После смерти Нефру-ра царица взяла меня к себе на службу. Аменет тоже перешла в покои царицы и стала смотрительницей; тут работы у нее было не так уж много. Но меня Хатшепсут звала часто, потому что я умела петь и читать. Однажды она сказала шутя:
– Пришло время, Мерит, подыскать тебе мужа!
– Разве мне не полагается еще год соблюдать траур по моей доброй госпоже Нефру-ра?
Царица испытующе посмотрела на меня. Я выдержала ее взгляд, и только один вопрос тревожил меня:
«Долго ли еще удастся скрывать обман от этих пристальных глаз?» Я не могла удержаться от слез, когда представила, что произойдет, если она разгадает мою тайну. Эти слезы и спасли меня. Не желая показывать охватившего ее чувства, царица отвернулась и больше никогда не говорила об этом.
Когда в тот же самый день я заплетала царице волосы, в комнату без предупреждения ворвался паж.
– Царь упал! Он мертв! – крикнул он нам. Гребень выпал у меня из рук, я схватилась за сердце. Если бы в этот миг царица посмотрела на меня, она бы все поняла. Однако она сама пыталась скрыть чувства, которые вызвало в ней это известие, и не обращала внимания на свою служанку.
– Позови Сенмута! – крикнула она пажу. Но этого не потребовалось. Верховные уста как раз входил в покои.
Паж вышел. Сенмут с царицей долго молча смотрели друг на друга.
– Непостижимая утрата! – наконец сказала она.
– Вся страна оденется в траур! – ответил он. – Сокол Хора, наследник престола! – при этих словах он сделал какой-то странный жест, и она кивнула.
Но тут произошло такое, чего никто из нас не ожидал, а я – меньше всех. В комнату вошел Тутмос. Мы все уставились на него, как будто перед нами было Ка покойного. Сенмут умоляюще поднял руки, как бы обороняясь от призрака.
– Произошло несчастье! – вместо приветствия сказал молодой царь. – Та колесница, которая обычно служит мне, разбилась. Колесничий упал, испуганные лошади потащили его за собой. Его колесница шла вслед за моей, мне удалось схватить лошадей за поводья и остановить их. Но было слишком поздно. Человек был мертв. А когда я осмотрел пострадавшую колесницу – я хотел определить, как могло произойти несчастье: не начало ли ее швырять при быстрой езде на крутой дороге и не разбилась ли она о выступающую скалу или как-нибудь иначе, – то я нашел вот это! – И он положил на стол отломившийся кусок дерева. – Излом удивительно ровный, дерево расщепилось лишь отчасти, потому что этот кусок был надпилен, а несчастье – на самом деле преступление!
– Мы это выясним, – заикаясь произнес Сенмут.
– И накажем виновных, – добавила царица, у которой побледнели даже губы.
– Все уже выяснено! – сказал Тутмос. – Те, кто ехал позади нас, видели, что царская колесница опрокинулась, а колесничий упал. «Царь мертв! – крикнул я им, – я еду сообщить об этом!» Некоторые хлопотали над пострадавшим: его лицо было так изуродовано, что никто не заметил ошибки. Другие же опередили меня и распространили эту весть во дворце. А когда я вошел в конюшню, то конюхи в ужасе закричали и бросились бежать, потому что подумали, что это мое Ка. Но я схватил того, которого ты, Сенмут, назначил надсмотрщиком над конюхами, и сказал ему: «Дай мне пилу!» Дрожа, он вынул ее из охапки сена. Тогда я спросил: «Кто тебе приказал это сделать?» – И он ответил: «Сенмут!» Этот человек стоит за дверью. Думаешь ли ты, царица, что он лжет?
Царица ничего не ответила на этот вопрос.
– Какое счастье, – сказала она невыразительно, – что ты сменил колесницу! Ты был предупрежден? Кем?..
– Змеей в моей короне! – ответил он и при этом бросил на меня взгляд, пронзивший меня насквозь.
Сенмут был казнен, его гробница разрушена, его имя вырубили со всех памятников. Царица не смогла его спасти.
– Он ушел из жизни, – рассказывал мне Тутмос, – ни словом не выдав царицу. Или ты, может быть, думаешь, что мне неизвестно, что за ним и его поступком стоит она? Хотя она, возможно, и не входила в подробности замысла, но она говорила ему: «Сделай это – прикажи то!» Да было достаточно и того, что день за днем он читал в ее глазах вопрос: «Ты меня любишь и можешь терпеть, что тот, кого я ненавижу, все еще жив?»
Тутмос замолчал. Он молчал долго. Потом произнес:
– Мне хотелось бы, чтобы он служил мне! Его храм с террасами в Долине царей великолепен. Ни один зодчий не умел так, как он, заставить самого бога земли работать на себя! Все они навязывают природе свои храмы – он же вписал свой храм в окружающую природу, но не подчинил его природе, наоборот, подчинил местность своему замыслу! Как бы мне хотелось доверить ему великие храмы, которые я возведу в честь моего отца Амона!
Я смотрела на него и не верила своим ушам.
– А я думала, ты ненавидишь его, – тихонько сказала я.
– Да, я ненавидел его! Ибо он хотел слишком многого – он хотел править с царицей и через царицу. А возможно, в один прекрасный день и без царицы. Поэтому-то для нас двоих, для него и для меня, не было места рядом друг с другом!
Места рядом друг с другом? А как же царица? Оставалось ли теперь ей место рядом с ним? Или случившееся было лишь подготовкой к тому, что еще должно было произойти?
Неужели я действительно была в Земле людей, которую мне обещали показать, когда еще ребенком подняли на палубу большого корабля? Этот дворец находился в прекрасном городе Амона, там, где из больших ворот храма выходят жрецы и пророки, где золотых дел мастера выковывают короны, а столяры украшают львиными головами даже ножки стульев, где скульпторы высекают статуи богов и колонны в виде цветов, а писцы беспрерывно умножают свитки трижды священного великого Тота? Или, может быть, этот город стоял среди красной пустыни, где в скалах нет воды, где лев подстерегает свою добычу и где правит убийца Сет?
Здесь каждый лгал. Каждый стремился вытеснить другого и подкарауливал его, подобно диким зверям в пустыне.
И я должна дышать этим воздухом? Должна терпеть, когда Хатшепсут в припадке внезапного подозрения протягивает мне поданное мною же вино со словами: «Пей ты!» или когда она выведывает у меня о других, а у других обо мне?
Почему бы Тутмосу просто не взять меня к себе, теперь, когда на нашем пути больше не стоит Нефру-ра? Ведь у каждого фараона был свой женский дом. Не на это ли намекнула Хатшепсут, когда в моем присутствии спросила его: по-прежнему ли неприятны его жреческому слуху исполняемые мною песни или, может быть, он уже привык к чужеземной музыке, которая даже у нее, царицы, не вызывает неудовольствия? Она велела мне танцевать, а Тутмос вскользь сказал: «Да, очень красиво!» и заговорил о чем-то другом.
Нет, с меня было довольно! Довольно бесконечных недель, а порою и месяцев, когда мы виделись лишь мимолетно. Довольно встреч, на которые мы крались как тати в ночи и которые от раза к разу приносили больше горечи, чем радости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43