его друзьям, Аллен на лестнице обогнал его и заглянул ему в лицо. Йосеф тихо, растерянно улыбался, а глаза у него были совсем безрадостные.
– Что… случилось? – выдохнула Клара, поднимаясь со скамьи, позади которой бил искрящийся фонтан. Забыв о всякой осторожности, она заговорила по-республикански, и какая-то женщина оглянулась на нее с неодобрением.
Иосеф потерянно развел руками.
– На меня наложили запрещение, – сообщил он на родном языке. И, увидев пораженные непонимающие лица друзей, быстро пояснил: – Наложат через неделю. Если я не вернусь. А я ведь не вернусь…
…Они шли по потрясающему городскому парку, вдыхая запахи нагретых солнцем трав. Огромный кедр простер над дорожкой свои широкие крылья. Слева в траве сияли звездочки белых соцветий, над ними кружили голубые стрекозы.
– Но священником-то ты остаешься? – спросил неуверенно Аллен, который шагал рядом с Йосефом, силясь заглянуть ему в глаза. Кажется, он понял, в чем заключалась та часть их силы, которая всегда оставалась незыблемой. В нем. В тихом невысоком священнике, ни на миг не терявшем почвы под ногами. Теперь же эта почва превратилась в шаткую палубу корабля – или просто была выбита одним ударом, как табуретка из-под висельника. О Йосеф, Йосеф, в чьих силах выдержать твое растерянное – нет, потерянное лицо?..
– С того, кто рукоположен, уже нельзя совлечь сан, – ответил он негромко, спокойно шагая по тропе. – Священника возможно даже отлучить от Церкви, если он еретик, но он при этом остается священником. Запрещение означает, что все вершимые им таинства будут недействительными. Он не сможет причащать, венчать, крестить, принимать исповедь… Ну и так далее. Я думаю, отец настоятель обратится к епископу.
– Да хоть к Папе! – воскликнула Клара, переживавшая за Йосефа едва ли не более, чем он сам. Никто и не знал до этого мига, как много он для них значит – и как много значит священство для него. Только теперь Аллен понял, что у Йосефа отнимают его путь – тот, которым он шел с одиннадцати лет и который был для него смыслом жизни. Поэтому Клара и бушевала теперь, ударяя кулачком по стволу ни в чем не повинного дерева.
– Да пусть обращается хоть в Ватикан! Мы же знаем, что ты не сделал ничего плохого! Ты, между прочим, спас души целой толпы файтских призраков – такое твоему настоятелю и не снилось! А Эйхарт?! Да ты же беса из человека изгнал! И за это теперь принято наказывать?! Тогда… плевать я хотела на такие законы! Они… не Божьи, а человеческие, вот!..
– Тише, тише, не богохульствуй. – Йосеф поймал ее за руку. – Чудесная компания получается – священник с запрещением вершить таинства и послушница, взбунтовавшаяся против Папы! Наша единственная сила в том, чтобы оставаться верными детьми Церкви, иначе детьми Божиими нам тоже не быть. Души тех людей спас не я, а Господь. А помогла тому их свободная воля. И отец Лаврентий в своих решениях вполне может быть прав. В самом деле, я нужен в своем приходе, в этом состоит мой пастырский долг, который я отказываюсь сейчас выполнять. Другое дело, что я… не могу поступить иначе. После смерти Роберта… И вообще.
– У нас еще есть целая неделя, – неожиданно вмешался Марк. – По крайней мере одно воскресенье, когда ты отслужишь мессу. И может быть, это произойдет на острове Авильон. А пока можешь делать все что угодно.
– Я думаю, что это будет не совсем… честно, – тихо, но твердо отозвался Йосеф. – Ведь я знаю, что не собираюсь возвращаться, а неделя мне дана как раз на возвращение. Нет, таинств я вершить более не должен. В любом случае, – он обернулся и скользнул улыбкой по лицам товарищей, – я остаюсь собой, под запрещением или нет. Спорить с решением епископа тоже не буду, каким бы оно ни оказалось. Но я все тот же для своих друзей – и для… понятно, для Кого. Попустит Господь меня наказать – и слава Богу.
Они молча и тревожно смотрели на него, силясь что-нибудь сказать и не находя нужных слов, – но молчание разбил радостный и совсем прежний возглас Гая:
– Смотрите! Каштан!
Это в самом деле был каштан, дерево не столь уж редкое, чтобы из-за него поднимать такой переполох. Чудо состояло в другом. В яркий и жаркий июльский день этот каштан цвел.
Стоящие рядом его собратья уже несли вызревающие плоды в круглых колючих коробочках; листья их глянцевито поблескивали на солнце – вполне добропорядочные листья добропорядочных деревьев. И только один среди них сиял яркими свечами соцветий, и ветер покачивал их, срывая на землю белые лепестки. Роберт, Роберт, каштан цвел в середине лета, и увядать явно не собирался. Каштан наш в цвету.
Когда они подошли ближе, стало заметно, что он какой-то особенный: цветы у него были не совсем белые. Сердцевинки их алели, как кровь, и прожилки алыми лучами разбегались к краям лепестков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Аллен, стоявший невдалеке, из всего разговора слышал только партию Йосефа, сильно приглушенную стеклом. Однако он видел, как менялось и серело в процессе беседы лицо его друга, который словно бы становился меньше, – и на сердце у него стало нехорошо.
– Да… К сожалению, не раньше двадцатого июля… За свой счет, отец Лаврентий! Я же говорю, что за свой счет… Понимаете ли… Да нет, я все понимаю, но… Да, неделя молитвенных собраний, я понимаю, но не… Никак. Как это некому служить?.. Ах да, конгресс… Отец Лаврентий, я в самом деле не могу. Простите, если подвожу… В Прайдери. Да, у моря. Очень важное дело, отец настоятель… Но… Крестовый поход – да, вроде того…
Лицо Йосефа стало совсем отчаянным. Взгляд его затравленно пробежал по лицу Аллена и, кажется, его не узнал. Такое лицо бывает у человека, загнанного в угол, подумал Аллен, и в этот момент Йосеф сказал:
– Я, понимаете ли, ищу Святой Грааль. Да, ту самую реликвию.
Ох, подумал Аллен, чувствуя, как что-то рушится с большой высоты.
– Да… Не ослышались. Да, отец Лаврентий. Нет, отец Лаврентий. Что же поделаешь. Простите меня, если… Ну что ж. Я понял, отец Лаврентий. Понял. Значит, так. Вы не… Послушайте… Да. Нет. Я вам сказал. До свидания.
Йосеф положил трубку. Таким своего друга Аллен не видел никогда. Друга, после смерти Роберта ставшего для него единственным старшим. Их надежду, их духовного лидера.
Взгляд его был совсем остановившимся и пустым. Не глядя на Аллена, он вышел из кабинки, аккуратно, как всегда, прикрыл за собой дверь – и в этой аккуратности заключалось что-то особенно жуткое. Аллен, сам не свой от тревоги, поспешил за священником, шедшим к дверям медленно и прямо, как лунатик или осужденный на казнь. Когда Йосеф вышел на яркий свет, к ждавшим его друзьям, Аллен на лестнице обогнал его и заглянул ему в лицо. Йосеф тихо, растерянно улыбался, а глаза у него были совсем безрадостные.
– Что… случилось? – выдохнула Клара, поднимаясь со скамьи, позади которой бил искрящийся фонтан. Забыв о всякой осторожности, она заговорила по-республикански, и какая-то женщина оглянулась на нее с неодобрением.
Иосеф потерянно развел руками.
– На меня наложили запрещение, – сообщил он на родном языке. И, увидев пораженные непонимающие лица друзей, быстро пояснил: – Наложат через неделю. Если я не вернусь. А я ведь не вернусь…
…Они шли по потрясающему городскому парку, вдыхая запахи нагретых солнцем трав. Огромный кедр простер над дорожкой свои широкие крылья. Слева в траве сияли звездочки белых соцветий, над ними кружили голубые стрекозы.
– Но священником-то ты остаешься? – спросил неуверенно Аллен, который шагал рядом с Йосефом, силясь заглянуть ему в глаза. Кажется, он понял, в чем заключалась та часть их силы, которая всегда оставалась незыблемой. В нем. В тихом невысоком священнике, ни на миг не терявшем почвы под ногами. Теперь же эта почва превратилась в шаткую палубу корабля – или просто была выбита одним ударом, как табуретка из-под висельника. О Йосеф, Йосеф, в чьих силах выдержать твое растерянное – нет, потерянное лицо?..
– С того, кто рукоположен, уже нельзя совлечь сан, – ответил он негромко, спокойно шагая по тропе. – Священника возможно даже отлучить от Церкви, если он еретик, но он при этом остается священником. Запрещение означает, что все вершимые им таинства будут недействительными. Он не сможет причащать, венчать, крестить, принимать исповедь… Ну и так далее. Я думаю, отец настоятель обратится к епископу.
– Да хоть к Папе! – воскликнула Клара, переживавшая за Йосефа едва ли не более, чем он сам. Никто и не знал до этого мига, как много он для них значит – и как много значит священство для него. Только теперь Аллен понял, что у Йосефа отнимают его путь – тот, которым он шел с одиннадцати лет и который был для него смыслом жизни. Поэтому Клара и бушевала теперь, ударяя кулачком по стволу ни в чем не повинного дерева.
– Да пусть обращается хоть в Ватикан! Мы же знаем, что ты не сделал ничего плохого! Ты, между прочим, спас души целой толпы файтских призраков – такое твоему настоятелю и не снилось! А Эйхарт?! Да ты же беса из человека изгнал! И за это теперь принято наказывать?! Тогда… плевать я хотела на такие законы! Они… не Божьи, а человеческие, вот!..
– Тише, тише, не богохульствуй. – Йосеф поймал ее за руку. – Чудесная компания получается – священник с запрещением вершить таинства и послушница, взбунтовавшаяся против Папы! Наша единственная сила в том, чтобы оставаться верными детьми Церкви, иначе детьми Божиими нам тоже не быть. Души тех людей спас не я, а Господь. А помогла тому их свободная воля. И отец Лаврентий в своих решениях вполне может быть прав. В самом деле, я нужен в своем приходе, в этом состоит мой пастырский долг, который я отказываюсь сейчас выполнять. Другое дело, что я… не могу поступить иначе. После смерти Роберта… И вообще.
– У нас еще есть целая неделя, – неожиданно вмешался Марк. – По крайней мере одно воскресенье, когда ты отслужишь мессу. И может быть, это произойдет на острове Авильон. А пока можешь делать все что угодно.
– Я думаю, что это будет не совсем… честно, – тихо, но твердо отозвался Йосеф. – Ведь я знаю, что не собираюсь возвращаться, а неделя мне дана как раз на возвращение. Нет, таинств я вершить более не должен. В любом случае, – он обернулся и скользнул улыбкой по лицам товарищей, – я остаюсь собой, под запрещением или нет. Спорить с решением епископа тоже не буду, каким бы оно ни оказалось. Но я все тот же для своих друзей – и для… понятно, для Кого. Попустит Господь меня наказать – и слава Богу.
Они молча и тревожно смотрели на него, силясь что-нибудь сказать и не находя нужных слов, – но молчание разбил радостный и совсем прежний возглас Гая:
– Смотрите! Каштан!
Это в самом деле был каштан, дерево не столь уж редкое, чтобы из-за него поднимать такой переполох. Чудо состояло в другом. В яркий и жаркий июльский день этот каштан цвел.
Стоящие рядом его собратья уже несли вызревающие плоды в круглых колючих коробочках; листья их глянцевито поблескивали на солнце – вполне добропорядочные листья добропорядочных деревьев. И только один среди них сиял яркими свечами соцветий, и ветер покачивал их, срывая на землю белые лепестки. Роберт, Роберт, каштан цвел в середине лета, и увядать явно не собирался. Каштан наш в цвету.
Когда они подошли ближе, стало заметно, что он какой-то особенный: цветы у него были не совсем белые. Сердцевинки их алели, как кровь, и прожилки алыми лучами разбегались к краям лепестков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80