Маленький человечек отличался, по-видимому, болезненной нервностью. Его можно было сравнить с катушкой Румкорфа, на которую вместо проволоки намотали бы нерв в несколько сотен метров длиною, заменив электрический ток нервным током такого же напряжения. Словом, в «катушке Розета» «нервозность», — примем на минуту этот термин, — достигала столь же высокого напряжения, как электричество в катушке Румкорфа.
Однако, каким бы нервным и раздражительным ни был профессор, его все же следовало спасти от смерти. В мире, где насчитывается всего лишь тридцать пять обитателей, нельзя пренебрегать жизнью тридцать шестого. Когда с умирающего сняли верхнюю одежду, оказалось, что сердце его еще бьется. Значит, при заботливом уходе еще можно было вернуть больного к жизни. Бен-Зуф тер и растирал с такой силой это тощее тело, высохшее, как сухое дерево, точно хотел высечь из него огонь, и, как бы начищая свою саблю перед походом, напевал при этом известный припев:
До блеска славой начищай Воинственную сталь.
Наконец, под влиянием непрерывного двадцатиминутного массажа из уст умирающего вырвался вздох, затем второй и третий. Губы его, до сих пор крепко сжатые, раскрылись. Старик приподнял веки, снова сомкнул их и, наконец, широко открыл глаза, еще не сознавая, где он находится и что его окружает. Послышались какие-то невнятные слова. Затем ученый вытянул правую руку, поднес ее ко лбу, как бы напрасно ища там чего-то. Вдруг лицо его исказилось, покраснело от гнева, и, словно эта вспышка гнева вернула его к жизни, он закричал:
— Очки! Где мои очки?
Бен-Зуф бросился искать очки. Их нашли. Громадные очки были снабжены стеклами, выпуклыми, как окуляры телескопа. Во время растираний они соскочили, хотя, казалось, так плотно сидели на своем месте, точно были привинчены к вискам профессора. Очки водрузили обратно на орлиный нос их обладателя, и тогда старик испустил новый вздох, сопровождаемый довольным бормотаньем.
Капитан Сервадак нагнулся над изголовьем Пальмирена Розета, разглядывая ученого с пристальным вниманием. В эту минуту тот широко раскрыл глаза. Он пронзил капитана острым взглядом сквозь стекла очков и воскликнул с явным раздражением:
— Ученик Сервадак! пятьсот строк к завтрашнему уроку!
Вот какими словами Пальмирен Розет приветствовал капитана Сервадака!
При этом странном возгласе, вызванном, должно быть, воспоминанием о былой вражде, Гектор Сервадак, хоть и подумал сначала, что бредит наяву, внезапно узнал своего старого учителя физики из лицея Карла Великого.
— Профессор Пальмирен Розет! — воскликнул он. — Мой старый учитель собственной персоной!..
— Хороша персона — кожа да кости! — вставил Бен-Зуф.
— Черт возьми! Какая странная встреча!.. — произнес пораженный Сервадак.
Между тем Пальмирен Розет снова впал в забытье, и присутствующие решили его не тревожить.
— Будьте покойны, господин капитан, — сказал Бен-Зуф. — Он выживет, ручаюсь вам. Этакие жилистые старички очень живучи! Мне случалось видеть еще более тощих и высохших, чем он; их привозили издалека.
— Откуда же, Бен-Зуф?
— Из Египта, господин капитан. Да еще в красивых, разрисованных ящиках.
— Так это же мумии, болван!
— Точно так, господин капитан!
— Как бы то ни было, когда профессор заснул, его перенесли на мягкую постель и волей-неволей отложили до его пробуждения все важные вопросы, связанные с кометой.
В течение всего дня капитан Сервадак, граф Тимашев и лейтенант Прокофьев, представлявшие как бы Академию наук маленькой колонии, развивали и обсуждали самые невероятные гипотезы вместо того, чтобы терпеливо дожидаться завтрашнего утра. Какой же именно комете присвоил Пальмирен Розет название «Галлия»? Значит, не этим именем зовется обломок земного шара? Стало быть, расчеты расстояний и скоростей, обнаруженные в записках, относятся к комете Галлия, а не к новому сфероиду, на котором летят по межпланетному пространству капитан Сервадак и тридцать пять его спутников? Итак, люди, уцелевшие после гибели человечества, уже не носят имя галлийцев?
Вот что необходимо было выяснить. Ведь если это так, то рушится вся система долгих и сложных умозаключений, которые привели наших исследователей к выводу о сфероиде, вырванном из самых недр земли, и вполне согласовались с новыми космическими явлениями.
— Ну что же! — воскликнул Гектор Сервадак. — Профессор Розет здесь, с нами, и он нам все разъяснит!
Заговорив с товарищами о Пальмирене Розете, капитан Сервадак обрисовал его таким, каким он был, то есть человеком неуживчивым, с которым нелегко наладить отношения. Это неисправимый чудак, чрезвычайно упрямый, весьма раздражительный, но в сущности славный старик. Лучше всего переждать, пока пройдет его дурное настроение, как пережидают грозу, укрывшись в безопасном месте.
Когда капитан Сервадак закончил эту краткую характеристику, граф Тимашев сказал:
— Будьте покойны, капитан, мы всячески постараемся поладить с профессором Розетом. К тому же, думается мне, он может оказать нам большую услугу, сообщив результаты своих исследований. Однако это возможно лишь при одном условии.
— Каком же? — спросил Гектор Сервадак.
— Если он действительно автор документов, которые попали нам в руки, — отвечал граф Тимашев.
— А вы в этом сомневаетесь?
— Нет, капитан. Все подтверждает это, и я высказал свои сомнения лишь для того, чтобы покончить со всякими гипотезами.
— Да кто же, кроме моего старого учителя, мог посылать эти записки? — воскликнул капитан Сервадак.
— Возможно, какой-нибудь другой астроном, затерянный на другом островке прежней земли.
— Это невероятно, — возразил лейтенант Прокофьев, — ведь мы узнали имя Галлии только из найденных в море записок, а это было первое слово, произнесенное профессором Розетом.
На справедливое замечание лейтенанта нечего было возразить, и никто уже не сомневался более, что автором записок был именно отшельник с Форментеры. О том же, что он делал на острове, мы узнаем из его собственных уст.
Сверх того, не только дверь, покрытую вычислениями, но и все бумаги профессора доставили вместе с ним, и не было никакой нескромности в том, чтобы ознакомиться с их содержанием, пока он спал.
Это и было сделано.
Рукописи и столбцы цифр были написаны тем же самым почерком, что и найденные записки. Дверь была покрыта алгебраическими знаками, начертанными мелом, которые колонисты постарались тщательно сохранить. Что касается рукописей, они состояли большей частью из разрозненных листков, испещренных геометрическими фигурами. Там пересекались гиперболы, незамкнутые кривые с двумя бесконечными, все более удаляющимися друг от друга ветвями, параболы, кривые с ветвями, также уходящими в бесконечность, и, наконец, эллипсы, кривые замкнутые, какими бы вытянутыми они ни были.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100